На борту неприятельского судна царит полная тишина. Утомленные непрерывной работой, люди спят сейчас крепким, оживляющим и бодрящим тело и душу сном. Четыре тяжелые орудия, гремевшие непрерывно по белградскому берегу, сейчас как будто отдыхают тоже. Орудийная прислуга спит на палубе, неподалеку от них. Бодрствуют одни лишь часовые… Иоле слышит их четкие и мерные шаги. Привычным ухом различает только двух бодрствующих караульных. Вот один, ближайший, приостановился… Должно быть, услышал плеск воды y борта и прислушивается к нему. И в темноте южной ночи звучит его голос, полный тревоги и беспокойства.
- Wer da? (кто там?).
Иоле замирает на мгновенье… Что делать теперь? Если смолчать, австриец поднимет тревогу, пальбу… И тогда несдобровать ему, Иоле. Жаль жизни, конечно, жаль старой матери, отца и Милицы, для которых его гибель будет отчаянным горем, но еще жальче не довести до конца начатое предприятие, предприятие, от которого зависит хоть некоторое благополучие их отряда и сотни человеческих жизней будут спасены. Ведь с рассветом снова заговорят проклятые австрийские пушки, опять запрыгают снаряды по берегу, опять станут вырывать горстями людей из рядов славных защитников города. Нет, нет, необходимо пресечь это сразу. Отчаяние придает новые силы и энергию Иоле. Быстрая, лукавая и безумно-смелая мысль вдруг внезапно осеняет его мозг.
Какое счастье, что старая мать так заботилась о них со дней детства! Она, точно предчувствуя всю грядущую пользу знания языков для своих детей, учила и его, Иоле, и Милицу говорить по-французски и по-немецки. Особенно последним наречием Иоле владеет в совершенстве. И сейчас, в эти роковые минуты жизни, решает воспользоваться им. До смешного ясен и прост пришедший ему сейчас в голову план. Ну да, конечно, необходимо, прежде всего, чтобы неприятельский часовой принял его за австрийского дезертира и помог ему взобраться на палубу. A там уже, он, Иоле, сумеет справиться с ним. Нет ничего легче изобразить из себя блудного сына австрийской армии, раскаявшегося и возвращающегося на лоно родины. Да, да, он так и сделает сейчас. И не медля ни минуты, юноша на новый окрик часового: кто же там? Будут ли мне отвечать? спешит произнести взволнованным голосом, совершенно чисто и правильно отвечая по-немецки:
- Das bin ich (Это я!)… Я вернулся… я не могу больше… Пусть расстреливают меня… Все же лучше погибнуть от родной пули, нежели спасаться, укрываясь, как заяц во вражеской земле… Выкиньте мне канат, я умираю от голода, усталости и тоски.
Голос Иоле, действительно, похож теперь на голос умирающего. В нем дрожат искренние ноты тревоги… Должно быть, эта тревога более всего остального и убеждает неприятельского матроса в искренности юноши.
- Не ты ли это, Карл? - звучит уже много тише голос австрийца. - Я так и знал, что ты вернешься, рано или поздно, товарищ…Так-то лучше, поверь… Долг перед родиной должен был заставить тебя раскаяться в таком поступке. Вот, получай, однако… Бросаю тебе канат… Ловишь? Поймал? Прекрасно?… Спеши же… Да тише. Не то проснутся наши и развязка наступит раньше, нежели ты этого ожидаешь, друг. (3а дезертирство, т. е. бегство из рядов армии во время войны, полагается смертная казнь.)
Сейчас Иоле готов задохнуться от неожиданного счастья. Этот невидимый часовой, очевидно, принимает его за какого-то беглого солдата Карла. О, как хорошо складываются обстоятельства до сих пор! Сама судьба, само небо вмешалось как будто в опасное предприятие Иоле и дает ему возможность проникнуть так просто на борт неприятельского судна… в Легкий всплеск воды подле самой его руки дает знать Иоле, что веревка уже брошена… Вот конец ее… Его пальцы ловко подхватывают его… Так же быстро Иоле работает теперь обеими руками, поднимаясь на палубу, как до этого работал ими, плывя в холодной пучине по направлению австрийского судна. Вот все ближе и ближе подвигается он к цели. У самого борта его ждет неприятельский часовой. Он стоит y самого края палубы и, сильно наклонившись вперед, - весь внимание, зрение и слух. Еще минута, один коротенький миг, и голова Иоле показывается над палубой… За головой плечи, спина и руки…
- Ну, вот ты снова с нами, Карл… что… - начинает тем же шопотом часовой и не доканчивает начатой фразы. С легкостью и быстротой дикой кошки Иоле бросается с поднятым кинжалом ему на грудь. Тихий, чуть внятный стон и австриец медленно опускается на доски палубы, подхваченный ловкими руками Иоле.
