— Я не хочу! — крикнула дочь. «Я за Степана хочу!».
— Раньше надо было думать, — обернулась мать от двери.
— Так это в Сибирь с ним ехать надо! — Федосья до боли сцепила пальцы.
— Ну, вот и поедешь, — ответила мать, закрывая дверь. Федосья услышала звук ключа, что поворачивался в замке, и, сев на пол, кусая руки, расплакалась — тихо, отчаянно.
— Ну что я тебе могу сказать, Марфа Федоровна, — вздохнул Ермак. Окно крестовой палаты было раскрыто, и в него вливался жар августовского полдня. «Мужик он неплохой, смелый, дружина его любит, за душой у него есть кое-что — на Волге во время оно гулял удачно.
Жестокий только сверх меры, — прошлой зимой они с Яковом на остяков ходили, на север, он там в стойбищах никого не пощадил — даже детей грудных вырезал».
— А ты, Ермак Тимофеевич, и не жестокий вовсе? — резко спросила Марфа. «Мне Петр Михайлович покойный рассказал, что было, как вы с ним за Большой Камень ходили — ты тогда, помнится, раненого пытать хотел, да и дружину свою не остановил, когда они баб насильничали!».
— То война, — сцепив, зубы, ответил Ермак. «И потом, Марфа, я тогда моложе был — сейчас, на шестом десятке-то, понял я, что неправ был. Замиряться с инородцами надо, баб их честно под венец вести, крестить, и деток тако же. Вон, как Кашлык мы заняли, так остяки, что рядом живут, сами ко мне пришли — и не трогает их никто, и трогать не будет».
— А тех, что не пришли, вы, значит, вырезать решили? — Марфа вздохнула. «Федосья ведь у меня остяцких кровей, Ермак Тимофеевич, не от Петра Михайловича я ее родила».
— То-то я еще в Чердыни заметил, что глаза-то у нее раскосые, — задумчиво проговорил атаман, — однако мало ли что — это у нас, на севере, татар и не видывали, а тут, под Москвой, и на Волге — сколько хочешь. Кто отец-то ее был?
— Тайбохтой, вождь их, — тихо ответила Марфа. «Жив ли он — не знаю».
Ермак тяжело, долго молчал. «Вон оно значит как, — наконец, сказал атаман. «Ну, сие во мне, Марфа, умрет — не слышал я оного».
— Значит, жив, — Марфа бросила взгляд на колыбель — Петенька спокойно, улыбаясь, спал.
— Весной, как мы на Москву повернули, — жив был, — Ермак вздохнул. «Он теперь Кучума союзник первейший, враг наш. А зятя твоего будущего, Ивана — он лично убить обещался, своими руками. Ты Федосье говорила, кто отец ее?
— Нет, — Марфа подперла голову рукой. «Думаю, просто сказать, что остяк, зачем девку-то во все это вмешивать».
— Правильно, — Ермак замолчал. «Ивану тако же не говори — не след ему знать, что у него за тесть-то, — атаман вдруг усмехнулся. «Потому как Иван его тоже убить клятву дал. Видишь, как оно выходит».
— Ермак Тимофеевич, — Прасковья с Марьей стояли на пороге. «Федя нам мишени нарисовал, луки мы сделали, пойдемте!»
— Боевые у тебя дочки, Марфа Федоровна, — заметил атаман. «А Лизавета где?», — спросил он, вставая.
— Лизавета, — Марья выпятила нежную губку, — сказала, что девочки из луков не стреляют.
— Вышивает она, — ядовито добавила Прасковья.
— А вы не вышиваете? — рассмеялся Ермак, потрепав девчонок по головам.
— Они, скорее конюшни чистить будут, чем за пяльцы усядутся, — улыбнулась мать.
Кольцо приехал на Воздвиженку, как в монастыре уже ударили к вечерне. Марфа сидела в крестовой палате за счетными книгами.
— А, Иван Иванович, — устало улыбнулась она. «Ну, к сговору все готово, посаженым отцом у вас Ермак Тимофеевич будет, говорил мне он».
