Стоит, пожалуй, найти какой-то более разумный способ обсуждения проблемы употребления в пищу животных. Такой способ, который поставит мясо в Центр публичных споров, так же, как это мясо зачастую оказывается в центре наших тарелок. При этом совсем не нужно притворяться, будто мы собираемся достичь всеобщего согласия. И как бы мы ни были уверены, будто знаем, что правильно для нас самих и даже то, что хорошо для других, нужно предвидеть и то, что наша позиция может натолкнуться на противоположное мнение наших соседей. Что же нам делать с этой ожидающей нас неизбежной и неминуемой реальностью? Прекращать разговор или найти способ выстроить его по-иному?
Война
Из каждых десяти тунцов, акул и других крупных хищных рыб, которые обитали в наших океанах пятьдесят-сто лет назад, осталась только одна. Многие ученые предсказывают полное исчезновение всех промысловых видов рыбы менее чем через пятьдесят лет и одновременные напряженные поиски новых способов ловить, убивать и съедать еще большее количество морских животных. Сегодняшняя ситуация настолько остра, что исследователи из Центра рыболовства университета Британской Колумбии убеждают, что «наши взаимодействия с ресурсами рыболовного промысла [то есть попросту с рыбой] уже напоминают… войну на уничтожение».
Насколько я понимаю, война — абсолютно точное слово, описывающее наши отношения с рыбой, его значение включает в себя не только технологии и технические приспособления, которые используют против рыб, но и психологию господства. По мере углубления в изучение животноводства я все яснее видел, что радикальная реформа рыболовства, проходившая в последние пятьдесят лет, по сути вышла за свои пределы. Мы уже ведем войну, точнее, позволяем, чтобы шла война против всех животных, которых мы едим. Это новая война, и у нее есть название: промышленное сельское хозяйство.
Понятие «промышленное сельское хозяйство», как и порнографию, трудно определить, но легко идентифицировать. В узком смысле слова — это система индустриализированного и интенсивного сельского хозяйства, когда животные зачастую ютятся скопом, по десять, а иногда и по сотне тысяч особей вместе, в процессе селекции их изменяют на генетическом уровне, ограничивают в движении и держат на искусственных кормах (в состав которых почти всегда включаются различные медикаменты, например, противо-микробные препараты). В мировом масштабе каждый год на промышленных фермах выращивают примерно 450 миллиардов сухопутных животных. (Подсчет по рыбам не ведется.) Девяносто девять процентов всех наземных животных, съедаемых или дающих молоко и яйца в Соединенных Штатах, выращены на промышленных фермах. И хотя существуют значительные исключения, говорить сегодня об употреблении в пищу животных значит говорить о ведении сельского хозяйства промышленными методами.
Индустриальный метод разведения скота и птицы — это не просто некий набор практик, это тип мышления, подразумевающий уменьшение себестоимости производства до абсолютного минимума, «облекаемого, — как они выражаются, — в конкретную форму», что на самом деле означает ухудшение окружающей среды, болезни людей и страдание животных. Тысячи лет фермеры пользовались подсказками природы. Промышленное сельское хозяйство считает природу препятствием, которое следует преодолевать.
Промысловое рыболовство — это не совсем промышленное фермерство, но относится оно к той же категории, с теми же приемами и «удачными» ходами, а потому тоже должно стать предметом нашей дискуссии. Наиболее очевидно это сходство проявляется в промышленной аквакультуре (на фермах, где рыбу держат в закрытых прудах и, так сказать, «собирают урожай»), но справедливо и для промышленного лова, который исповедует тот же принцип превосходства и пренебрежения к живым существам и практикует интенсивное использование современных технологий.
Сегодняшние капитаны рыболовецких судов — это скорее Кирки*, чем Ахавы**. Они следят за рыбой из уютных кают, набитых электроникой, и вычисляют подходящий момент, когда можно будет заманить и захватить весь косяк разом. Если рыба упущена, капитаны, получив известие об этом, делают второй выпад против ускользнувшего косяка. Эти горе-рыбаки уже не умеют узреть невооруженным глазом косяк, хоть сколько-то удаленный от корабля. К их услугам по всему океану развернуты GPS-мониторы вместе с «приспособлениями, привлекающими рыбу» (FAD). Мониторы передают в диспетчерские на рыболовецких судах информацию о том, сколько рыб находится поблизости и точное местонахождение плавучих FAD.
* Капитан Кирк — капитан звездолета «Энтерпрайз» из сериала «Звездный путь».
