Блэз выглянул в узкое окно-бойницу. Голубая луна стояла высоко и была почти полной. Эскоран — так называли ее в Горауте, «дочь бога», но здесь голубую луну назвали Рианнон в честь своей богини. В таких именах заключалась сила, выбор союзника. Но луна оставалась той же, как бы люди ее ни называли, и заливала тем же странным, ускользающим светом местность к востоку от замка.
Бледная Видонна — которая повсюду носила одинаковое имя — взойдет еще не скоро. Если кто-нибудь действительно предпримет вылазку снаружи, карабкаясь через окно, то он должен сделать это очень скоро, пока тени еще темные и голубая луна плывет по небу одна. Ночь была теплой. И Блэз порадовался за Ирнана, стоящего снаружи. Крайне маловероятно, чтобы человек в здравом уме предпринял попытку забраться по внешней стене замка ради того, чтобы соблазнить женщину, но раз уж им поручили сторожить, то нужно делать это как следует. Блэз еще мальчишкой так относился к своим поручениям, и ничто во взрослой жизни не дало ему повода изменить свое отношение к службе.
Он, конечно, не видел внизу Ирнана, но лунный свет освещал холмы в отдалении и поля, где скоро зацветет лаванда, и извилистую дорогу, поднимающуюся от них к замку. Лаванда снова заставит его вспомнить о Лусианне, если он не поостережется. Блэз решительно вернулся мыслями к непосредственной задаче, к тому месту, где он сейчас находится, к делам Бертрана де Талаира со всеми их последствиями.
В ясное ветреное утро семь дней назад, когда весна уже наступила и первые полевые цветы запестрели на солнце подобно разноцветному ковру, расстеленному для королевской особы, три всадника медленно поднимались по серпантину тропы к воротам замка. С бастионов фальшиво протрубил рог, решетку ворот подняли с опасной поспешностью, чуть не искалечив человека у лебедки, и Блэз вместе с коранами и большей частью обитателей замка вышел во двор. Маллин и Соресина, надевшие роскошные украшения и одежды, выехали навстречу, чтобы с почетом встретить прибывшее трио. (Блэзу случайно стало известно, как дорого стоят здесь такие одежды, например наряд из парчи с золотой нитью, отделанный мехом.)
Блэз увидел коней — двух вороных и серого. Престарелый жонглер с уже знакомыми ему теперь арфой и лютней ехал на одном из черных; широкоплечий коран средних лет сидел на сером коне с непринужденностью человека, много лет проведшего в седле. Между ними двумя, с не прикрытой от солнца и ветра головой, одетый в скромный коричневый костюм без какой-либо отделки, на великолепном рослом жеребце ехал герцог Бертран де Талаир, прибывший с визитом — совершенно необъяснимым — к потрясенным такой честью молодым барону и баронессе Бауд.
Когда эта маленькая группа вступила во двор замка, Блэз, с откровенным любопытством разглядывавший их, увидел, что де Талаир — человек роста немного выше среднего, с худым насмешливым лицом, гладко выбритым по моде Арбонны. Ему уже почти сорок пять лет, как Блэз узнал от коранов, но он выглядел моложе. Его глаза были действительно такими голубыми, как передавали сплетни: даже на большом расстоянии их цвет приводил в замешательство. На его правой щеке выделялся шрам, а волосы он стриг не по моде коротко, поэтому все видели, что верхняя часть правого уха у него отсутствует.
Кажется, половина всех людей на свете знала о том, как он заработал эти раны и что, в свою очередь, сделал с наемным убийцей из Портеццы, который их нанес. Блэз случайно был знаком с сыном этого человека. Они вместе служили в Гётцланде один сезон два года назад.
По мере развития событий в следующие часы и дни, Блэзу быстро стало ясно, что у герцога имелось по крайней мере три причины для приезда сюда. Одной, очевидно, был Маллин, и предпринимались многосторонние и далеко идущие попытки привлечь молодого честолюбивого барона на сторону Бертрана в его давней борьбе с Уртэ де Миравалем с целью добиться преимущества в западной части Арбонны, если не во всей стране в целом. Собственно говоря, обо всем этом Ирнан и Маффур догадывались задолго до прибытия герцога.
Второй приманкой для Бертрана, почти столь же очевидной, была Соресина. Эн Бертран де Талаир, который никогда не был женат, хотя за много лет его имя связывали с огромным числом женщин в нескольких странах, по-видимому, испытывал почти непреодолимую потребность лично познакомиться с чарами любой знаменитой красавицы. Стихи Эврарда Люссанского если и не достигли большего, то явно подогрели любопытство герцога.
