Ветер завывал под карнизами бревенчатого коттеджа.
Снаружи царила морозная ночь, в феврале в горах по-другому и быть не могло, нового снегопада не ожидалось, по искрящемуся звездами небу плыла огромная луна, заливая перламутровым светом припорошенные снегом сосны и ели и укрытый белым одеялом луг на склоне горы.
Они находились далеко от шумных улиц и ярких огней Большого Апельсина[22].
Шелдон Толбек удрал из Лос-Анджелеса вместе с Говардом Рензевеером в отчаянной надежде, что расстояние гарантирует безопасность. Они никому не говорили, куда отправились, в столь же отчаянной надежде, что убийственный психогейст[23] не сможет последовать за ними в место, о котором не знает.
Во второй половине прошлого дня они на автомобиле уехали из Лос-Анджелеса, сначала на север, потом на северо-восток, все дальше и дальше углубляясь в горы, держа курс на небольшой бревенчатый коттедж неподалеку от Маммота[24]. Коттедж принадлежал брату Говарда, но он сам никогда там не был, так что в коттедже их не ждали.
«Оно нас все равно найдет, — с тоской думал Толбек. — Так или иначе унюхает нас».
Он не озвучил эту мысль, потому что не хотел злить Говарда Рензевеера. Говард, в сорок лет по-прежнему очень моложавый, не сомневался, что будет жить вечно. Он бегал трусцой, по минимуму ел жир и белый сахар, каждый день медитировал по полчаса. Говард всегда ожидал, что получит от жизни самое лучшее, и жизнь обычно ни в чем ему не отказывала. И Говард с оптимизмом оценивал их шансы. Говард абсолютно не сомневался (или говорил, что не сомневается) в том, что существо, которого они боялись, не могло путешествовать так далеко и найти их, если они позаботятся о том, чтобы замести следы. Однако Толбек, конечно же, заметил, что Говард бросал нервный взгляд на окно всякий раз, когда карнизы возмущенно скрипели под очередным порывом ветра, и иногда подпрыгивал от громкого треска горящих в камине поленьев. Да и потом, уже того, что они бодрствовали глубокой ночью, хватало, чтобы счесть оптимизм Говарда ложью.
Толбек наливал в свой стакан виски и молока, а Говард Рензевеер тасовал карты, когда в комнате похолодало. Они разом повернулись к камину. Огонь горел, как и прежде, а лопасти вентилятора тихонько шуршали, гоня в комнату теплый воздух. Не открылись ни дверь, ни окно. И вот тут им стало ясно, что холод, который они почувствовали, — не случайный порыв ветерка, потому что температура воздуха быстро снижалась.
Оно пришло. Сказочный, злобный враг. Только что его здесь не было, а через мгновение Оно уже обреталось рядом, демонический и смертоносный сгусток психической энергии.
Толбек поднялся.
Говард Рензевеер вскочил так резко, что перевернул стакан с виски и молоком, потом стул, выронил колоду карт. Комната температурой уже не отличалась от морозильника, хотя в камине все так же горел огонь.
Большой круглый ковер, который лежал на полу между двумя обитыми зеленой тканью диванами, вдруг поднялся в воздух на высоту шести футов. Там и завис параллельно полу. Потом начал вращаться, будто гигантская виниловая пластинка, поставленная на невидимый проигрыватель.
С мыслями о бегстве, которые казались глупыми и безнадежными, Толбек попятился к двери черного хода.
Рензевеер стоял у стола, зачарованный видом вращающегося ковра, не в силах сдвинуться с места.
Ковер упал на пол. Зато один из диванов полетел через комнату, сбил маленький столик с лампой, сломал две ножки, врезался в стойку для журналов, после чего глянцевые издания посыпались на пол, словно птицы, неспособные взлететь.
Толбек целенаправленно пересекал гостиную в направлении кухни. Он уже практически добрался до двери. И у него появилась-таки надежда, что ему удастся спастись. Не решаясь повернуться спиной к невидимому врагу, который находился в гостиной, он завел руку за спину, пытаясь нащупать пальцами ручку двери.
Вокруг Рензевеера закружились брошенные им карты, обретя собственную жизнь, совсем как щетки в фильме «Ученик чародея»[25]. Они вились вокруг него, словно листья, подхваченные дьявольским ветром, сталкивались друг с другом в этом завораживающем танце, издавая звуки, которые Толбеку уже доводилось слышать, если в его присутствии кто-то затачивал ножи. И едва мысль эта пришла ему в голову, как он увидел, что у Рензевеера кровоточат руки, которыми он пытался отбиться от этих покрытых пластиком прямоугольников, а также лицо, голова, шея. Конечно же, карты не могли быть достаточно твердыми и жесткими, чтобы нанести хоть малейшую царапину, и, однако, они резали, кромсали, а Рензевеер вопил от боли.
