Подумать только - послезавтра он уедет к месту службы, но не один, а с молодой женой. Конечно, не такая уж она и молодая, все-таки старше его на шесть лет, но это такие пустяки, когда ты влюблен и счастлив. И нужно сказать, что первые два года они жили почти неплохо. Лейтенант Голубеев исправно ходил на службу и до безумия обожал свою жену, которая сидела дома оттого, что в маленьком офицерском гарнизоне для нее не нашлось работы. Они часто ходили в гости к сослуживцам Сергея Петровича, и там веселились и танцевали. Правда, лейтенанта Голубеева немножко злило то, что Аллочка очень любила целоваться с его коллегами по работе, в основном, старшими по званию, но он прощал ей этот маленький каприз, пока на него не стали показывать пальцами все, включая солдат и ефрейторов.
Аллочка оказалась излишне любвеобильна, но когда уже старший лейтенант Голубеев решил ее за это попенять, воскликнула: "Боже, и это он мне говорит после того, как я уехала ради него из Великого города, и торчу здесь, как дура, в этом захолустье!". Голубеев испугался, что жена покинет его, попросил прощения, и они решили завести ребеночка.
Родилась дочь, прелестная малышка. Ее назвали Инной в честь мамы Аллочки. Счастье опять продолжалось недолго. Аллочкино сердце вдруг загорелось любовью к одинокому капитану Сухомердову, который переезжал на новое место службы в Германскую Демократическую Республику. Развод был поспешным. Аллочка оставила дочку Голубееву по той причине, что ей "хочется писать жизнь набело, а ребенок уж слишком похож на голубеевскую породу", уехала с капитаном, а дочка осталась с папой.
Голубеев, получив еще один сильный тычок в свое неблагородное лицо, совсем приуныл. За всю жизнь его никто не любил. Он был никому не нужен. Родители избавлялись от него, как могли, а единственная женщина, которую он боготворил и которой доверял, бросила его. И он даже, может быть, совершил бы недостойный советского офицера поступок, а попросту говоря, застрелился из табельного оружия, если бы не дочь.
Голубееву не хотелось жить, он клял свою судьбу, а она лежала в кроватке и тихо пускала слюнки. Инна радовалась, увидев лицо папы, и тянула к нему свои крохотные ручонки. И тогда Сергей Петрович понял, что вот он, тот человечек, которому он, Голубеев, нужен даже со своим некрасивым лицом и дурными привычками. Вот она, перед ним, девочка, ради которой он будет жить.
Ему было трудно одному с ребенком, но он все вынес, он не сдался. Он боролся с трудностями, как настоящий коммунист, патриот и человек. Может быть, ранее вам показалось, что Голубеев был слабым человеком? Нет, это совершенно не так. Просто он робел перед женщинами, но его боевая выучка, мастерство, умение руководить солдатами ставились в пример многим офицерам. И в результате на закате своей военной карьеры, он был переведен служить в воинскую часть в Ленинград.
Инна моталась с отцом по гарнизонам. Они жили под Владивостоком, под Киевом, в Германии, в Ленинграде. Она росла маленькой принцессой. Папа брал ее с собой в часть, и там взрослые усатые солдаты и сержанты слушались ее, как боевого командира. Папа делал для Инны все, чего бы она только не пожелала, а Инна желала все больше и больше. С малолетства она привыкла к обожанию. Молоденькие восемнадцатилетние солдатики влюблялись в нее, двенадцатилетнюю, не по причине ее исключительной красоты, а по причине отсутствия выбора. Ведь влюблялись солдатики не только в Инну, но и в старую повариху тетю Настю, и в кривоногую жену замполита, и в прыщавую дочку начальника гарнизона.
Но только Инне они посвящали стихи и писали пылкие любовные письма. Только Инну они называли Принцессой. А Инна их всех ненавидела. От солдат вечно воняло сапогами, потом и грязным обмундированием. Они постоянно ржали, как кони, и матерились. Они были ей отвратительны.
Ведь Инна видела изо дня в день перед собой пример настоящего мужчины. Это был ее отец - всегда подтянутый, чисто выбритый, умный, находчивый. Он за всю жизнь никогда не сказал дурного слова о мамаше, которая их бросила. И очень любил ее до сих пор. А мамаша только аккуратно присылала поздравительные открытки на Иннин день рождения, да иногда писала глупые пустые письма. Инне никогда не хотелось на них отвечать, но папа просил ее об этом. Они садились вместе за стол и описывали, как Инна хорошо учится в школе, сколько у нее пятерок и четверок, рассказывали, как идут дела в музыкальной школе, в общем, писали обо всем. Папа никогда не повышал на Инну голос, не ругал и не наказывал ни за что. Он только просил ее и убеждал.