Не теряя ни минуты, юноша быстро раздевает поверженного им врага… Снимает с него мундир, сапоги, кепи и также быстро надевает все это на свое собственное мокрое тело и белье. Потом отталкивает убитого в сторону и, взяв его ружье в руки, замирает с ним на несколько минут… Другой часовой в эту минуту приближается к Иоле. Надо, во что бы то ни стало, усыпить его бдительность, сыграть роль только что погибшего австрийца. К счастью, этот второй часовой не доходит до той части палубы, где только что бесшумно произошла катастрофа. Удаляющиеся шаги его наглядно доказывают это.
Иоле прислушивается еще несколько минут, потом, быстро и ловко лавируя между спящей орудийной прислугой, ползет по доскам палубы туда, где находятся грозные источники смерти. Его руки сами натыкаются на холодные остовы неприятельских пушек. Слава Господу и его святым, он, Иоле, y цели сейчас!
С нечеловеческой энергией, в полной темноте, действуя осторожно, ощупью и насколько возможно бесшумно, Иоле отвинчивает замок первого ближайшего к нему орудия.
Покончив с первым, также быстро и все также ползком перекидывается ко второму. Теперь сложив оба в уголку палубы, Иоле ползет к третьему, находящемуся несколько в стороне от других, прислушиваясь в то же время и к могучему храпу орудийной прислуги и к шагам второго часового, снова приближающимся к нему. На секунду он приостанавливает свою бесшумную, лихорадочную работу… Часовой уже в нескольких шагах от него. Трепеща всем телом, Иоле выжидает его приближения… Подпускает его к себе чуть ли не вплотную… Минута… вторая… третья… Легкий стук выпавшего из рук ружья, и солдат валится на палубу, не успев произнести ни слова…
Еще недолгая упорная работа, несколько томительных минут ее, и все четыре замка австрийских пушек находятся теперь в руках Иоле. Все также лихорадочно-быстро он привязывает их к концу каната, чтобы не производить шума при резком бросании их с палубы и тихо-тихо погружает канат с замками за борт, в воду.
Теперь остается только последовать вслед за ними. Огромная по трудности работа совершена. Часть неприятельских пушек, громивших их берег, замолчала, благодаря ему, Иоле, надолго, может быть, навсегда.
Теперь туда… в обратный путь, скорее, скорее!…
Но что это? Иоле слышит чей-то резкий голос, окликающий его в темноте. Неужели третий часовой, которого он не приметил прежде? Или это проснулся кто-то из орудийной прислуги? Не все ли равно, кто! Опасность налицо и нечего о ней рассуждать дольше! Отвечать опасно. Иоле отлично понимает это… С быстротой, свойственной ему, он бросается к борту… Секунда, одна секунда задержки только и, быстро сбросив с ног неприятельские сапоги, юноша турманом летит в темную пучину реки…
В тот же миг сухой короткий треск раздается y него за спиной… За ним еще один, еще и еще… И громкий крик на палубе, крик, призывающий к тревоге, будит ночную тишину.
Теперь сухие короткие выстрелы трещат, не умолкая… Пули проносятся со своим характерным жужжанием над самой головой Иоле… Но он мало обращает внимания на них. Перерезав предварительно канат своим кинжалом, тот самый канат, к концу которого прикреплены драгоценные, добытые им трофеи - четыре замка от неприятельских пушек и, держа его в крепко стиснутых зубах, Иоле плывет обратно, лихорадочно быстро перебирая руками. Вот уже скоро и затонувшее судно, находящееся на полпути между ним и родным берегом. Вдруг ослепительный свет прожектора осветил реку.
- Кончено, - промелькнуло в тот же миг в голове Иоле, - кончено, теперь им ничего не стоит пристрелить меня, как птицу… Слава Богу еще, что удалось довершить до конца задуманный план. Благодарю Тебя, Господи, что привел меня послужить милой родине, святому делу ее защиты! И Иоле молниеносно прошептал молитву. Новый залп винтовок… И новый град пуль рассыпался над рекой, шлепаясь о загоревшуюся теперь под светом прожектора ее поверхность. Несколько пуль упало в воду y самого лица Иоле… К счастью, затонувшее судно было теперь лишь в двух саженях от него и обессиленный юноша быстро метнулся под его прикрытие…
***
Когда чуть живой от усталости, чудом избежавший смерти, Иоле очутился снова среди своих на родном берегу, первое лицо, бросившееся ему на глаза среди окруживших солдат его батареи, было лицо старшего брата, с застывшим на нем выражением тупого, беспросветного отчаяния.
В тот же миг сухой короткий треск раздается y него за спиной… За ним еще один, еще и еще… И громкий крик на палубе, крик, призывающий к тревоге, будит ночную тишину.