** Капитан Ахав — персонаж философского романа Германа Мелвилла «Моби Дик», боровшийся с белым китом, символическим воплощением зла.
Как только перед нами возникает полная картина промышленного рыболовства — ежегодно переметы ощериваются 1,4 миллиарда крючков (на острие каждого из них в качестве приманки прикреплен кусочек плоти рыбы, кальмара или дельфина); 1200 сетей, каждая из которых в длину достигает тридцати миль, используется только одной флотилией, чтобы поймать рыбу только одной породы, причем одно-единственное судно способно взять на борт пятьдесят тонн морских животных за несколько минут — тут и становится ясно, что современные рыбаки самые настоящие промышленные фермеры, а не скромные рыболовы.
В рыболовстве систематически применяются в буквальном смысле военные технологии. Радар, эхолоты (когда-то они использовались для обнаружения вражеских подводных лодок), электронные навигационные системы, разработанные для военно-морского флота, а в последнее десятилетие двадцатого века в распоряжение рыбаков предоставлены спутниковые GPS, дающие беспрецедентную возможность опознать и вернуться к рыбному хот-споту. Для обнаружения косяков рыб используются диаграммы океанических температур, получаемые со спутников.
Успех промышленного сельского хозяйства напрямую зависит от ностальгических образов патриархальной агрокультуры, возникающих у потребителя — рыбарь, тянущий невод, свинопас, знающий каждую свою свинку по имени, крестьянин, разводящий индеек и с умилением наблюдающий, как проклевывается из яйца индюшонок — эти милые сценки соответствуют тому, что нам понятно, приятно и вызывает доверие. Но эта идиллия — худший кошмар промышленных фермеров, образы эти способны напомнить миру о главном: то, что сейчас превратилось в 99 процентов фермерства, не так давно было всего лишь 1 процентом. Завладевшие всем промышленные фермы сами могут оказаться в капкане.
Что же поспособствует этому? Немногие знают в деталях современную мясную и рыбную промышленность, но большинство, не вникая в суть, чувствует — там что-то не так. Детали важны, но сами по себе они не изменят чью-то жизнь. Не изменит ее ни поэтический образ, ни разумные аргументы. Требуется нечто иное.
3. Стыд
Хотя многое можно сказать об обширном литературоведческом наследии Вальтера Беньямина*, остановимся лишь на его проникновенном разборе рассказов Франца Кафки о животных.
* Беньямин Вальтер (1892–1940) — немецкий философ, культуролог, переводчик, литературный критик.
Стыд, утверждает Беньямин, главное понятие в творчестве Кафки, означающее уникальную нравственную восприимчивость. Стыд одновременно сокровенный, таящийся в глубине нашего духовного существа, и социальный — то, что проявляется в отношениях с другими людьми. Для Кафки стыд — это взаимная ответственность перед невидимыми другими, перед «неизвестной семьей», если использовать фразу из романа «Процесс». Это внутреннее, этическое переживание.
Беньямин обращает внимание на то, что среди предков Кафки — в его «неизвестной семье» — были животные. Животные — естественная часть нашего сообщества, и перед ними Кафка тоже мог залиться румянцем стыда, давая нам понять, что они непременная составляющая его внутреннего нравственного мира. Беньямин утверждает, что животные Кафки — это «хранилища забытого», и это замечание поначалу озадачивает.
Я привожу здесь все эти рассуждения с единственной целью — рассказать о том, как Кафка разглядывал рыб в берлинском аквариуме. Поведал эту историю близкий друг Кафки Макс Брод.
Неожиданно, пишет Брод, он начал разговаривать с рыбами в освещенных резервуарах. «Теперь, по крайней мере, я могу смотреть на вас спокойно, я вас больше не ем». Именно тогда он и превратился в строгого вегетарианца. Если вы не слышали своими ушами этих слов, слетевших с уст Кафки, вам трудно будет даже вообразить, как просто и легко, без какой-либо аффектации, без малейшей сентиментальности — которая была вообще ему чужда, — он это произнес.
Что же подвигло Кафку стать вегетарианцем? И почему Брод упоминает замечание именно о рыбах, чтобы охарактеризовать взгляды Кафки на то, что можно употреблять в пищу? Выказывая свое предпочтение вегетарианства, Кафка наверняка высказывался и о сухопутных животных.
Беньямин обращает внимание на то, что среди предков Кафки — в его «неизвестной семье» — были животные. Животные — естественная часть нашего сообщества, и перед ними Кафка тоже мог залиться румянцем стыда, давая нам понять, что они непременная составляющая его внутреннего нравственного мира. Беньямин утверждает, что животные Кафки — это «хранилища забытого», и это замечание поначалу озадачивает.