После окончания школы Инна хотела поступить в Университет на психолога, но провалилась на экзаменах, потому что в приемной комиссии сидели одни дураки. Папа Сергей Петрович, тогда уже подполковник, с готовностью согласился с этим выводом дочери и пристроил ее работать в какой-то штаб, чтобы как-то перекантоваться этот год, а на следующий поступать снова. В штабе Инна в основном ничего не делала, только иногда сидела за столом и отвечала на телефонные звонки. Она была самой красивой девушкой в штабе, потому что все остальные были просто откровенные уродины.
И снова в адрес Инны посыпались пылкие любовные послания, которые она с негодованием отправляла назад. Ей нравилось быть красивой, свободной и молодой. А папа каждый день повторял ей: "Инна, какая ты красивая! Вот выйдешь замуж и оставишь меня, старика, одного. Как я буду жить, не знаю?" И тогда, после этих слов Инна бросалась на шею к отцу, обнимала его и говорила: "Нет, папочка, я никого не буду любить так, как тебя! Разве есть на свете мужчины лучше, чем ты? Я таких не встречала!" и целовала его в щеку.
Они очень любили друг друга. Но безо всякой телесной близости и инцеста, как кое кому могло показаться. Их любовь зиждилась на другом. Им было о чем поговорить и что обсудит всегда, в любую минуту и в любую секунду. А иногда и вовсе не нужно было говорить - они понимали друг друга молча. Настолько они были похожи друг на друга. Кроме этого Голубеев, не раз получавший в жизни оплеухи от прекрасного пола, боялся и ненавидел практически всех женщин, кроме своей дочери, а Инна, равняясь на Голубеева и по своему исказив это в своей душе, боялась и ненавидела практически всех мужчин, за исключением своего папы. Как бы развивались эти отношения дальше, проникая вглубь времени, никто не знает. И никому не дано было узнать, потому что жизнь распорядилась с ними вот так.
Инну нашли в колодце мертвой. А папаша обезумел от горя.
22
Ночь была холодной, лютой и черной. Ледяной ветер завывал, кидался от одного дома к другому, словно пытаясь повалить их. Со злобой рвал двери парадных, стучал в окна. Такой студеной и ветреной ночи город не помнил много лет. Люди спали в своих квартирах и не слышали ветра. Не слышали они и то, что ветер носит слабый, почти безжизненный крик о помощи, который таял в сыром ночном воздухе, затихая. Фонари блекли за носящимися в воздухе тучами снега, ледяные снежинки которого кусали лицо, словно сотни маленьких комаров.
Запоздалый прохожий, неизвестно откуда бредущий среди такой сумасшедшей ночи, спешил к своему подъезду. Внезапно остановился у самой двери, огляделся, словно что-то искал. Словно услышал тот самый крик. Он даже попытался прислушаться и снова шагнул навстречу ночи, но ветер сразу же накинулся на него, пытаясь сбить с ног, проникая ледяными пальцами за ворот пальто. Мужчина, находившийся в двух шагах от теплого домашнего очага, поежился, открыл дверь и скрылся в парадной.
Девушка очнулась и, шевельнувшись, вскрикнула от боли. Открыв глаза, она долго смотрела на светлый круг над головой и ничего не могла понять, пока не вспомнила, что с ней произошло страшное. Она попыталась подняться, но не смогла и шевельнуть рукой. Боль прокатилась от плеча к шее и ударила в голову. Чуть выше виска среди золотистых прядей девушка нащупала здоровой рукой огромную шишку. Глаза моментально наполнились слезами, и к горлу подкатила рвота. Было очень холодно, все тело тряслось в ознобе. Ног девушка уже не чувствовала. Она просто перевернулась на спину и попыталась сесть чтобы сосредоточиться и подумать о том, как можно выбраться отсюда. Сверху из открытого люка ветер метнул снежной пылью и завыл, пронесясь дальше. "Колодец, - подумала она. - Они бросили меня сюда... Сволочи... Но ничего... Я вылезу... Я смогу...".
Здоровой рукой, пошарив по холодной стене в темноте, девушка зацепилась за торчащий из стены выступ и чуть-чуть приподнялась. "Папа" - закричала она, но разбитые губы отказались слушаться, и вместо крика раздалось невнятное мычание. От бессилия девушка заплакала, ломая ногти, пыталась уцепиться за кирпичи стены. Но ноги отказали и она медленно сползла по скользкой стене, рухнув на дно колодца и больно ударившись коленной чашечкой о кран трубы. Такой пустяк по сравнению с тем, как болит рука и голова... Холод пронизывал до самого сердца, голова гудела, и словно кто-то нашептывал на ухо: "Ляг, поспи, спи, спи... Спи и все будет хорошо и спокойно... Все это снится тебе и не может быть на самом деле...". Но во сне не бывает так больно шевелить рукой и не бывает так ужасно холодно.