— Да, — Кольцо вдруг сглотнул и подумал, что не видел еще в жизни никого страшнее, чем эта маленькая, стройная, вся в черном женщина. «Глаза-то у нее — ровно лед, — атаман поежился, — вроде и красивые, а всмотришься — и мороз до костей пробирает».
— Насчет рядной записи…, - пробормотал он.
— Очень бы хотелось послушать, Иван Иванович, — нежно улыбнулась Марфа, отложив перо.
«Все же ради вас моя дочь хорошему жениху отказала, богатому, так что вы уж не обессудьте — расскажите мне, что у вас за душой-то есть».
Кольцо откашлялся. «Да я бы насчет приданого, Марфа Федоровна…»
— Какого приданого? — бронзовая бровь взлетела вверх. «Нет у Федосьи Петровны никакого приданого — так, пара сундуков с сарафанами ее да сорочками, а более — ничего, вы уж простите.
— Ну, впрочем, — добавила Марфа, откидываясь на спинку высокого кресла, — раз вы ее так любите, как на сватовстве о сем говорили, так и в одной рубашке ее возьмете, правда?
— А как же, — Кольцо повел рукой в сторону поставцов с золотой и серебряной посудой.
— Ах, Иван Иванович, — легко вздохнула Марфа, — сие ж Петра Михайловича все, мужа моего покойного, — женщина широко перекрестилась. «А Федосья Петровна ему не родная дочь, а приемная, в подоле я ее принесла, — жестко проговорила женщина, — вот он ей ничего и не оставил».
— А вы, что же, Марфа Федоровна, родной дочери и не выделите ничего? — сжав кулаки, спросил Кольцо.
— Нет, — женщина чуть улыбнулась, — не выделю, Иван Иванович. У меня еще три дочери, приданого много надо, а вы атаман, человек богатый, так, что я на вас надеюсь, что Федосью вы обеспечите.
«Вот же сука, — бессильно подумал Кольцо, — и не скажешь ей ничего. Она умна, конечно, и в кого Федосья дура такая? Впрочем, шестнадцать ей всего, эта тоже, наверное, в сих годах, тоже дурой была. Хотя нет, — он внимательно посмотрел на спокойное лицо Марфы, — эта с рождения такая, змея».
— Так я жду, Иван Иванович, — ласково напомнила ему мать невесты, — о вдовьей-то доле Федосьи расскажите мне. Вы ее в Сибирь везете, то место опасное, мало ли что с вами случится, — она усмехнулась.
— А ты бы и рада была, — зло подумал Кольцо и начал говорить. Теща, — он посмотрел, — все за ним записывала, не пропуская ни единого слова.
— Ну, вот и славно, — улыбнулась Марфа, когда он закончил. «Рядную запись я сделаю, со свадьбой тоже тянуть не след — Успенский пост на носу. Вот тут, — она кивнула на улицу, — в монастыре нашем Крестовоздвиженском и повенчаетесь, на следующей неделе. А сговор можно послезавтра устраивать, в субботу».
— А Федосью Петровну можно мне увидеть? — осмелев, спросил Кольцо. «Давно мы не встречались-то».
— Как обрюхатили, так и не встречались, — резко ответила Марфа. Атаман покраснел.
— Нет, — поднялась женщина, — не взыщите, Иван Иванович, на сговоре уже увидитесь, ну а потом — под венцами брачными. Федя, — обратилась женщина к вошедшему в горницу сыну, — проводи Ивана Ивановича, ехать ему надо.
Атаман, молча, поклонился, и пошел вслед за мальчишкой.
— Ты образ нести будешь? — спросил он, глядя в мощную, недетскую спину. Парень внезапно обернулся и жестко сказал: «Я тебе не «ты», шваль, а боярин Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, понял? И образ я нести не собираюсь — пусть кто из дружины твоей сие делает».
— Так вы ж брат невесте, — пробормотал атаман.
Парень, молча, распахнул дверь на конюшню, и сказал: «Всего хорошего».
Иван Васильевич посмотрел на лиловый, брусничный, золотой закат, что играл над Москвой-рекой и вздохнул: «Ну, что, Борис Федорович, сдавайся уже. В сей позиции ты ну никак не выиграешь, хоша ты что делай».
