Михаил Задорнов Записки усталого романтика
Издательство выражает благодарность Анне Бессмертной за содействие в приобретении прав
Большинство телезрителей и читателей сегодня относятся ко мне как к писателю-сатирику. Открою секрет – я не сразу им стал! Никто уже и не угадает, с чего начиналось мое писательство. С дневников, которые я вел во время путешествий. Путешествовал ежегодно с агитбригадой МАИ. В то время Советский Союз напоминал огромную строительную площадку, и наш народный студенческий театральный коллектив по комсомольским путевкам посылали на различные ударные стройки. Мы побывали в самых дальних закоулках нашего необъятного многонационального Союза. Прямо скажу: впечатления остались на всю жизнь!
Первое из написанного мной, что было напечатано, – это очерки о путешествиях с нашим самодеятельным коллективом по Тюмени в журнале «Молодая гвардия».
Перечитываю, и даже не верится, что все это было написано будущим популярным сатириком!
Из путевого дневника агитбригадовца
Радость пришла неожиданно. Наш институтский театр, которому не было еще и полугода, занял первое место среди агитбригад Москвы, и профсоюзный комитет предложил нам на лето путевки с концертами по Тюменской области. Пароходы, вертолеты, тайга, нефтяные вышки – тысяча километров по Иртышу, тысяча по Оби! – все это вдруг оказалось доступным.
Получилось так, что в поездку подобрались самые «универсальные». Каждый и жнец, и кузнец, и на дуде игрец.
За окошком поезда пару дней тянулась подгоревшая солнечная степь с копотью, осевшей вдоль дороги на полыни. На четвертые сутки показались горы Урала. Словно стадо верблюдов, медленно обгоняя друг друга, выползали они из-за горизонта на нас.
Может, потому, что в нашем институте не проходят географию, Тюмень до этих гастролей представлялась нам как некая темень с непролазной грязью, комарами, медведями, тайгой на мостовых... А тут залитый утренним прохладным солнцем вокзал – стекло и алюминий, мечта Чернышевского. И высадили нас с поезда не в грузовик-самосвал, а в многоместный «Икарус» и повезли по просыпающемуся городу, который предстал перед нами во всей своей еще пустынной свежести.
Иван Васильевич Жуков, элегантно одетый человек, с черной, уже посеребренной к вискам шевелюрой и мягкими, как два шмеля, глазами, директор Тюменского областного Дома народного творчества, проводил наше первое, «окошечное» знакомство с городом.
Сначала, увидев, что вместо тридцати человек из вагона вылезли всего девять, из которых трое представились ему как художественные руководители, а один – политическим обозревателем, он не на шутку встревожился:
– И это все? А кто же выступать будет? Ну что ж, поехали...
* * *Когда москвичи приезжают в какой-нибудь провинциальный город (а москвичам все города, кроме Москвы, кажутся провинциальными), то им всегда хочется, чтобы в них все с первого взгляда угадывали москвичей. Может, поэтому, одевшись с Сашей Богатыревым во все самое лучшее, с фотоаппаратами наперевес, мы гордо вышли из гостиницы.
Как и я, Саша уже инженер. В агитбригаде главный менестрель. Поет студенческие песни. Заодно играет в миниатюрах. Актер театра миниатюр. Автор и, наконец, художник-дизайнер. А художники в такого рода поездках особенно нужны: когда объявление написать, когда афишу-анонс. Еще будучи студентом, всего с двумя песнями за душой Александр в составе институтских агитбригад объездил Забайкалье и Камчатку, побывал на Карпатах и на Урале. Теперь эти же две песни привез и в Тюмень.
Мы идем с Сашей по главной улице. Сначала мимо нас проплывают модерновые, залитые слепящим солнцем рестораны, кинотеатры с мозаичными, плывущими в красной невесомости светло-серыми космонавтами на фронтонах, сотообразные гостиницы. Линейкой пролегла по Западно-Сибирской низменности главная улица. Когда-то это был тракт, по которому гнали в Сибирь ссыльных. А теперь... За современными зданиями, в глубине города повсюду торчат журавлиные шеи подъемных кранов.
Но вот улица Республики сужается, и мы постепенно оказываемся в тридцатых-пятидесятых годах. Толстостенные кирпичные дома с маленькими окнами и лепными излишествами. От тяжелых серых домов ложится на тротуары сырая серая тень.
Долго тянется «середина нашего века», но вот кончается и она. Асфальт сменяется булыжником – высокие дома уступают место приземистым срубам. Ухоженные и аккуратные, как уютные крепостенки человеческого счастья, стоят они в резных наличниках, в кружевной деревянной отделке. Их окна с раскрытыми ставнями и белыми занавесками напоминают издали севших на стену огромных бабочек.
