— Какие клятвы он давал! — печально сказала О-Цую. — А сегодня ночью двери его закрыты. Сердце мужчины — что небо осеннее! И в душе господина Хагивары нет больше любви ко мне… Слушай, О-Енэ, я должна поговорить с ним. Пока мы не увидимся, я не вернусь!
С этими словами она закрыла лицо рукавом и горько заплакала. Была она и прекрасна, и ужасна в своей красоте. Синдзабуро только молча трясся у себя за дверьми.
— Как вы преданы ему, барышня, — сказала О-Енэ. — Достоин ли господин Хагивара такой любви? Ну что ж, пойдемте, попробуем войти к нему через черный ход.
Она взяла О-Цую за руку и повела вокруг дома. Но…
…зашел на монастырскую кухню и спросил:
— Простите, не скажете ли мне, чья это могила там, позади храма, на которой лежит фонарь цвета пиона?
— Это могила дочери хатамото Иидзимы Хэйдзаэмона из Усигомэ, — ответил длинноносый монах. — Скончалась недавно, бедняжка, и ее должны были похоронить у храма Ходзю-дзи, но их настоятель почему-то запретил, и похоронили у нас, потому что мы все равно у Ходзю-дзи в подчинении…
— А чья могила еще там рядом?
— А рядом могила служанки той девушки. Вроде умерла от усталости, за больной госпожой ухаживая, хоть люди про смерть ту разное говаривали — ну и похоронили их вместе.
«Так вот оно что…» — бормотал Синдзабуро, глядя в страхе на свежую могилу с большим памятником и лежащий возле нее промокший под дождем фонарь с колпаком в виде пиона.
Не могло быть и…
Чет
— Кто там?
— К вам можно, сотник?…
— Входите.
На этот раз Чарма не вскидывается навстречу гостю — рассорились мы с Чармой, не любит он Лаик, не понимает, что я в ней нашел, ревнует пес, злится — а я злюсь на него, и теперь Чарма пропадает почти все время у моего друга (если другом может быть человек втрое старше тебя), архивариуса дворцовой библиотеки Шора. И сидит старый Шор в своем продавленном кресле, неторопливо листая никому давно уже не нужные тома, щурится близорукими глазами на древнюю вязь, а притихший Чарма лежит на вытертом ковре и честит меня самыми последними собачьими словами…
— Вас можно поздравить, сотник! Разрешите полюбопытствовать, скоро ли свадьба?
— Не разрешаю, салар. Валите любопытствовать куда-нибудь в другое место.
— Тогда рекомендую полюбопытствовать вам. Вот, — и он швыряет на мою кровать сафьяновый футляр, из которого выглядывает тоненькая пачка желтых листков.
— Я не читаю чужих писем, салар.
— Читайте, читайте, сотник! Тем более, что владелец вряд ли придет за ними… А даже если придет — все равно желаю счастья в семейной жизни! — и дверь за ним захлопывается.
Зачем ты смотришь на меня таким недобрым взглядом, салар? Я благодарен тебе — ты подарил мне полнолуние, и медленно текущие ночи в разводах причудливых теней от замирающих деревьев, серебристый призрачный свет, и ее волосы, мерцающие изнутри, невесомую прозрачную фигурку, парящую в лунном свете, растворяющуюся в нем, и глаза, зияющие бездонной чернотой звездного неба, в которые можно глядеть до бесконечности…
Ты хлопаешь дверью, Скользящий в сумерках, а Шор говорит, что я стал поэтом, а Чарма считает, что я просто сошел с ума, в чем с ним полностью согласен сотник Муад. Наверное, вы все правы, друзья мои, хотя я уже несколько раз пытался поцеловать Лаик, но она неизменно уклоняется, и я мысленно проклинаю свое нетерпение и недоумеваю — почему?…
Почему, Лаик? Почему испугалась ты моих губ и не испугалась горящих зеленых точек в кустарнике, когда я шагнул к ним, хватаясь за эфес, и надвинувшиеся серые тени застыли, задирая узкие морды; дуновение холодного сырого ветра пронеслось над поляной — и исчезло в лесу, унося с собой бесшумную хищную стаю; — почему?
— Ты видела, Лаик?
— Волков? Да.
— Они ушли.
— Нет, Эри. Их кто-то увел. Кто?
— Но если он их увел — значит, он желает нам добра…
— Может быть ты и прав, Эри. Идем, нам пора…
Вот так же тихо и внезапно вынырнула из лесу стая, когда мы с Лином и еще одним мальчишкой пасли у опушки деревенских овец. Лин набросился на волков с палкой, и это стоило ему третьего браслета; ко мне кинулись два зверя — и остановились, как вкопанные. А потом вожак протяжно завыл, и вся стая унеслась в лес, даже не утащив зарезанных овец.