Заведенная за спину рука Толбека наконец-то нашла ручку двери. Она не подалась под его пальцами. Заперта. Он мог повернуться, найти стопор, в мгновение ока выбежать из коттеджа, но не смог оторвать взгляд от происходящего в гостиной. Страх одновременно впрыснул в кровь адреналин и парализовал его. Ему хотелось бежать куда глаза глядят, и при этом разум и ноги онемели.
Карты упали на пол, ковер тоже. Руки Говарда выглядели так, будто на них натянули алые перчатки.
Карты еще падали на пол, когда каминную решетку сорвало с кронштейнов. Горящее полено вылетело из камина, пересекло комнату и ударило в Рензевеера, потрясенного до такой степени, что он даже не попытался отбить деревянный снаряд. Полено уже наполовину сгорело, и в полете за ним тянулся огненный хвост. Когда оно ударило Рензевееру в живот, обгоревшая часть окуталась черным дымом и осыпалась на туфли Рензевеера. А несгоревшая сердцевина, словно дротик, проникла в брюшину, разрывая кровеносные сосуды, внутренние органы, неся с собой жар огня.
Этого жуткого зрелища вполне хватило для того, чтобы излечить паралич страха, заставивший Толбека терять у двери долгие, драгоценные секунды. Он нашел стопор, повернул, распахнул дверь, выскочил в ночь, ветер, темноту, побежал, спасая свою жизнь.
Температура воздуха поднялась так же быстро, как и упала. В номере мотеля вновь стало тепло.
Дэну Холдейну оставалось только гадать, что случилось… или почти случилось. Что означает изменение температуры воздуха? Опять что-то оккультное появлялось в номере на несколько секунд? Если так, если Оно появилось, почему не напало на Мелани? И что заставило его покинуть номер?
Мелани, похоже, почувствовала, что угрозы больше нет, потому что затихла под одеялом.
Стоя у кровати, глядя на исхудавшую девочку, Дэн, похоже, впервые понял, что она вырастет в такую же красавицу, как и ее мать. Мысль эта заставила его повернуться к Лауре, которая лежала рядом с дочерью и так крепко спала, что не почувствовала ни метаний Мелани под одеялом, ни арктического холода, на полсекунды, или около того, воцарившегося в их номере. Во сне ее лицо напоминало ему лица мадонн, которые он видел на картинах в музеях. В бледно-янтарном свете тусклой лампочки разметавшиеся по подушке густые, шелковистые каштановые волосы Лауры отливали красным золотом осеннего заката, и Дэну захотелось коснуться этих волос, почувствовать, как скользят они между пальцами.
Он вернулся к своей кровати.
Лег на спину, уставившись в потолок.
Подумал о Синди Лейки. Погибшей от руки обезумевшего бойфренда ее матери.
Подумал о своем брате, Дельмаре. Погибшем от руки приемного отца, галлюцинирующего наркомана.
Разумеется, подумал о своей сестре. По-другому у него не бывало. В любую ночь, если он не мог уснуть, на память приходили Дельмар, Кэрри, Синди Лейки.
Со временем, с помощью архива агентства, которое после смерти Лоретты Детвайлер занималось устройством детей в другие семьи, Дэн нашел сестру, с которой его разлучили, когда ему был месяц, а ей — шесть лет. Как и Дельмар, она уже умерла к тому времени, когда Дэн вышел на ее след.
Шестилетняя Кэрри тяжело переживала распад семьи. Эти трагические события нанесли ей тяжелую психологическую и эмоциональную травму, поэтому у нее возникли поведенческие проблемы, из-за которых она никак не могла прижиться у приемных родителей. Так она и дрейфовала из приюта в семью и обратно, с крепнущим ощущением, что она нигде и никому не нужна. Поведение ее становилось все хуже, она начала убегать из приемных семей, и с каждым побегом властям все с большим трудом удавалось найти ее и привести назад. К семнадцати годам она уже прекрасно знала, как прятаться от тех, кто ее ищет, и с тех пор оставалась на свободе, сама себе хозяйка. На всех фотографиях, которые удалось найти Дэну, выглядела она красавицей, но вот в школе успевала не очень, рабочей специальности не имела, а потому, как и многие другие симпатичные девушки из неблагополучных семей, способом заработка она выбрала проституцию… или, вернее, проституция выбрала ее, поскольку выбора-то у нее особо и не было.
К тому времени, когда оборвалась ее короткая, несчастная жизнь, Кэрри исполнилось двадцать восемь лет и она была высокооплачиваемой девушкой по вызову. Один из ее клиентов захотел чего-то особо извращенного. Она отказалась, возникший спор закончился для Кэрри трагически. Ее убили за пять недель до того, как Дэн нашел ее, а ко времени его приезда она пролежала в могиле всего лишь месяц. С братом он разминулся на долгих двенадцать лет, тогда как от встречи с сестрой его отделил какой-то жалкий месяц.