При входе в «Книги» сталкиваемся с молодым человеком при бороде и фотоаппарате, который, как нам кажется, тоже хочет, чтобы его приняли за москвича.
– Ничего стоящего нет, – сообщает он нам запанибрата. – Теперь, чтобы какую-нибудь клевость достать, надо поглубже забираться. Слишком уж много в Тюмени из-за всех этих строительств приезжих стало...
* * *Пересменка на камвольно-суконном комбинате. Женщины и девчата в рабочей одежде, как нам кажется, нехотя заполняют красный уголок с игрушечной сценой, на которой может уместиться лишь такая небольшая бригада, как наша. Мы подглядываем в щелочку занавеса. Позор, кажется, неминуем. Во дворе за открытым окном стучит лебедка. А кое у кого из наших в такт ей морзянкой постукивают зубы от страха.
– Начинайте! – подает знак с первого ряда приехавший с нами худрук нашего институтского Дома культуры. – Пора!
«Дождливым вечером, вечером, вечером...» – под первые музыкальные фразы «Пилотов» двое растаскивают руками занавес, а между куплетами я, стараясь побороть дрожь в голосе, как можно торжественнее объявляю агитбригаду Московского ордена Ленина авиационного института имени Серго Орджоникидзе. «Мы парни бравые, бравые, бравые», – подхватывает ансамбль, а кто-то в зале встает и идет закрывать окно, чтобы не мешал шум лебедки, доносящийся с заводского двора.
«Ребята, вы только посмотрите, какая сегодня белая ночь! – говорит на набережной Невы своим товарищам после выпускного вечера один из выпускников средней школы. – Она должна запомниться нам на всю жизнь – 21 июня 1941 года».
«Не двадцать первое, а двадцать второе, – поправляют его друзья. – Уже ведь без пятнадцати четыре».
«Мальчишки сороковых годов» – так называлась наша композиция о разбитых войной судьбах, надеждах, мечтах. Мы использовали в ней не только стихи и песни известных авторов, но и рассказы родителей, переживших войну, преподавателей, прошедших ее с боями. Принес, например, частушки и песни, сочиненные солдатами, нынешний наш маёвский доктор технических наук, а в прошлом лейтенант В. Б. Тихонов. Это его выпускной вечер совпал с началом войны.
Принято считать, что по содержанию агитбригада – это жанр наступательной боевой публицистики, а по форме – один к одному «Синяя блуза».
Если человеку громко крикнуть в ухо «Будь хорошим!», сомневаюсь, чтобы он от этого стал лучше. В наше время зритель столько повидал постановок в театрах, прочел столько книг, стал таким докой в киноискусстве, что ему мало уже указать пальцем: «Иди туда!» Искусство эмоциональное воспитательнее любого плакатного. Ведь если зритель заплакал или вознегодовал от увиденного на сцене, он уже вряд ли допустит, чтобы это действие повторилось при нем в жизни. Так думалось нам. И мы оказались правы.
Стихи Евгения Евтушенко о детском хоре, поющем в госпитале для раненых... у многих женщин, сидящих в зале, на глазах появляются слезы. А ведь сколько людей в Москве говорили нам на прощанье: «Не надо там читать стихов. Не поймут. Миниатюр да песен побольше давайте». Теперь, после поездки, я смело могу сказать, что наши советчики были не правы. Видели бы они те тихие слезы...
Для песен и миниатюр было у нас отведено все второе отделение. Шум или, как говорит молодежь, «забой» – основная болезнь самодеятельных музыкантов наших 70-х. Мы помнили об этом, а потому тщательно отбирали песни. Не этакие современные шлягеры, слова которых далеки от хорошей поэзии, да и от поэзии вообще, и не те, которые настраивают лишь отбивать ритм ногой под стулом. Особенно же радовались зрители миниатюрам. И неважно, что они были студенческие, об экзаменах и общежитии.
– Прежде чем ответить на вопрос, пойдите и подумайте: «Как держать ружье при ядреном, простите, при ядерном взрыве?»
– Я уже подумала... Ружье при ядреном взрыве надо держать на вытянутых руках, чтобы расплавленный металл не капал на казенные сапоги.
– Ну а вы, студентка Тьфусюкина, что будете делать, если во время практических занятий по гражданской обороне у вашего товарища пойдет кровь из носа?
– Это очень просто... Немедленно наложу жгут на шею!
Когда в зале больше женщин, всегда смех громче, заливистей и задорнее. Естественно, что на суконно-камвольном комбинате мужчин было значительно меньше. В зале все так радовались нашим шуткам, что мы вдруг осмелели. И решили сыграть миниатюры, написанные несколько лет назад нашими авторами из сатирического самодеятельного коллектива «Телевизор».
Председатель приемной комиссии: «Итак, вы хотите участвовать в нашей художественной самодеятельности? А что вы умеете делать?»