Почему, Лаик? Почему длинный глухой рукав закрывает твою правую руку, такой же, какой ношу и я — я не верю в чудеса, Лаик, жизнь отучила меня, но если двое Живущих в последний раз находят друг друга в этом проклятом бесконечном мире, то я выйду на самую широкую площадь и публично извинюсь перед жизнью за мое неверие!..
Мы извинимся, Лаик, и ты будешь жить долго-долго, и Чарма наконец полюбит тебя…
Правда, Лаик?…
Нечет
— Привет, Молодой.
Под пыльным, посеревшим от времени и дождей дощатым забором, прямо на мокрой земле, расположился пожилой потрепанный нищий, подслеповато щурясь на нависшего над ним гиганта в форме салара.
— Привет, говорю, — весело повторил нищий.
— Здравствуй, — выдавил из себя салар.
— Ну? — требовательно спросил оборванец, подхватывая из лужи дождевого червя и щелчком стряхивая его на начищенный глянец сапога собеседника.
— Они чуть не убили ее! — прохрипел гигант, не замечая выходки нищего.
— Да. Только тебя это не касается.
— Касается! И если ты…
— Да не я, Молодой, не я! А перебежавший тебе дорогу человек, и ты заходишь слишком далеко в любви к прямым и чистым дорогам.
— Я сам знаю, что слишком, а что…
— Ты слишком хорошо все знаешь, Молодой. И мне даже как-то неловко предупреждать тебя…
— Я обойдусь без ваших предупреждений! И буду делать то, что сочту нужным!
— Правильно. Так и делай.
…Салар порывисто обернулся — ослепительное сияние Знака ударило ему в глаза, и покрытый Тяжелым Блеском клинок вошел ему в грудь. И последним, гаснущим взором, увидел он девять призрачных фигур, тающих во влажном тумане.
Бьорн-Су вытер травой серебро оружия и огляделся. Ему тоже почудились смутные тени, но кроме сидящего у забора юродивого, вокруг никого не было.
— Пошел прочь, дурак, — сказал Скользящий в сумерках, наклоняясь над распластанным телом и брезгливо морщась.
— Хороший мальчик! — захныкал юродивый. — Один хороший мальчик зарезал другого хорошего мальчика, и теперь…
— Пошел прочь, дурак! — с нажимом повторил Би.
— Хорошо, дурак, — неожиданно согласился нищий, вскакивая и исчезая в сырой пелене пустыря.
Чет
— …Я родился с этим, Лаик, я живу с этим — и я живу в последний раз. Смотри! — и я сорвал чехол с правой руки. Черные кольца моих браслетов отчетливо вырисовывались в ярком лунном свете. Полнолуние…
— Я знаю, Эри.
— И все равно любишь?!.
— Да, Эри.
— Я… Покажи мне свою руку, Лаик!
— Не надо, Эри, — мольба была в ее срывающемся голосе, но кровь уже ударила мне в голову, и пальцы лихорадочно дергали застежку на ее рукаве. Лаик вся дрожала, но я не замечал этого — я должен был увидеть, убедиться…
Застежка наконец поддалась, рукав распахнулся — и я увидел ее гладкую тонкую руку, — руку, на которой не было ни единого браслета!..
Тоска стыла в ее глазах, бесконечная глубокая тоска загнанного, умирающего зверя.
— Зачем ты сделал это, Эри? — тихо спросила девушка. — Зачем? Ведь я любила тебя…
Тело ее вздрогнуло, потекло зыбкими мерцающими струйками, и лишь что-то неясное, неуловимое скользнуло вверх по дрожащему лунному лучу.
— Нет, Лаик! Не надо! Я все равно…
Я опустился на колени и коснулся пальцами еще примятой травы. Зачем? Зачем ты это сделал?! Зачем тебе, Живущему в последний раз, понадобилось видеть руку Не-Живущей?!.
Равнодушная трава резала пальцы.
Нечет
«…стояла на террасе, закат полыхал в пол-неба, и в кустах, у ограды кладбища, мне послышался шорох — словно какой-то силуэт серым комком метнулся за шиповник — но, может быть…
…странный, невозможный сон. Будто лечу, лечу, падаю в крутящуюся агатовую бездну, а вокруг — пламя, и все плавится, течет, и — глаза — сотни, тысячи распахнутых глаз, и они впиваются в меня, зовут, и подушка дышит влагой кошмара…
…И шея болит, с самого утра, — наверное, я укололась…
…происходит! Два новых браслета за четыре дня — и я знаю, что это значит! — это кто-то из моих…
…И шея болит, с самого утра, — наверное, я укололась…
…происходит! Два новых браслета за четыре дня — и я знаю, что это значит! — это кто-то из моих…
…молчит. И будет молчать. Я знаю, отец с братом пытались подкараулить приходящего по ночам — но я, я не хочу, чтоб его убили! И мне приятны его…
…вот. Сегодня я впервые поцеловала спящего брата. Он заворочался, сминая простыни, заулыбался во сне — наверное, ему снилось что-то очень хорошее. И на губах моих…»
Пожелтевшие хрупкие листки, хрупкие льдинки-слова, ткань футляра — и родовая печать в самом низу: «Лаик Хори даль Арника».