К тому времени, когда оборвалась ее короткая, несчастная жизнь, Кэрри исполнилось двадцать восемь лет и она была высокооплачиваемой девушкой по вызову. Один из ее клиентов захотел чего-то особо извращенного. Она отказалась, возникший спор закончился для Кэрри трагически. Ее убили за пять недель до того, как Дэн нашел ее, а ко времени его приезда она пролежала в могиле всего лишь месяц. С братом он разминулся на долгих двенадцать лет, тогда как от встречи с сестрой его отделил какой-то жалкий месяц.
Он говорил себе, что она была бы ему совершенно чужим человеком. У них нашлось бы слишком мало общего, а возможно, и ничего. Она могла бы и не обрадоваться встрече с ним, все-таки он — коп, а она — девушка по вызову. И он мог бы сожалеть, увидев женщину, которой стала его сестра. И почти наверняка, учитывая сложившиеся обстоятельства, их воссоединение и последующие отношения принесли бы с собой гораздо больше душевной боли, чем радости. Ему тогда было лишь двадцать два года, он только-только начал службу в полиции, когда нашел могилу сестры, и в двадцать два эмоционально он был еще очень уязвим, плакал, узнав о потере. Черт, даже теперь, прослужив в полиции много лет, навидавшись людей, которых убивали выстрелом в упор, резали, забивали насмерть, душили, закалившись работой, которую выполнял, он все равно иногда оплакивал брата и сестру, когда глубокой бессонной ночью вспоминал прошлое.
Частично в смерти Кэрри он винил себя. Чувствовал, что мог искать ее более активно и тогда успел бы найти живой. Но при этом знал, что вины на нем нет. Если бы он и нашел ее раньше, его слова или действия не заставили бы ее изменить образ жизни, она осталась бы той же девушкой по вызову, и он бы не смог предотвратить ее встречу с клиентом-убийцей. Он не заслуживал вины, которая глодала его. Вина эта была еще одним признаком свойственного ему комплекса Атласа: ему казалось, что он держит на плечах весь мир. Он понимал себя, даже мог смеяться над собой, иногда говорил (учитывая способность чувствовать за собой вину), что ему следовало бы родиться евреем. Но смех над собой ни в малейшей степени не умалял его чувство ответственности.
В общем, если сон никак не шел, мыслями он часто возвращался к Дельмару, Кэрри и Синди Лейки. Лежа в темноте, размышлял о человеческой способности убивать, о собственном бессилии спасти живых и рано или поздно начинал думать о том, что, по существу, убил мать, потому что она умерла от осложнений, возникших при его родах. Безумие. Но сам предмет размышлений сводил его с ума. Факт смерти. Факт убийства. Факт, что в каждом мужчине и женщине скрыт жаждущий насилия дикарь. Он так и не смог сжиться с этими непреложными фактами и полагал, что никогда не сможет. Продолжал верить, что жизнь драгоценна, а человечество благородно… или, во всяком случае, создавалось с тем, чтобы быть благородным. От Дельмара к Кэрри, от Кэрри к Синди Лейки: обычная ночная последовательность воспоминаний. Когда он заходил так далеко, то частенько находил себя на краю пропасти иррационального, согнувшимся под грузом вины и отчаяния, а потому иногда, не часто, но иногда, вставал с кровати, зажигал лампу и пил, пока не отключался.
Дельмар, Кэрри, Синди Лейки.
Если ему не удастся спасти дочь и мать Маккэффри, их имена пополнят череду нежеланных воспоминаний: Дельмар, Кэрри, Синди Лейки… Мелани и Лаура.
И тогда он, наверное, не сможет жить с самим собой. Дэн понимал, что он — всего лишь коп, всего лишь человек, ничем не отличающийся от других, не Атлас, не рыцарь в сверкающей броне, но глубоко внутри какая-то его часть хотела, чтобы он был рыцарем, и лишь благодаря этой части (мечтатель, наивный чудак) он, собственно, и жил. Без нее он бы, пожалуй, не протянул и дня. Вот почему он защищал Мелани и Лауру, словно членов своей семьи. Они стали ему дороги, и, позволив им умереть, он тоже умер бы, во всяком случае, эмоционально и психологически.
Дельмар, Кэрри, Синди Лейки… На этом последовательность пока еще обрывалась, и наконец он провалился в сон под ровное дыхание Лауры и Мелани, напоминавшее далекий морской прибой.
* * *
Шелдон Толбек бежал в ночь по заснеженному лугу, хотя местами глубина снега достигала колен. Склон горы серебрили сильный мороз и лунный свет. Он бежал прочь от коттеджа, выдыхая клубы пара и поднимая облака снега, которые в фантасмагорическом сиянии луны приобретали формы каких-то страшилищ.