Два молодых студента: (хором) «Можем прочитать стихи про Муху-Цокотуху!»
– Ну что ж... Слушаем вас.
– Муха-муха Цокотуха.
– Позолоченное брюхо.
– Муха по полю пошла.
– Муха денежку нашла.
Председатель приемной комиссии:
– Что вы читаете!? Вы сами-то понимаете?! Да я... Да вы... Да вас из института надо за это отчислить! Муха-муха ЦеКа – что? ЦеКа – туха?! Как вам не стыдно?
– Да мы... да мы... Мы этого не имели в виду.
– Да? А далее? Ну-ка повторите вторую строчку?
– Позолоченное брюхо...
– (перебивает) Вы на кого намекаете?!
– Да нет, ни на кого...
– А третья строчка? Давайте-давайте, не стесняйтесь? Ну?
– Муха по полю пошла. Муха денежку нашла...
Председатель приемной комиссии (перебивает):
– Хотите сказать, что у нас на поля просто так много денег выброшено?!
После концерта подошел секретарь местной комсомольской организации:
– Однако вы ребята – что надо! Судя по всему, ничего не боитесь. Впрочем, у нас вам бояться нечего. Дальше нас редко кого ссылают.
А в книге отзывов, которой мы должны были «отчитаться» перед профкомом и парткомом, появилась первая запись: «Большое спасибо, ребята, вам за ваше прекрасное выступление, за душевные песни. Молодцы! Особое спасибо за ваш юмор!» И подпись: «Тюменские девчата».
* * *Ранним утром мы уже подъезжали к Тобольску. Когда начало светать, мы увидели по обе стороны железной дороги серые болота с серыми телеграфными столбами и сороками на проводах. В низинах между черными, словно промокшими насквозь перелесками скучно лежал туман. Но вот поднялось из тумана солнце, ударило своими лучами в купола, башни и белокаменные стены Тобольского кремля – величественный и неприступный, как путникам Древней Руси, показался он нам на далеком холме.
Повеселели с появлением солнца и краски в природе, повеселели и мы, прильнувшие к вагонным окнам, глядя на Иртыш, над которым монотонно застучал, вкатившись на гулкий мост, наш поезд.
Тобольский железнодорожный вокзал расположился в семнадцати километрах от города, в тайге. Его пока безлюдное, недавно законченное здание похоже на магнитофон самой последней марки. По бокам, как стереоколонки, – две пристройки. Скоро побегут мимо этого вокзала поезда из Тюмени в Сургут, к Оби и там – по самому длинному в Советском Союзе мосту.
Зашумит тогда тобольский вокзал. Пока же только тайга молчаливо темнеет у самых его сверкающих новыми стеклами окон.
У городов, как и у людей, свои лица, свои характеры. Совсем не такое, как у Тюмени, лицо Тобольска. Город старины и будущего одновременно. Когда-то это был центр губернии. Отсюда шло управление Сибирью. Еще раньше Ермак сражался в этих местах с Кучумом. В городском парке – памятник Ермаку.
В XIX веке в Тобольск на поселение отправлены были декабристы Басаргин, Кюхельбекер, медик Вольф, лечивший бесплатно крепостных, супруги Фонвизины – с них Пушкин писал Татьяну Ларину и ее мужа. В пересыльной тобольской тюрьме на крутом берегу Иртыша содержались Чернышевский и Достоевский. Декабристы, умершие здесь, не дождавшись амнистии, похоронены на городском кладбище. Именно сюда сразу после осмотра кремля приходят с цветами приезжие.
Тобольск – родина Менделеева. В Тобольске жил Ершов, автор «Конька-Горбунка». Сохранилось от тех давних времен здание деревянного театра – сказочный теремок, отделанный разноцветным деревянным кружевом.
Идешь по сохранившимся с прошлого века улицам Тобольска, и кажется, что вот-вот выедет из ворот какого-нибудь особняка карета... Но вместо нее, урча, карабкается в гору “КрАЗ” или “МАЗ” с панелями, за ним другой – с плитами для мостовых.
Мы стоим на кремлевской колокольне и смотрим на город с высоты птичьего полета. Тайга, овраги, подгорная часть города – улицы как на старинной карте; Иртыш с баржами, буксирами и моторными лодками, противоположный берег его, болотистый и равнинный, мост и снова тайга да птицы, парящие наравне с тобой. Вот она, панорама Тобольска, открывающаяся с самой высокой его точки...
* * *Ранним ветреным утром мы расстаемся с Тобольском. «Метеор» отходит от пристани и везет нас... на север!