Свадебный подарок.
Чет
…За мой стол устало опустился человек неопределенного возраста, в потертой и выцветшей кожаной куртке, простых холщовых штанах и громоздких деревянных сандалиях на босу ногу.
Бродяга? Странник? Не все ли равно…
Он бросил на пол свой тощий дорожный мешок, и в нем что-то звякнуло, подобно бубенчикам дурацкого колпака. Эх, сотник, тебе бы колпак этот, да по дорогам — подайте, люди добрые, горстку счастья отставному выродку!..
— Эй, хозяин! Ну давай, давай, шевели ногами…
Хозяин подошел отнюдь не сразу — видимо, внешность нового клиента не очень-то его воодушевила — и остановился, вытирая руки о клеенчатый фартук.
— Того же, что и господину сотнику, — гость указал на плетеную бутыль красного, стоявшую передо мной. — И мяса, жареного — я голоден!
Хозяин смерил моего соседа оценивающим взглядом.
— Деньги вперед, — процедил он.
Странник криво усмехнулся и бросил на столешницу два золотых. Хозяин подобрал отвисшую челюсть и умчался на кухню, а я все пытался вспомнить, где я видел эту кривую ехидную ухмылку… Нет, не помню. Но видел.
…Мы ели и пили молча, изредка поглядывая друг на друга. Вернее, пил и ел он, я же только пил…
— Кончай лакать, сотник. Вином горя не зальешь.
Я медленно поднял на него глаза. Бродяга сосредоточенно жевал. Вот сейчас…
— Нет, не рубанешь. Надо поговорить. Не здесь. Расплатись — и идем.
Мы остановились на том самом месте, где я встречался с Лаик. Бродяга почесался и уселся прямо на землю.
— Ты — урод, — без предисловий заявил он.
А я смотрел на него сверху вниз, и мне все казалось, что смотрю я на него снизу вверх… Откуда?…
— Знаю — и все, — захихикал бродяга. — Да ты садись, садись, в ногах правды нет. Ничего в ногах нет — ни правды, ни кривды, да и держат они тебя неважно…
Тут я действительно почувствовал головокружение и торопливо опустился рядом.
— Ну что, парень, нашел мать-смертушку, или разошлись в переулке? — бродяга вздернул верхнюю губу, и сморщенное лицо его покрылось паутиной веселых лучиков.
— Да нет пока, — покосился я на смешливого собеседника, — но найду, ты уж не сомневайся…
— Олух, — спокойно сообщил мне бродяга. — Вот уж воистину… И ее не вернешь, и сам сдохнешь зазря, — уяснил, или повторить?!
— Кого — ее?! — я впился глазами в его лицо, но на нем ничего нельзя было прочесть.
— Разве трудно догадаться, что ты по девушке своей сохнешь?
Я промолчал. Наверное, легко.
— Ну, парень, раз уж жизнь тебе недорога, то и употребить ее можно с куда большей пользой, чем героически отдать концы в занюханном притоне.
— Очень заманчиво. И куда ж ты употребить ее надумал, жизнь мою-то, варк меня заешь?!
— Вот именно туда и собираюсь.
— Куда — туда?
— К варкам хочу тебя отправить. И настоятельно советую. Любить варка — это вы все мастера, а вот как насчет непосредственно?…
— Где она?! — жуткая, невероятная, кричащая надежда вспыхнула вдруг во мне.
— У себя. Лежит, где положено.
— Ее… убили?
— Не говори ерунду. Убить Не-Живущую… Но встать она больше не может.
— Почему?
— Тяжелое Слово на ней.
— Заклятие?
Он молча кивнул.
— Кто? — тихо спросил я.
— Ого! Ты еще и мстить собираешься! Ну, этих-то тебе не достать… Сами варки и наложили Слово, Верхние; а ты что думал — люди?! Таков Закон, парень.
Я резко встал. И увидел то, что ожидал увидеть. Вернее, не увидеть. У бродяги не было тени.
— Да, — спокойно ответил он. — И я хочу открыть тебе Дверь. Но не надейся, парень — ее ты забудешь. Не для того зову тебя. И вместо одной, последней твоей жизни, я дам тебе Вечность.