Теперь сухие короткие выстрелы трещат, не умолкая… Пули проносятся со своим характерным жужжанием над самой головой Иоле… Но он мало обращает внимания на них. Перерезав предварительно канат своим кинжалом, тот самый канат, к концу которого прикреплены драгоценные, добытые им трофеи - четыре замка от неприятельских пушек и, держа его в крепко стиснутых зубах, Иоле плывет обратно, лихорадочно быстро перебирая руками. Вот уже скоро и затонувшее судно, находящееся на полпути между ним и родным берегом. Вдруг ослепительный свет прожектора осветил реку.
- Кончено, - промелькнуло в тот же миг в голове Иоле, - кончено, теперь им ничего не стоит пристрелить меня, как птицу… Слава Богу еще, что удалось довершить до конца задуманный план. Благодарю Тебя, Господи, что привел меня послужить милой родине, святому делу ее защиты! И Иоле молниеносно прошептал молитву. Новый залп винтовок… И новый град пуль рассыпался над рекой, шлепаясь о загоревшуюся теперь под светом прожектора ее поверхность. Несколько пуль упало в воду y самого лица Иоле… К счастью, затонувшее судно было теперь лишь в двух саженях от него и обессиленный юноша быстро метнулся под его прикрытие…
***
Когда чуть живой от усталости, чудом избежавший смерти, Иоле очутился снова среди своих на родном берегу, первое лицо, бросившееся ему на глаза среди окруживших солдат его батареи, было лицо старшего брата, с застывшим на нем выражением тупого, беспросветного отчаяния.
- Иоле, маленький Иоле! Что ты сделал со мной! - прошептал дрогнувшим голосом капитан Петрович, открывая объятия младшему брату.
Полумертвый от пережитых впечатлений, юноша молча притянул к ногам Танасио прикрепленные к канату замки и произнес, собрав последние силы:
- Вот, господин капитан… Я исполнил свой долг… «Они», те, которые там, на середине реки, они поневоле должны молчать с той минуты… Вот замки, господин капитан… от всех четырех орудий… A теперь разрешите мне пойти отдохнуть до утра… в палатку… Я немного устал…
Капитан Петрович взглянул на брата неподдающимся описанию взглядом и дрогнувшим голосом произнес:
- Ступайте, подпоручик. Вы заслужили по праву этот отдых… Вы заслужили и большее… Но не в моих силах наградить вас… препровожу донесение о вашей беззаветной храбрости завтра же в штаб армии… A теперь, - тут Танасио понизил голос до шепота, чтобы не быть услышанным сбившимися вокруг них в кучку артиллеристами, - a теперь, мой Иоле, мой отважный герой-орленок - обними меня…
Глава VII
- Завтра отвезу тебя в твое гнездышко, моя птичка! - ласково сказала тетя Родайка пригорюнившейся y окна Милице.
- Все равно теперь уж. Туда ли, здесь ли оставаться, раз нельзя на родину, - апатично отозвалась ей в ответ девушка.
Но ехать ей не пришлось. Наступило завтра, и новые события наступили вместе с ним.
Стояло яркое, радостное июльское утро. Еще накануне этого дня пробежали смутные слухи о событиях огромной важности в городе. И вся столица встрепенулась, как один человек.
Германия объявила войну России. В это самое утро и появился в печати Высочайший манифест о ней к народу. Зазвучали колокола в церквах и соборах. Шумные толпы залили улицы. Всюду на углах их и перекрестках собирались группы оживленно беседующих мужчин и женщин. Толковали горячо и громко о надвигающихся грозных событиях. Произносилось имя Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича, назначенного Государем. Шли бурные толки о вероломных претензиях германского и австрийского монархов. A огромный Исаакиевский колокол все гудел и гудел, не переставая. Отошла Достойная, пропели последние тропари, и народ валом повалил на площадь. В одно мгновение ока там образовалась огромная, пестрая толпа народа. Появились национальные и сербские флаги. Заколыхались знамена с надписями на них: «Да здравствует Россия!», «Да здравствует Сербия!»
A толпа манифестантов все росла и росла с каждой минутой, с каждой секундой. Вдруг стройно и звонко запели молодые, сильные голоса. Их подхватили другие, и волной покатился национальный гимн по залитым знойным июльским солнцем улицам.
Милица вместе с тетей Родайкой, отстояв обедню и молебен в соборе, вышла на церковную паперть в тесных рядах толпы. Ее глаза всегда задумчивые, с затаенной в них грустью, сейчас светились радостными огнями, вызванными всеобщим подъемом и воодушевлением. Ее губы улыбались. Рука, крепко прижимавшая к себе руку тети Родайки, заметно дрожала.