Даже Блэз, которому Соресина не нравилась, вынужден был признать, что она в последнее время выглядит великолепно, словно прославление Эврардом ее чар каким-то образом прибавило соблазнительности ее телу и глубины ее темным сверкающим глазам, чтобы она могла в реальной жизни сравняться с изысканным образом героини его стихов. Как бы то ни было, в юной баронессе замка Бауд в ту неделю появилось нечто такое, от чего дух захватывало, и даже те мужчины, которые уже давно жили рядом с ней, начали оборачиваться на звук ее звонкого голоса и смеха в дальней комнате, теряя нить своих мыслей.
Блэз уделил бы больше времени размышлениям о том, как Бертран де Талаир собирается совместить стремление завести дружбу с Маллином де Баудом с не менее горячим желанием покорить супругу барона, но быстро понял, что третья причина приезда к ним герцога — это он сам.
В первый же вечер, после самого изысканного и дорогостоящего пиршества, какое когда-либо устраивали в замке Бауд — к супу даже подали ложки, а не привычные ломти хлеба, — Бертран де Талаир, непринужденно расположившись в кресле рядом с хозяином и хозяйкой, почти целый час слушал, как Рамир, его жонглер уже более двух десятков лет, исполняет его собственные сочинения. Неясно, чье именно искусство стало тому причиной, жонглера или Бертрана, но даже Блэз, всегда относившийся с предубеждением к музицированию, был вынужден признаться себе, что в ту ночь они слушали произведения совсем иного порядка, чем песни Эврарда Люссанского, который первым познакомил его с трубадурами Арбонны.
Все равно Блэз находил сочинение стихов глупым, почти смехотворным времяпрепровождением для дворянина. Что касается Эврарда и ему подобных, возможно, это можно понять, если проявить терпимость: здесь, в Арбонне, поэзия и музыка служат уникальным средством для мужчин и даже женщин, которые иначе не могут получить доступ к славе, или умеренному достатку, или в высшее общество. Но Бертран де Талаир был совсем в другом положении: какую пользу могли принести эти стихи и время, потраченное на их сочинение, сеньору, пользующемуся славой одного из самых великих воинов шести стран?
Этот вопрос все еще беспокоил Блэза, несмотря на то что он позволил себе выпить лишнюю чашу вина, когда увидел, как де Талаир наклонился вперед, поставил свой бокал с вином и что-то прошептал на ухо Соресине, отчего та густо покраснела. Затем Бертран встал, и жонглер Рамир, который явно ждал этого движения, аккуратно поднялся с табурета, на котором сидел, пока играл, и протянул Бертрану свою арфу, когда тот сошел с возвышения. Герцог непрерывно пил весь вечер, но это на нем никак не сказывалось.
— Он сам собирается петь для нас, — взволнованно прошептал Маффур на ухо Блэзу. — Это редкость! Очень большая честь!
По залу пронесся полный предвкушения ропот — очевидно, остальные тоже это осознали. Блэз скорчил гримасу и свысока взглянул на Маффура: негоже боевому корану приходить в такое волнение по такому тривиальному поводу! Но, взглянув на Ирнана, сидящего рядом с Маффуром, он отметил, что даже старший коран, обычно такой невозмутимый и флегматичный, смотрит на герцога с восторгом. Вздохнув и еще раз подумав о том, какая это безнадежно странная страна, Блэз снова повернулся к столу на помосте. Бертран де Талаир устроился на высоком табурете перед ним. «Еще одна любовная песнь», — подумал Блэз. Ведь он целый сезон прожил рядом с Эврардом и заметил взгляды, которыми уже начали обмениваться хозяйка и ее благородный гость за столом. Но оказалось, что он ошибся.
Вместо этого Бертран де Талаир спел им в зале замка в горах, в самом начале лета, среди свечей и драгоценностей, шелков и золота, аромата первых цветов лаванды в вазах на столах — о войне.
О войне и смерти, топорах и мечах, о булавах, звенящих о железо, ржании коней, криках людей, зарождающихся снежных вихрях, клубах пара изо рта в обжигающе холодном воздухе севера, о закате гаснущего красного солнца и холодном бледном свете Видонны, встающей над полем смерти на востоке.
И Блэз знал это поле.
Он на нем сражался и чуть не погиб. Далеко на юге, здесь, в управляемой и создаваемой женщинами Арбонне, Бертран де Талаир спел им о битве у Иерсенского моста, когда король Дуергар Гораутский отразил вторжение из Валенсы в последней в том году битве.