Я привожу здесь все эти рассуждения с единственной целью — рассказать о том, как Кафка разглядывал рыб в берлинском аквариуме. Поведал эту историю близкий друг Кафки Макс Брод.
Неожиданно, пишет Брод, он начал разговаривать с рыбами в освещенных резервуарах. «Теперь, по крайней мере, я могу смотреть на вас спокойно, я вас больше не ем». Именно тогда он и превратился в строгого вегетарианца. Если вы не слышали своими ушами этих слов, слетевших с уст Кафки, вам трудно будет даже вообразить, как просто и легко, без какой-либо аффектации, без малейшей сентиментальности — которая была вообще ему чужда, — он это произнес.
Что же подвигло Кафку стать вегетарианцем? И почему Брод упоминает замечание именно о рыбах, чтобы охарактеризовать взгляды Кафки на то, что можно употреблять в пищу? Выказывая свое предпочтение вегетарианства, Кафка наверняка высказывался и о сухопутных животных.
Ответ, вероятно, отыщется в рассуждениях Беньямина, который заметил, с одной стороны, связь между животными и стыдом, а с другой — между животными и «забыванием». Стыд — это работа памяти против забывания. Стыд — это то, что мы чувствуем, когда почти полностью — если не абсолютно — забываем о будущем всего социума, связанным с надеждами и ожиданиями, и о наших личных обязательствах перед другими, предпочитая собственные сиюминутные удовольствия. Рыба для Кафки была, наверное, самой сутью такого «забвения»: ведь ее жизнь в иной, чем наша, среде забыта, молено сказать, полностью по сравнению с тем, что мы помним о сухопутных животных, выращиваемых на фермах.
Главным символом этого полного забывания было для Кафки поедание животных, их плоти, для него это было равнозначно тому, что мы забываем или желаем забыть и о части нас самих — о нашей плоти. Неспроста, желая отделить себя, отречься от своей сущности, мы противопоставляем себя «животному миру». И как следствие, мы стараемся подавить или скрыть свою природу, но лучше многих из нас Кафка знал, что иногда, просыпаясь, мы обнаруживаем, что все еще самые настоящие животные. И это уже не кажется просто выдумкой. А тогда стоит, так сказать, покраснеть от стыда перед рыбой. Мы легко можем выявить часть себя в рыбе — позвоночник, ноцицепторы (рецепторы боли), эндорфины (которые облегчают боль), все эти знакомые болевые отклики. А теперь попробуйте отрицать, что эти моменты сходства с животными не имеют значения, — тогда уж сразу откажитесь от важных составляющих нашей человеческой природы. То, что мы забываем о животных, мы начинаем забывать о себе.
Итак, вопрос поедания животных означает не только наше врожденное свойство реагировать на живую жизнь, но и нашу способность ощущать свой собственный организм как часть родственной нам животной жизни. Война идет не только между ними и нами, но между нами и нами. Эта война стара, как предание, и с таким же непредсказуемым исходом, как любая война в истории. Как полагает философ и социолог Жак Деррида, это
неравная борьба, война, не сулящая пока победы ни той, ни другой стороне, война, в которой столкнулись те, кто не только вторгается в жизнь животных, отринув даже чувство жалости, и те, кто взывает к этому «жалкому» чувству.
Война как раз и ведется вокруг жалости. И война эта, как может показаться, вечная, но… обнаруживается ее переломная фаза, трещина. Мы смело кидаемся в эту трещину, а трещина проходит через нас. Нельзя забывать, что война, которую, как оказалось, мы ведем, — это не только долг, ответственность, обязанность, но и необходимость, неизбежность, и прямого или косвенного участия в ней, нравится нам это или нет, никому не избежать… Животное смотрит на нас, а мы перед ним обнажены.
Животное безмолвно ловит наш взгляд. Животное глядит на нас, и отведем ли мы взгляд (от животного, от нашей тарелки, от нашего беспокойства, от нас самих) или нет, не важно — мы уже разоблачены и сами выставлены напоказ. Неважно, изменим ли мы свою жизнь или ничего не станем делать, вызов брошен. Ничего не делать — это тоже поступок.
Невинность маленьких детей и их свобода от всякой предвзятости позволяет им слышать животное даже в его немоте и видеть то, что недоступно взрослым. Может быть, хотя бы наши дети не будут становиться на чью-либо сторону в нашей войне (но воспользуются ее трофеями).