Девушка смогла подняться, встать на одно колено и крикнуть что было сил в отверстие люка, просто "А-а-а-а!". Она смогла даже чуть-чуть взойти на одну ступеньку железной скобы, торчащей из стены. Осталось шагнуть еще два раза и можно будет уцепиться за край люка и вылезти наружу. Но замерзшие до белизны ноги в новых модных осенних, но не по сезону, сапожках не удержали ее потяжелевшего тела, ступня соскользнула с каменного приступка, спину повело назад.
Девушка потеряла равновесие. Сильный удар головой о покрытую ледяной коркой стену бросил снова на дно колодца. Измученное тело сразу же защитилось от боли обмороком, и девушка потеряла сознание. Ветер, там над головой на поверхности улиц, взвыл, как старый лесной одинокий волк воет на луну. А потом много часов все сыпал и сыпал сверху снег, укрывая девушку холодным белым саваном.
Семен очнулся и открыл глаза. Господи, опять этот сон с колодцем, когда же он перестанет мучить его? Семь лет ночь за ночью он ему снится... Но нет, это не сон. Темнотища, болит голова и спина, а руки и ноги трясутся от холода. Семен попробовал пошевелиться и понял, что прикован наручниками за спиной к железному кольцу. И лежит на цементном полу. Постепенно Семен вспомнил, что случилось с ним. Видимо, старик Голубеев оглушил его и заточил в этот подвал. И что дальше? Сколько ему тут еще лежать, и сколько он уже пролежал?
Как глупо Семен попался. Нужно было не заходить сразу в дом, а подождать, пока выйдет сам хозяин. Тогда бы сила и внезапность были на стороне Семена. И Голубеев был бы без ружья. А так ни газовый пистолет, ни приемы айкидо совершенно не пригодились. Какие уж тут приемы, когда тебе прямо в затылок дышит смерть.
Семен устроился поудобнее. Наверху было тихо. Голубеев снял с Семена теплую куртку и ботинки. От этого было нестерпимо холодно, и Семен никак не мог унять дрожь. Рот был заклеен скотчем, Семен попробовал крикнуть, но получилось только жалкое мычание. Тогда он стал ощупывать пространство вокруг себя ногами, двигаясь вокруг кольца. Он нащупал стену с двух сторон и... больше ничего. Пустые стены с голыми деревянными полками. Старик Голубеев не делал запасы на зиму, видимо, не собирался здесь зимовать.
Семен отдохнул и решил попробовать вырвать петлю, к которой его приковали наручниками. Он был достаточно сильным и выносливым мужчиной, но после нескольких попыток понял, что все его старания безуспешны. Чтобы вырвать этот крюк, нужен трактор наподобие того, что водит тот мужик, с которым Семен сегодня общался. Сегодня это было или вчера? Семен не знал. Сколько он провалялся в этом подвале?
Семен вспомнил, что у него на руке есть часы, но как он ни исхитрялся, посмотреть на них ему не удалось. Руки были связаны за спиной. Семен решил отдохнуть, и тут ему в голову пришла идея. Петля была вмонтирована в пол и возвышалась над ним сантиметров на пять. Если очень сильно постараться, то можно протиснуть свою задницу между рук назад, а затем протащить и ноги. Тогда будет больше свободы. По крайней мере, в таком положении, нагнувшись к прикованным рукам, можно будет почесать нос. А дальше еще что-нибудь придумается.
Семен начал стараться. Он ругал себя за непомерно растолстевший зад, за слабые руки, он мучался, падал, ударялся и начинал все снова. Он даже вспотел и согрелся, когда наконец ему удалось сесть позади петли, а руки оказались под коленками. Вытащить ноги одну за другой из сцепленных рук оказалось пустяком. Семен с наслаждением почесал нос пальцем правой руки и посмотрел на часы.
Циферблат был разбит вдребезги. Вероятно, при падении в подвал, и часовая стрелка отломилась совсем. Минутная осталась целой и она показывала без пяти минут. Но без пяти чего, узнать не представлялось возможным. Хорошо, хоть число было видно, и Семен понял, что сегодняшний день еще не кончился. Теперь у него была гораздо большая свобода передвижений, и он нащупал носком ноги лестницу, которая вела наверх. Семен еще раз тщательно обшарил ногами доступные ему полки в надежде, что маньяк Голубеев случайно забыл где-нибудь хотя бы гвоздь. Но все было чисто и пусто.
И тогда Семену пришла в голову свежая мысль. Он нагнется ртом поближе к рукам и попытается разорвать ногтями слой скотча на губах. Когда у него освободится рот, Семен сможет кричать и звать на помощь. Конечно, шансов мало, что кто-нибудь его услышит и придет на помощь. Скорее подумают, что в доме смотрят очередной боевик. Но все-таки это было лучше, чем ничего не делать, и Семен стал стараться подцепить ногтем краешек скотча у себя под носом. Ничего не выходило. Семен ругал себя за то, что подстригал ногти, за то, что мало пил молока, и от этого ногти такие мягкие. Он расцарапал себе лицо в кровь, чуть-чуть отклеил скотч от верхней губы и смог закричать: "У-у-у!". Достаточно громко.