— Это ты, мразь, ты наложил на нее заклятие! Ты!.. А теперь и меня заполучить хочешь?! Умри, падаль!..
Меч прошел сквозь него, но он не обратил на удар никакого внимания — пальцы бродяги стальными обручами сомкнулись на моих запястьях. Я рванулся — но это было все равно, что пытаться разорвать кандалы.
— Я мог бы сделать это силой. Прямо сейчас, — сухо сказал варк, — но я не хочу. Ты должен сам. Понимаешь — сам! А меч свой спрячь. Во-первых, не понадобится, а, во-вторых, не поможет.
Он отпустил меня.
— Пойми, парень, я не хочу зла тебе. Я хочу открыть тебе Вечность. А Лаик… я ничего не могу обещать. Таков Закон.
Мы помолчали. Он выглядел усталым и опустошенным. И мне вдруг стало стыдно, что я обидел его, убить хотел…
Обидел варка?! Да, обидел.
— Прости меня, варк. Я не хотел…
— Знаю. И все же подумай о моих словах.
— Прощай, варк.
— Прощай. Прощай, хороший мальчик…
И он скрылся в темноте.
…Стена. Хрупкая иллюзия, отделяющая жестокий мир девятикратно живущих людей от жестокого мира бессмертных Не-Живущих варков. Бессмертные берут к себе, а чаще убивают Живущих, те, в свою очередь, убивают Не-Живущих; но люди еще и убивают друг друга, а варки накладывают заклятия на своих… Да плевал я на них на всех, вместе взятых!.. — если бы…
Передо мной выбор из двух проигрышных карт — остаться человеком, навсегда потерять Лаик и вскоре сдохнуть в глупой уличной драке; или стать бессмертным варком, пьющим человеческую кровь — и потерять Лаик, а заодно и все человеческое…
Хороший выбор. Одна карта стоит другой. Ни по одной из этих карт я не выигрываю Лаик.
Нечет
…Долго и придирчиво разглядывал маленький лысеющий человек бокал с вином, и багряный отсвет закатом дрожал на его остановившемся лице.
— Нет, Эри, — наконец сказал он, — я не держу дома таких книг. Я не знаю, зачем офицеру Серебряных Веток понадобился «Трактат о Не-Живущих», но я порекомендовал бы любопытному офицеру отправиться в нижние хранилища дворцовой библиотеки. Я стар, Эри, но память моя цепко держит многое, и я помню, хорошо помню глаза солдата с твоим именем — многие годы назад спросившего тот же самый трактат у моего отца; я был при этом, сотник, у нас, в роду Шоров, все вскормлены книжной пылью — и когда солдат со взглядом мудреца и убийцы сказал моему отцу о Слове Последних, я второй раз в жизни увидел архивариуса Акаста Шора бледнеющим. Первый раз был при пожаре библиотеки.
Вскоре солдат пропал, и люди говорили, что он убил своего капрала. Навсегда. И при странных обстоятельствах. Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать тебе сегодня.
Огромный пес недовольно заворчал, когда пальцы высокого сотника перестали поглаживать его густую шерсть.
— Спасибо, Шор, — сказал сотник. — Спасибо. Ты сдал мне третью карту.
ЛИСТ ПЯТЫЙ
…колоколов. У Герда начало стремительно проваливаться сердце.
— Вот он, брат Гупий.
Герд вскочил.
— Не туда, — сказал хозяин.
Быстро провел их через комнату в маленький темный чуланчик. Повозился, распахнул дверь, хлынул сырой воздух.
— Задами, через заборы — в поле, вдоль амбаров, — сказал хозяин. — Ну, может, когда свидимся…
Первым добежал брат Гупий. Подергал железные ворота амбара — заперто. Ударил палкой.
— Здесь они!
Створки скрипнули. Вытерев брюхом землю, из-под них выбрались два волка — матерый, с широкой грудью, и поменьше — волчица.
Брат Гупий уронил палку.
— Свят, свят, свят…
Матерый ощерился, показав частокол диких зубов, и оба волка ринулись через дорогу, в кусты на краю канавы, а потом дальше — в поле.
Разевая рты, подбежали трое с винтовками.
— Где?!.
— Превратились, — стуча зубами, ответил брат Гупий. — Пресвятая богородица, спаси и помилуй!.. Превратились в волков — оборотни…
Главный, у которого на плечах было нашито по три серебряных креста, вскинул винтовку. Волки бежали через поле, почти сливаясь с серой и сырой травой. Главный, ведя дулом, выстрелил, опережая матерого. Потом застыл на две секунды, щуря глаза.