В действительности то было последнее сражение в долгой войне, так как сын Дуергара Адемар, и король Валенсы Дауфриди подписали договор о мире в конце следующей зимы и этим положили конец войне, которая длилась столько, сколько прожил Блэз. Теперь, подавшись вперед, стиснув в руке свой кубок, Блэз Гораутский слушал звучные аккорды, которые Бертран извлекал из своей арфы, подобные волнам битвы, и чистый низкий голос певца, бросивший неумолимое обвинение в конце этой песни:
В действительности то было последнее сражение в долгой войне, так как сын Дуергара Адемар, и король Валенсы Дауфриди подписали договор о мире в конце следующей зимы и этим положили конец войне, которая длилась столько, сколько прожил Блэз. Теперь, подавшись вперед, стиснув в руке свой кубок, Блэз Гораутский слушал звучные аккорды, которые Бертран извлекал из своей арфы, подобные волнам битвы, и чистый низкий голос певца, бросивший неумолимое обвинение в конце этой песни:
Позор Горауту, который был весной
И королем младым, и свитой предан.
О, горе тем, чьи сыновья погибли,
О, горечь воинов, что победили в схватке,
Чтобы увидеть, как и мужества плоды
Под ноги бросили и растоптали.
Позорный мир, позорный договор,
Подписанный с Валенсой Адемаром.
Где настоящие наследники погибших
На стылом поле том за доблестный Гораут?
Зачем они мечи вложили в ножны,
Завоевав напрасную победу?
И что за человек посмел над свежею отцовскою могилой
Разрушить росчерком пера мечту о славе?
Какой король бежал бы с поля брани,
Как низкий и трусливый Дауфриди?
Валенсы и Гораута мужи куда ушли, когда утихла битва,
И куплен мир был слабым королем и сыном,
Который род свой древний опозорил?
Отзвучало эхо последнего аккорда, и Бертран де Талаир закончил песнь. В зале воцарилась полная тишина; это была совершенно другая реакция, в отличие от благодарного смеха и аплодисментов, которыми приветствовали предыдущие песни жонглера о любви и весне.
В этой тишине Блэз Гораутский остро ощутил тяжелые удары своего сердца, продолжающего биться в ритме резких аккордов герцога. Люди, которых он знал всю жизнь, погибли на том поле у Иерсенского моста. Блэз беспомощно стоял всего в двадцати шагах, отрезанный грудой окоченевших тел, когда Дуергар, его король, рухнул с коня со стрелой в глазнице, выкрикнув имя бога в предсмертной агонии, и его голос вознесся над полем битвы.
Пять месяцев спустя сын Дуергара Адемар, нынешний король Гораута, и Гальберт, его первый советник, верховный старейшина Коранноса, заключили договор о мире в обмен на заложников, золото и брак с дочерью короля Дауфриди, когда та достигнет брачного возраста. По этому договору Валенсе отошли все северные земли Гораута до самой границы по реке Иерсен. Те самые поля и деревни, которые Дауфриди и его воины не смогли взять своими мечами за три десятка лет войны, они получили несколько месяцев спустя при помощи сладких речей и лукавой дипломатии нанятых ими переговорщиков из Аримонды.
Вскоре после этого Блэз Гораутский покинул дом и отправился в путешествие по странам, которое привело его в этот зал в Арбонне через год после заключения того договора.
Из состояния задумчивости он вышел рывком, с тревогой осознав, что Бертран де Талаир, который едва кивнул ему, когда Блэза в первый раз представили ему утром, теперь смотрит на него в упор через зал с низкого табурета, на котором сидел, изящно вытянув одну ногу. Блэз расправил плечи и ответил ему таким же взглядом в упор, радуясь тому, что борода позволяет хоть как-то скрыть дрожащие губы. Ему не хотелось бы именно сейчас выдавать свои мысли.
Эн Бертран тихонько пробежал пальцами по струнам арфы. Звуки, хрупкие, как стекло, нежные, как цветы на столах, повисли в тишине зала. Так же тихо, хотя и очень ясно, герцог Талаир произнес:
— Как ты думаешь, северянин? Как долго продержится этот твой мир?
При этих словах Блэзу кое-что стало ясно, но одновременно возникли новые загадки. Он осторожно перевел дыхание, сознавая, что все в огромном зале смотрят на него. Глаза Бертрана при свете факелов были невероятного голубого цвета; его широкий рот кривился в иронической усмешке.
— Это не мой мир, — ответил Блэз, таким небрежным тоном, на какой был способен.
— Я так и думал, — быстро сказал Бертран, с ноткой удовлетворения в голосе, словно узнал больше, чем Блэз хотел ему сказать. — Я так и думал, что ты приехал сюда не ради любви к нашей музыке или даже к нашим дамам, как они ни прекрасны.
Произнося эти слова, он на мгновение перевел взгляд и послал улыбку — внезапно переставшую быть насмешливой — в сторону стола на помосте и единственной сидящей там женщины. Его длинные пальцы еще раз пробежали по струнам арфы. Через мгновение герцог Талаир снова запел, на этот раз именно такую песню, какой ожидал от него Блэз. Но что-то уже изменилось для Блэза, и не только настроение вечера, и он не знал, как на этот раз воспринимать написанную сеньором из Арбонны песнь о славе, которую надо добыть ради прекрасных женских черных глаз.