Но тут же случилась новая напасть. Семен почувствовал, что он очень сильно хочет есть и пить. В животе урчало и стучало, от голода закружилась голова. Но намного больше, чем есть, Семен хотел писать. Если голод и жажду еще можно было терпеть, то выносить позывы мочевого пузыря становилось все трудней. И как Семен ни крепился, но терпеть далее не было мочи. Писать под себя и сидеть в луже Семен не мог. И так было холодно касаться попой цементного пола, а если еще будет вода, то воспаление легких будет обеспечено. Конечно, смешно заботиться о здоровье легких, когда тебе накануне обещали отстрелить голову, но Семен был оптимистом. И он придумал решение.
Семен расстегнул штаны, приложив сноровку и сообразительность, вызволил из ширинки свой предмет и встал ногами в сторону лестницы, словно собираясь отжиматься от пола. Зажурчала и полилась теплая струйка, запахло не розами, но зато как легко стало Семену. Он закончил обряд мочеиспускания и сел по другую сторону от петли, подальше от своей лужицы. И тут же вспомнил, что он хотел кричать и звать на помощь. Семен набрал в легкие побольше воздуху и закричал: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!".
Зря он кричал по-английски. Его и по-русски-то никто не услышал. А англичан в этой местности отродясь не бывало. Но Семен этого не знал и снова закричал еще громче: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!". Если бы Семен мог выйти на улицу и послушать самого себя, как он кричит из погреба с полузаклеенным ртом, то он бы убедился, что его совершенно не слышно, и прекратил бы это бесполезное занятие. Но Семен не мог выйти и послушать самого себя. И дело даже не в том, что послушать самого себя, сидящего в подвале, находясь на улице, невозможно. Семен не мог выйти - вот в чем была причина. А если бы он мог выйти наружу, то, уверяю вас, он не стал бы ничего слушать, а просто бросился бы наутек, даже без теплой куртки и ботинок.
И Семен продолжал кричать, срывая голос, пока не услышал шаги наверху.
- Чего раскукарекался петушок? - спросил сверху глухой и тихий голос Голубеева. - Тебя на улице не слышно, так что ты зря голосишь.
Семен рассердился на "петушка", но сразу же простил эту промашку Голубееву ввиду некомпетентности того в тюремных делах. На него было за что сердиться и без "петушка".
- Выпусти меня! - громко сказал Семен.
- Это еще зачем? - спросил Голубеев.
- В туалет хочу, - ответил Семен.
- Делай все под себя, свинья, - сказал Голубеев. - И сиди в своем говне, тухни!
- Сам ты свинья поганая, - рассердился Семен, - ублюдок! Чего ты хочешь от меня? На хрена приковал здесь?
Семен с силой дернул за петлю, к которой был прикован, да едва не вывихнул себе плечо. Тогда он со всего маху пнул лестницу. Она затрещала.
- Давай бесись, - рассмеялся сверху Голубеев, - в аду похуже будет.
- Тебе, - огрызнулся Семен, но слова маньяка его отрезвили. И правда, чего это он дергается, как вошь на поводке. Только силы тратит. Семен решил поговорить с этим мудаком спокойно.
- Как ты меня заметил? - спросил Семен. - Ждал, что ли? Или случайно?
- Ждал, - ответил Голубеев, но не сразу. - Дура какая-то позвонила мне на работу вчера вечером, сказала, что меня разыскивают родственники из Сибири. Я сразу понял, что это либо ты, либо опера, потому что нет у меня родственников в Сибири.
- Как дуру-то звали? - спросил Семен.
- Не помню, - ответил Голубеев, - цветком каким-то...
"Действительно, дура Герцеговина, - подумал Семен, - кретинка! И чего ей вздумалось звонить этому говнюку?". Да что ее ругать-то теперь, сидючи в подвале в наручниках. Раньше нужно было думать.
- Ладно, заткнись пока, - сказал Голубеев, - я буду ужинать.
- Я тоже хочу ужинать! - крикнул ему из подвала Семен.
- На том свете тебя накормят! - ответил Голубеев.
- Не накормят! - уверенно возразил Семен. Он уже воспринимал все происходящее, как какую-то дурацкую игру, как сон. - А когда ты собрался меня на тот свет отправить?
- Скоро, - ответил Голубеев.
- Дай пожрать-то перед смертью, - возмутился Семен, - в Америке, вон, перед электрическим стулом и бреют, и поесть дают, чего закажешь. А я хоть хлеба бы пожевал или сухарик.