Борис Годунов посмотрел на шахматную доску — черного дерева и рыбьего зуба, и медленно повертел в красивой, с длинными пальцами руке, искусно вырезанную фигурку.
— Сие пешка, — усмехнулся государь, — она царя не бьет, Борька.
Двери распахнулись, и в палату шагнул атаман Кольцо.
— А, сибиряк, — улыбнулся Иван Васильевич, и махнул рукой Годунову. Тот сложил шахматы, и, поясно поклонившись, вышел.
— Был у меня атаман твой, сказал, что венчаешься ты следующей неделей, — задумчиво сказал царь. «Молодец, Ванька, на вот, подарок, — Иван Васильевич стянул с пальца перстень. «Ну, жена у тебя красивая, повезло тебе. Как в Сибирь ее привезешь — пусть она там с остяцкими бабами-то задружится, все ж кровь ее, а чрез баб к нам и мужики потянулся.
Хватить резать-то, привечать надо те народы, с ласковой рукой к ним идти, не с мечом».
— Так вы ж, государь, говорили…, - пробормотал Кольцо.
Иван Васильевич, улыбаясь, посмотрел на него: «У меня, Ванька, сын растет — так я ему хочу страну передать, в коей люди не в крови друг друга топят, а живут рядом, венчаются, деток рожают. Чрез меч-то многого не построишь, Иван Иванович, а что построишь — не продержится оно.
Вон, брат единокровный тещи твоей будущей, инок Вассиан, упокой Господи его душу, — царь перекрестился, — и вогулам, и остякам проповедовал, и чрез проповеди его многие из оных крещение приняли. Затем и священников я с вами отправляю — церкви надо строить, людей в оных привечать. Слышал ты про короля Филиппа испанского?».
Кольцо молчал.
— Да откуда тебе, ты и читать еле умеешь, небось, — рассмеялся царь. «У них, испанцев, тоже Новый Свет есть, Америка называется. И они сначала оную огнем и мечом завоевывать стали — ну вот как мы Сибирь нашу. А потом поняли, что кострами много-то не добьешься, народ — он к добру тянется. Тако же и нам надо, понял?».
— А как же воеводство-то сибирское? — тихо спросил Кольцо.
— Воеводство, — протянул царь. «Ишь чего захотел. Вот когда у вас там мир будет, когда Кучум под мою руку придет, и все прочие инородцы тоже — тогда об оном и поговорим. Ну, иди, — царь отвернулся, — у тебя со свадьбой хлопот-то много, наверное».
— Благодарствую, государь, — атаман поклонился и вышел.
«Воеводство ему еще поднеси, — усмехнулся про себя царь. «Нет, пусть себя покажет сначала, а потом — подумаем».
Борис Годунов, тихонько открыв боковую дверь, смотрел на резкий, очерченный закатным светом профиль государя. Седая борода Ивана Васильевича играла огнем, будто окунули ее в кровь.
— Пешка, значит, — прошептал Годунов, глядя на зажатую в руке фигурку. «Бывает, что и пешка царя-то бьет, коли верный ход сделает».
Марфа одернула на дочери молочного шелка опашень и улыбнулась: «Тако бывает, когда носишь — я, как тобой непраздна была, меня тоже рвало без передышки первые месяца три. Вот и схуднула ты — так то, не страшно, скоро набирать начнешь. Я, впрочем, как тебя носила, — женщина усмехнулась, — не яства-то богатые ела, а все больше рыбу сырую, тут кого угодно затошнит».
Дочка молчала, опустив красивую голову. Марфа вздохнула, и, легко устроившись на сундуке, сказала: «Иди сюда».
Федосья пристроилась у матери под боком и сказала: «Страшно мне, матушка».
— Ну, так ты думаешь, мне страшно не было? — усмехнулась мать. «Я твоих годов в стойбище оказалась, хоша, конечно и знала их язык немного, а все равно — заместо Лондона-то в чум попасть, думаешь, легко мне было? И я тогда уверена была, что Петра Михайловича-то в живых нет, и батюшки с матушкой у меня уж и не было. Однако справилась. И ты справишься, — Марфа поцеловала дочь в смуглую щеку.