Дикие, безлюдные берега. Правый – крутой. Ветер клонит вдоль берега серебристые тальники над песчаными кручами. Левый – пологий, с лугами и болотами или лиственными лесами. Ближе к северу начинается тайга. Ивняки сменяются гарью или непроходимыми таежными зарослями, подступающими к самой воде. Появляются сопки. Натыкается на них Иртыш и течет уже не так прямо, образуя плесы, песчаные отмели на поворотах с выворотнями и белым, высушенным солнцем плавником. Встречные баржи, теплоходы, лесовозы напоминают о том, что река – главный пока путь сообщения с севером. Редко и одиноко виднеются порой на берегах деревеньки на двадцать-тридцать домов – и снова тайга, плесы, ветер...
Последний концерт в далеком поселке Шапше. Моторки, нагруженные нашей музыкальной аппаратурой, идут по одной из проток Иртыша. Река разлилась. По колено в воде стоят ивовые рощи, телеграфные столбы, торчат из воды верхушки кустов. Стая уток обгоняет нас. На далекой сопке виднеются белые шиферные крыши хат. Тайга со всех сторон обступила их, прижав к самому склону.
Сегодня в жизни далекой таежной деревни Шапша, которую не найдешь ни на одной карте, случится небывалое: концерт! Да еще силами москвичей!
– Артисты приехали! – разносится по деревне. – Из Москвы.
Покосившийся, посеревший от времени сруб с приделом и палисадником – это местный клуб.
Еще не вернулись с вечерней вахты доярки, поэтому мы не начинаем.
Словно холодным алым огнем горит широкий речной разлив. Медленно тонет в сверкающей воде остывающее солнце.
На закате звуки слышны четко и издалека. Выстукивая мотором по красной протоке, задрав нос, выползает из-за ивовой рощи черный рыбацкий бот.
– Сейчас всех парным молочком угостим, – довольно потирает руки молодой, в белом халате приемщик молока, чей приемный пункт рядом с клубом. – Перед концертом-то беленького, ага?
– Ага! – отвечаем мы.
Зал на десять скамеек. Бильярд с натянутым байковым одеялом. В углу на табурете – бачок с ключевой водой и алюминиевая кружка.
Дети лежат на животах на полу перед первым рядом, подперев голову руками. Мы уже знаем, что главный у них – «индеец», тот, который первым подошел к нам на берегу. Перед концертом он учил нас ловить щурят. Ловил их ивовым прутиком с проволочным кольцом на конце. Высматривал, где щуренок стоит в воде у берега, осторожно заводил ему на острую головку кольцо и резко выдергивал. Почти ни один щуренок у него не сорвался. Нам эта премудрость, сколько ни пытались, так и не далась.
Детей в деревне много. По четыре, по пять в семье. А вот школа здесь пока только до третьего класса. Кто постарше, тех возят в соседнюю деревню. На катерах – пока вода, на мотоциклах – когда река замерзнет. Летом, в свободное время, им тут раздолье – и рыбалка, и кедровые шишки, и костры, и «казаки-разбойники», точнее Ермак с Чапаевым. Кто ростом за два вершка перевалил, у тех уже и свои плоскодонки. Разборные, на корыта похожие, с жердочкой вместо скамейки и веслами с мухобойку, верткие, легкие, быстрые. На них они гонки устраивают, на другой берег бухты за шишками гоняют. Одарили они кедровыми орехами и нас.
– А ну ты, бересты принеси, а ты – шишек! – важно раздавал приказания своим карапузам «индеец». – Счас шишки пожарим, орешков налущим... – Объяснял своим: – У них там, в Москве, орехов нету, ага!
Вообще дети производят здесь двоякое – но, может, только на сугубо «городской» взгляд – впечатление. «Индеец», например, когда дело касается лодок, рыбалки, даже мотора, или если надо где-нибудь что-то приладить, сообразительнее, пожалуй, иного взрослого. А спросил я его: «Кто твой батя?» – засмущался чего-то.
Батя же его – самоучка-художник. Тридцать два года, а уж семеро в семье, не считая его с женой – молодой дояркой. Восьмого ждут. Веселая семья, а в избе картины грустные: ива стоит в воде, точно девушка с распущенными волосами, облако, зацепившееся за сопку, красная протока – точь-в-точь такую сами видели...
– Ваш концерт для нашей деревни – событие! – говорит нам после заключительной песни и тут же краснеет молоденькая девушка с косой, в этом году закончившая школу.
– Приехали, уедете, и снова одно кино пойдет, – добавляет пожилая женщина: лицо у нее усталое, но она неожиданно просит: – А вы бы не поиграли еще, пока свет не выключили? Мы, может, даже потанцевать спробуем...
Танцуют две-три женские пары, остальные женщины смотрят, сидя на составленных в угол скамейках. Мальчишки, которым по случаю концерта перенесли «отбой», рады необычайно – визжат, катают по полу между танцующими бильярдные шары. Мужчины стоят на крыльце, курят, расспрашивают, как там, в Москве, что нового, можно ли достать какие-нибудь рыболовные снасти.