Из коттеджа неслись крики Рензевеера, чистый прозрачный воздух уносил их далеко, прежде чем они эхом отражались от склонов гор и возвращались назад, создавая впечатление, что кричит множество людей. Эта жуткая какофония вызывала даже мысль о том, что где-то неподалеку открылись врата ада и крики эти издают грешники, поджаривающиеся на адском огне. Они нагнали такого страха на Толбека, что он мчался так, будто его преследовал дьявол.
Он был в теплых сапогах, но без пальто, поэтому поначалу холодный ветер вызывал болезненные ощущения. Но, поскольку Толбек продолжал этот безумный забег к дальнему концу луга, ветер превратился в тысячи иголок, впрыскивающих в тело мощное анестезирующее средство. В пятидесяти или шестидесяти ярдах от коттеджа его лицо и руки наполовину потеряли чувствительность. Ветер продувал фланелевую рубашку и джинсы, так что в сотне ярдов от коттеджа все его тело словно оказалось под воздействием новокаина. Он знал, что потеря чувствительности продлится лишь несколько минут, потому что вызвана шоком. А потом вернется боль, и холод, как краб, заползет в кости, добираясь до мозга своими ледяными клешнями.
Не зная, куда бежит, ведомый не разумом, а ужасом, он перебрался через высокий сугроб, наметенный в конце луга, и очутился в лесу. Над ним возвышались массивные ели и сосны. Фосфоресцирующий свет луны достигал земли лишь сквозь редкие прогалины между кронами этих гигантских и растущих близко друг от друга деревьев. Там же, где свету луны удавалось пробиться сквозь кроны, он напоминал лучи прожекторов, и рядом с этими светящимися колоннами все казалось эфемерным, неземным. А чуть дальше лес прятался в густой темноте, оттенки которой варьировались от чернильно-черного до синего, лилового, угольно-серого.
Толбек, выставив руки, спешил увеличить расстояние между собой и коттеджем. Уходил и уходил в лес. Ногой угодил в канаву, упал лицом вниз, поднялся. Глаза его приспосабливались к темноте, но не так быстро, как хотелось бы. Он видел перед собой лишь небольшую полоску земли, дальше все скрывала темнота, но продолжал идти быстрым шагом, иногда даже переходил на бег. Несколько минут тому назад крики Рензевеера прекратились, а это означало, что теперь дичью стал он. Толбек споткнулся, упал, больно стукнувшись коленями о землю. Поднялся. Двинулся дальше. Продрался сквозь схваченные морозом кусты, которые трещали, не желали пропускать его, царапались. Но он с ними справился. Наткнулся на низкую ветвь сосны, которая ободрала его голову. Кровь, которая потекла по лицу, просто обжигала холодную кожу. Он продолжил путь.
Увидел, что находится в широком, неглубоком овраге, дно которого покрывали камни, сушняк, груды замерзшей грязи, принесенные последним дождем осени, уступающей место зиме. Какие-то участки покрывал лед, где-то лежал снег, там, где деревья чуть расступались, он мог долететь до земли, не оставшись на кронах, но в целом продвигаться по оврагу было легче, чем по лесу. Толбек прошел по нему несколько сот ярдов, забираясь все выше и выше, пока овраг не сузился и не уперся в крутой склон неподалеку от гребня.
Толбек преодолел склон, там, где деревья росли реже и хватало места кустам, за которые он и цеплялся. Руки так замерзли, что он не чувствовал порезов и ссадин, появившихся при подъеме.
Наконец на гребне усталость и физическое истощение взяли верх над паникой. Толбек рухнул на землю, не в силах сделать хотя бы шаг.
На гребне деревья росли не так густо, ветер снова нашел его, землю покрывал снег, залитый лунным светом. Через несколько мгновений, чуть отдышавшись, Толбек заполз за гранитный выступ, который защищал и от ветра, и от света. Сел, переводя взгляд с уходящего вниз склона ущелья на овраг, по которому добрался до гребня.
Он слышал только посвист ветра в кронах хвойных деревьев. Разумеется, это не могло свидетельствовать о том, что психогейст не преследовал его. Он мог находиться внизу, меж деревьев, неторопливо и беззвучно приближаясь к нему.
Ничто не шевелилось, лишь ветер иногда поднимал на гребне фонтанчики снега. Но, вглядываясь в темноту, Толбек понимал, что выискивать там врага бессмысленно, глупо, потому что, даже если бы психогейст приближался, увидеть его не было никакой возможности. В нем не было ничего материального,
Оно представляло собой сгусток чистой энергии. Не было материальным субъектом, но обладало невероятной силой. Никакой формы, одна только сила. Никакого тела, только сознание и воля… и маниакальная жажда мести и крови.