— А ежели с дитем что будет? — вздохнула Федосья. «Там же и лекарей нет».
— Так для сего я тебе вон, сколько трав положила, — показала мать на холщовые мешочки, что виднелись на дне сундука. «И тетрадь, в коей все записала. И не забудь, — мать посчитала на пальцах, — в феврале рожать тебе, как откормишь, — следующей зимой, — сразу начинай настой пить. Травы, что за Большим Камнем растут, для настоя оного, — тоже в той тетради отмечены.
— А Кольцо? — испуганно спросила Федосья. «Вдруг спросит — почему я неплодна».
— А ты глазками сделай — хлоп-хлоп, — мать показала как, и девушка робко рассмеялась, — и скажи: «Да уж не знаю, Ваня, на то Божия воля, видно». Детей, Федосья, надо рожать, как тебе самой хочется — вона, мать дяди Матвея покойного, первая жена батюшки моего — надорвалась родами, и померла, а ведь еще нестарая баба была.
— Конечно, если мужик достойный, — как отчим твой, упокой Господи, душу его, — вздохнула Марфа, — так он поймет, а твой…, Не знаю, Федосья, не нравится он мне. Наплачешься с ним еще.
Девушка вздохнула и потерлась, — как в детстве, — носом о щеку матери.
— Что красивый он, — то я не спорю, — кисло сказала боярыня, — да и, наверное, понятно с чем, там тоже все хорошо.
Федосья зарделась. «Да уж вижу, — усмехнулась мать, — ну, ничего, сегодня ночью уж в брачную постель ляжешь».
— Да уж лежала я в ней, — вдруг, горько, сказала Федосья. «Сейчас так, — она не договорила и махнула рукой.
Мать вдруг рассмеялась и подтолкнула девушку. «А ты что губы кривишь? Разницы-то нет никакой, коли уже сладко тебе с мужиком, так от брачных венцов еще слаще не становится.
— Теперь слушай, дочка — коли с Иваном твоим что случится…, На то и война, — жестко сказала мать, видя, что Федосья открыла рот. «Так вот, ты там не сиди, в Сибири-то — Ермак Тимофеевич сразу тебя на Москву привезет, обещался он. Даже если меня здесь не будет уже — придешь на Английский Двор, денег я им оставлю — они тебя в Лондон отправят. Хоша и трое детей у тебя на руках будет — все равно езжай домой, под крыло материнское».
Федосья вдруг расплакалась. «Матушка, вы простите меня, что так получилось…».
— Да это ты меня прости, — мать обняла ее, — то я виновата.
Женщины помолчали и Марфа, потянув с шеи крест покойного мужа, сказала: «На. То отчима твоего, мы с ним, как детьми еще были, поменялись. Ты его храни».
Федосья поднесла к губам сверкающий алмазами золотой крестик и сказала тихо: «Буду, матушка. И коли мальчик у меня народится — Петром назову. А коли девочка — то Марфой».
— Я вроде жива еще, — сварливо сказала мать, но спорить — не стала.
— Сорочки, — после недолгого молчания сказала боярыня, — я тебе хорошие положила, все ж не нищенка ты.
Она соскочила с сундука и сказала: «Ну, давай закрывать. Обоз ваш уже скоро приедет, все ж завтра и отправляетесь уже».
— Жив отец-то мой? — вдруг спросила Федосья, глядя прямо на Марфу.
— Да кто ж его знает, — вздохнула боярыня, — коли найдешь его, так хорошо. Остяк он был, они к востоку от Большого Камня кочуют. Хороший был мужик, как отчим твой, сейчас и не сыщешь таких людей».
— А как он меня узнает-то, ежели и повстречаемся мы? — грустно спросила Федосья.
— Рукав закатай, — велела мать. «Вон, — она указала на синее пятнышко, на смуглом предплечье девушки, — так и узнает».
— То ведь родинка, — удивилась дочь.