На следующий день кораны Бауда устроили показательный бой на поле возле селения у замка. Они метали копья в качающееся хитроумное приспособление из дерева, которое — как было принято повсеместно — напоминало призрака из детских сказок о привидениях, с выбеленным лицом и черными, как смоль, волосами. Маллин объявил этот день праздничным, чтобы жители деревни могли не работать в полях, а вместе с людьми из замка подбадривать криками воинов. Блэз, решивший не выказывать излишнего одобрения обучаемым им воинам, постарался и сам показать свое мастерство, но не слишком явно. Во время трех-четырех подходов, в которых он участвовал, он, как положено, завалил чучело назад на его подставке, вонзив копье в небольшой щит, служивший мишенью. В четвертый раз он сделал вид, что промахнулся, но лишь чуть-чуть, так что его хитроумно сделанный противник не повернулся вокруг своей оси, как было задумано, и не нанес ему удар своим деревянным мечом по затылку, когда Блэз проносился мимо. Одно дело не слишком себя выпячивать в подобном представлении, а другое — быть сбитым с коня на пыльную землю. В Горауте, вспомнил Блэз, некоторые подобные чучела снабжали настоящими мечами, из железа, а не из дерева. Некоторые из тренировавшихся вместе с Блэзом в те дни получили серьезные раны, что, конечно, способствовало стремлению молодых людей сосредоточиться на изучении боевых искусств. Здесь, в Арбонне, просто было слишком много отвлекающих моментов, слишком много других, менее суровых вещей, которые полагалось знать и о которых должен был думать мужчина.
Но когда очередь дошла до состязания лучников и кузен Бертрана Валери присоединился к ним у мишеней, Блэз вынужден был уныло признать, что не встречал на севере лучника, включая даже его друга Рюделя в Портецце, который мог бы соперничать в стрельбе с этим человеком, как бы ни отвлекала Арбонна от учений и боевых искусств. Блэз смог состязаться с Валери Талаирским на расстоянии сорока шагов, и Ирнан не уступал им обойм. Они оба не уступили гостю и на дистанции в шестьдесят шагов, к явному удовольствию Маллина, но когда мишени отодвинули еще дальше под громкие крики веселящейся толпы, на восемьдесят шагов, для Валери, уже совсем не молодого человека, казалось, новое расстояние не играло никакой роли. Он по-прежнему всаживал стрелу за стрелой в красное пятно, метко целясь и плавно спуская тетиву. Блэз был доволен уже тем, что его стрелы хотя бы попадали в мишень, а Ирнану, который корчил свирепые рожи, даже этого не удавалось добиться. У Блэза возникло подозрение, что кузен Бертрана стрелял бы не хуже и на сотню шагов, если бы захотел, но Валери был слишком вежлив, чтобы предложить такую дистанцию, и на этом показательные выступления закончилась, и всех троих наградили аплодисментами.
На следующий день они охотились. Соресина, одетая в зеленые и коричневые одежды, словно лесная фея из легенды, в первый раз опробовала нового сокола, и, к ее очень мило выраженному восторгу, эта птица настигла упитанного зайца на высокогорных лугах к северу от замка. Позже загонщики подняли на крыло множество громко хлопающих крыльями корфов и перепелов. Блэз, знакомый с неписаными правилами охоты в подобной компании, не стрелял, пока не убеждался, что Маллин или герцог не целятся в ту же птицу. Он подождал, пока оба сеньора убили по несколько птиц, а потом позволил себе в самом конце сбить парочку двумя быстрыми стрелами, выпущенными против солнца.
На третью ночь разразилась буря. Такого рода бедствия часто случаются в горных районах летом. Молнии пронзали небо, словно белые копья Коранноса, а вслед за ними раздался громовой голос бога, и полил ливень. Ветер дико завывал, как привидение вокруг каменных стен замка, сотрясал оконные рамы, словно хотел прорваться внутрь. Однако в большом зале Бауда зажгли камины и факелы, а стены и окна были сильнее ветра и дождя. Жонглер Рамир снова пел для них, и Блэз даже вынужден был признать, что бывают такие случаи, как этот, когда музыка и приятная компания действительно кое-чего стоят. Он подумал о людях в селениях вокруг замка, в их убогих деревянных домишках, а потом о пастухах в горах вместе с отарами, которых хлещет дождь. Рано ложась спать в эту бурную ночь, он натянул до подбородка клетчатое одеяло и вознес благодарность Коранносу за эти небольшие радости жизни.