И вот, подобно легкому ропоту прибившегося к берегу вала, пронеслись по толпе крылатые слова…
- Государь в Зимнем Дворце… Государь покажется нынче народу…
Что-то необъяснимое произошло вслед за этим. Громовое ура загремело по всей улице… Сильнее заколыхались флаги и знамена над головами манифестантов, и сами манифестанты, почти бегом, направились ко дворцу. Те, что сходили с паперти, хлынули на улицу, унося за собой целые потоки народа. Точно какие-то невидимые крылья подхватили Милицу и разъединили ее с ее спутницей. Девушка не успела произнести ни слова, как очутилась далеко-далеко от тети Родайки, потерявшей ее в толпе.
- Ура! Ko дворцу!… Да здравствует Государь Император!… - кричали до хрипоты манифестанты, и снова стройным хором понеслось навстречу небу и солнцу, белым облакам и колокольному звону «Боже, Царя храни»…
***
Милица опомнилась только на площади перед колоссальным зданием дворца. Теперь многотысячная толпа народа заливала эту площадь… На балконах, в окнах, даже на крышах домов копошились люди… Над Зимним Дворцом развевался Императорский штандарт. Золотом отливало его желтое поле и как-то особенно ярко и знаменательно выделялся изображенный на нем двуглавый орел. Тихо шелестели и самодельные знамена, и стройно колыхались над толпой национальные на высоких древках флаги. A над дворцом и площадью безмятежно синело жаркое июльское небо и золотое солнце радостно смеялось среди синих небес. Двери балкона во дворце были раскрыты настежь и каким-то многообещающим казался народу их широкий просвет.
- Государь выйдет на балкон! - снова пронеслось животрепещущей вестью в народе. И теснее сдвинулись его и без того тесные ряды. Высоко, в голубое пространство уходила гранитная Александровская колонна - символ победы и славы могучего русского воинства. Как-то невольно глаза обращались к ней и приходили в голову мысли о новой победе, о новой славе.
Милица, сдавленная со всех сторон толпой, большими влажными глазами оглядывала ближайшие к ней лица. Она всегда любила русских, не отделяя их от своих единоплеменников. Но сегодня, охваченная одним и тем же патриотическим подъемом вместе с ними, она чувствовала к ним какое-то особенно теплое и хорошее чувство. О, как все они были ей дороги сейчас! Как признательна была ее душа братьям этих людей, тем славным воинам-богатырям, готовым бесстрашно отдать свои жизни ради защиты угнетенных славянских братьев. A Государь? Неужели она Его увидит нынче? Эта мысль показалась до того несбыточной девушке, что она даже боялась подолгу останавливаться на ней. A между тем кругом все говорили решительно и громко о том, что Государь Император появится на балконе… Вопрос во времени только. Может быть в часах, может быть в минутах. Вот неожиданно громче и оживленнее загудели Исаакиевские колокола. Им отозвался гулкий перезвон на колокольне Казанского Собора и неожиданно, все покрывая на миг своим грозным раскатом, прогремела с Петропавловской крепости первая пушка… За ней другая… третья… Колокола замолкли… Теперь уже определенно через некоторый промежуток времени ахали мощными вздохами жерла орудий… И когда последний удар раскатился где-то далеко, далеко за рекой, вся площадь запела снова народный гимн. С последним словом его, с последним звуком, покрытым новым могучим ура, что-то необычайное произошло на площади. Как один человек, опустилась огромная, многочисленная толпа на колени… Полетели шапки вверх и замелькали в воздухе платки… Просветленные, словно солнечными лучами пронизанные, лица обратились к балкону… И влажные глаза впились в темнейщий просвет дворцовых дверей…
Милица взглянула туда же и сердце ее дрогнуло, и заколотилось в груди бурно, бурно…
На балкон, в сопровождении Государыни Императрицы, выходил Тот, от Кого зависела и честь, и мощь, и слава великой родины русского народа…
Глава VIII
Глазами, полными восторга, впилась Милица Петрович в знакомые всему европейскому миру черты русского Царя… A толпа в эти минуты неистово гремела свое могучее «ура» то и дело чередующееся с исполнением гимна. Было хорошо видно каждому находившемуся здесь, на площади, взволнованное лицо Монарха. Государь был тронут, казалось, проявлением этой любви к себе своего народа. Он опустил голову… Точно приветствовал, в свою очередь, в лице собравшейся здесь, перед Его дворцом, толпы всю могучую, всю славную Россию… Бесконечно трогательно было это движение Державного Отца-Царя под непрерывные клики бешено ликующего сына-народа, рвавшиеся из самых недр, казалось, народных сердец. Так длилось несколько минут, пролетевших одним быстрым светлым мгновением. Коленопреклоненная толпа слала могучее «ура» своему Государю, a Он - тихо, взволнованный и потрясенный, стоял перед ней со склоненной головой.