— Нет, — улыбнулась Марфа, — не родинка, милая моя. Ну, давай, садись, расчесывать тебя буду и косы заплетать. И пряник возьми — вона, с утра Иван твой ларцы прислал, как и положено. Может, хоша со сладкого рвать тебя не будет.
Федосья поднялась в горницу к сестрам, и, постучав, спросила: «Готовы?».
Лиза открыла дверь, и, с порога, поправляя венец из голубого шелка, спросила: «Федосья, а ты Ивана Ивановича любишь?»
— Люблю, — усмехнулась девушка и сказала: «Ну, давайте быстро, все уже в церкви собрались, не след им ждать-то».
Выйдя с девчонками на улицу, Федосья обернулась на мать. Та стояла, стройная, маленькая, в черном плате, и лицо ее было странным — то ли улыбалась Марфа, то ли плакала.
— Ну, идите, — вздохнула боярыня, — я за вами. «Федор! — обернувшись, крикнула она, — давай, поторапливайся!»
Мальчик задрал голову, и, посмотрев в жаркое, белесое летнее небо, небрежно сказал:
«Теперь мне в Лондон и смысла нет ехать, матушка».
Марфа помолчала и спросила: «Хорошо подумал ты?»
— Хорошо, — ответил сын. «Языки я и так знаю, математике меня, — он усмехнулся, — сам Джордано Бруно учил, да и ты продолжаешь, а что мне Федор Савельевич дать может — того никакая школа не даст. Следующим летом поеду, со всеми вами».
— Ну что ж, — Марфа помолчала, покрутив перстни на пальцах, — можешь не ехать. Образ понеси только.
— Матушка! — гневно сказал Федор. «Уж говорили о сем».
— Да знаю я, что тебе он не по душе, — вздохнула Марфа. «Однако ж то сестра твоя, иной не дадено».
— Ладно, — буркнул сын. «Но лишь только потому, что вы просите».
Марфа рассмеялась, и, потянувшись, погладила его по рыжим кудрям.
Она стояла, слушая пение хора, смотря на стройную спину Федосьи, и невольно почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы.
— Матушка, — шепнула Лиза, — а ты, как с батюшкой венчалась, так же красиво было?
«Венчается раб божий Иоанн рабе божией Феодосии», — услышала Марфа, и, вспомнив невидную деревянную церковку, — неподалеку отсюда, — ответила: «Да, Лизонька, так же красиво».
«Венчается раба божия Феодосия рабу божьему Иоанну», — раздалось с амвона
— Когда я повенчаюсь, тоже будет красиво, — восторженно сказала Лизавета
— А я, — со значением сказала Марья, рассматривая свои перстеньки, — и вовсе венчаться не буду. И так можно, — лукаво улыбнулась девочка.
— А я — вдохнув запах ладана, томно прикрыв глаза, закончила Прасковья, — повенчаюсь в соборе Святого Павла, понятно? В Лондоне, — важно добавила девочка.
— А ну тихо! — шикнула на них мать. «Иначе сейчас на дворе окажетесь, и там будете про свои венчания-то рассуждать».
— Ну, — поднялся Ермак Тимофеевич, когда внесли жареных лебедей, — не пора ли молодым идти почивать?
— Пора, пора, — закричали дружинники. Марфа вдруг подумала, что никогда еще в их крестовой палате не сидело столько мужчин — кроме нее и дочерей, женщин тут и вовсе не было.
Федосья закраснелась, и, отвернув голову, прикрыла лицо рукавом.
— Горько! — закричали дружинники. «Горько!».
Кольцо усмехнулся, и, отведя в сторону рукав, поцеловал жену — глубоко и долго. «Горько!» — потребовали собравшиеся.
— Ну что ж с вами делать, — ухмыльнулся атаман. «Придется еще!».
Заради венчания Марфа приказала освободить одну из кладовых на дворе. Там и поставили брачную постель — ключница, как заведено, постелила ее на снопах ржи и пшеницы, а в углы комнаты дружинники Кольца воткнули стрелы, повесив на них калачи и связки драгоценных мехов.
Когда закрылась за ними дверь, Кольцо, при свете единой свечи, что держал он в руке, взглянул в мерцающие очи жены.