Весной 2007 года моя семья жила в Берлине, и после обеда мы иногда ходили в аквариум. Мы приникли к стенкам аквариумов — аквариумов, похожих на стеклянные тюремные камеры, — в точно такие же вглядывался и Кафка. Меня особенно поразили морские коньки — эти странные, похожие на шахматные фигурки существа, один из самых популярных образов обитателей животного мира. Морские коньки схожи не только с шахматными конями, в форме морских коньков делают соломинки для коктейлей, выстригают комнатные растения, эти изображения бывают разных размеров — от одного до одиннадцати дюймов. Совершенно ясно, что не только я один был зачарован необыкновенным видом этих поразительных рыбок. (Мы так жаждем любоваться на них, что миллионы их умирают в аквариумах и не меньше идет на сувениры.) И это всего лишь курьез, странное эстетическое пристрастие, которому я уделил здесь толику времени, а сколько еще вокруг других животных, тех, что заслуживают еще большего беспокойства. Морские коньки лишь малая их часть.
Морские коньки одни из самых любопытных среди всяческой живности — они естественное звено в цепочке видов и в то же время своей отдельностью, непохожестью словно выламываются из общего ряда. Они могут менять цвет, чтобы слиться с окружающей средой, и взмахивать спинными плавниками почти так же неуловимо быстро, как колибри машет своими крылышками. Поскольку у них нет зубов и желудка, пища проходит через них почти не задерживаясь, поэтому они должны питаться непрерывно. (Отсюда и такие приспособления, как свободно двигающиеся глаза, что позволяет им искать жертву, не поворачивая головы.) Они не очень хорошие пловцы и могут умереть от изнеможения, подхваченные даже небольшим течением, поэтому стремятся прикрепиться к морской траве или кораллу, или же друг к другу — коньки любят плавать парами, сцепившись гибкими хвостами. У морских коньков сложный ритуал ухаживания, они обычно спариваются под луной, производя в процессе соития музыкальные шумы. Они живут в долговременном моногамном партнерстве. Но удивительнее всего, что самцы морских коньков вынашивают мальков целых шесть недель. Самцы становятся по-настоящему «беременными», не только вынашивая, но и оплодотворяя и питая жидким секретом развивающиеся икринки. Образ рожающего самца всегда шокирует: мутная жидкость вырывается вперед из выводковой камеры, и, как будто по мановению волшебной палочки, из туманного облака появляются малюсенькие, но полностью сформированные морские коньки.
На моего сына все это впечатления не произвело. Аквариум должен был бы ему понравиться, но он испугался и все время просился домой. Может быть, он неожиданно разглядел нечто в том, что для меня было лишь безмолвным и бездушным подводным миром. Но, скорее всего, он испугался влажной тусклости, или непрерывно шумящих, словно прочищающих горло, насосов, или толпы. Будь у нас побольше времени, подумал я, и оставайся мы там подольше, он бы в какой-то момент — эврика! — понял, что ему на самом деле там нравится. Но этого не произошло.
Прочувствовав, как собрат-писатель, возникшую в аквариуме мысль Кафки, я тоже начал ощущать некий стыд. Но отражение в стекле аквариума не было лицом Кафки. Оно принадлежало именно собрату-писателю, который в отличие от своего героя был позорно равнодушен. А как еврей, в Берлине я ощущал и иные оттенки стыда. Меня тревожил стыд, что я всего-навсего турист, да еще и американец, поскольку тогда как раз получили широкую огласку фотографии из тюрьмы Абу-Грейб. И был стыд за то, что я человек: стыд от знания того, что двадцати из примерно тридцати пяти классифицированных видов морских коньков по всему свету угрожает вымирание, потому что их «неумышленно» убивают во время производства морепродуктов. Стыд от бессмысленного убийства без пищевой необходимости, без политических причин, без безрассудной ненависти или без неразрешимого конфликта с человеком. Я чувствую стыд за их гибель, которую моя культура оправдывает столь неубедительным аргументом, как вкус консервированного тунца (морские коньки один из более чем ста видов морских животных, которых истребляют в качестве «прилова» при современном промышленном лове тунца) или перед тем фактом, что из креветок получаются удачные hors d’oeuvres* (ловля креветок траловой сетью опустошает популяцию морских коньков больше, чем любой другой вид деятельности). Я чувствую стыд за то, что живу в государстве тотального процветания, в государстве, которое тратит меньший процент от дохода на питание, чем любая другая цивилизация в человеческой истории, но во имя получения дохода обращается с животными на фермах с такой невероятной жестокостью, которая по отношению к собаке считалась бы беззаконной.