Мы вышли из здания Совета на Площадь мемориалов. Люблю я эту площадь, просторную и зеленую. Пересекаясь на разных уровнях, бесшумно бегут трансленты. Среди голубых елей высятся памятники людям и событиям.
Огромные экраны визоров на площади уже погасли. Зрители, смотревшие заседание Совета, расходились и разъезжались. Многие, проходя мимо, улыбались нам с Робином и приветственно махали руками.
— Привет отчаянным пилотам! — слышали мы.
— Здорово вам всыпали, ребята, но ничего — в следующий раз будете умнее.
— Им что — целехонькие. Боргу-бедняге досталось.
— Алло, мы студенты из Медицинского. Мы вас поддерживаем!
Ко мне подскочили юнец в желтой куртке, состоящей из сплошных карманов.
— Улисс, помнишь меня?
Где-то я уже видел этого парня с ехидным ртом, с насмешливыми глазами. Ах да! Это он тогда шел по кольцевому коридору, набитому пассажирами, разносил матрацы…
— Бен-бо! — сказал я. — Как поживаешь… — Я замялся, потому что не мог припомнить, как его звали.
— Всеволод.
Я хлопнул его по плечу и пошел дальше, но он снова окликнул меня:
— Улисс, я поступаю в этом году в Институт космонавигации…
— Зря, — сказал я, — ничего там нет хорошего.
— …и когда ты полетишь в звездный рейс, — продолжал он, пропустив мимо ушей мое замечание, — ты возьми меня третьим пилотом. Я ведь успею к тому времени кончить, верно?
— Ты успеешь к тому времени стать толстым румяным старичком.
— Бен-бо! — воскликнул он. — Так ты не забудь, Улисс. Старые знакомые все-таки.
Он захохотал и исчез.
Где же Андра? Обещала ждать у памятника Циолковскому, а сама… Вот она! Бежит, стучит каблучками, и опять на ней лирбелон переливается цветами, которых не сыщешь в природе, и опять новая прическа.
— Уф! — выдохнула она. — Я слышала твое выступление, Улисс. У тебя был такой вид, будто ты сейчас бросишься и растерзаешь Грекова.
Я сделал зверское лицо, растопырил пальцы и, рыча, пошел на Андру.
— Ой-ой, перестань, страшно! — засмеялась она. — Робин, что же ты не спасаешь меня?
— Я устал, — сказал Робин. — В течение всего заседания я придерживал этого максималиста — так, кажется, тебя назвали? — придерживал за брюки. Я устал и иду отдыхать.
* * *В кабине аэропоезда было тихо и малолюдно. Высокие спинки кресел загораживали нас от посторонних глаз. Мы молчали. На душе было смутно и тревожно, я поглядывал на Андру, тонкий профиль ее лица был безмятежно спокоен, но я чувствовал, что она тоже напряжена и встревожена.
— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг, не поворачивая ко мне головы.
— О тебе, — сказал я. — О нас с тобой.
Андра чуть качнулась вперед.
— А тогда… в полете… ты думал обо мне?
— Нет.
— Я страшно волновалась, когда услышала о вашем полете. Почему ты ничего мне не сказал?
— Скажу сейчас… Я тебя люблю.
— Ох, Улисс…
Она закрыла глаза и некоторое время так сидела.
Я тоже молчал. Ничего не скажу больше. Вроде бы и не вырвались эти слова. И ничего не надо. Только сидеть вот так, рядом, рука к руке, и мчаться вслед за догорающим днем. И пусть молчит. Все сказано — и ничего не надо.
Ну что за радость в самом деле быть женой пилота…
Над частоколом сосен виднелись ближние корпуса Веды Тумана. Золотился свет в окнах. Я подумал о своем домике в поселка космонавтов — давно не горел там свет в окошках, пустых и незрячих. Не хотелось туда возвращаться. Провожу Андру, подумал я, и махну в Учебный центр, переночую у кого-нибудь из ребят.
Мы остановились на переходной площадке. Влево бежала транслента к Веде Тумана, вправо — к Учебному центру и поселку космонавтов.
Остро пахло хвоей, дождем, близостью моря.
Андра медлила, стояла в задумчивости. Я посмотрел на нее, и тут же она вскинула тревожный взгляд и сказала:
— Не могу расстаться с тобой, Улисс…
* * *Так вот, должно быть, и происходят крутые повороты в жизни человека.
Был некто Улисс Дружинин, пилот, сын примаров, мрачноватый тип с прекрасными задатками брюзги и бродяги, и никто во Вселенной не испытывал особой радости от факта его существования.
И не стало его.
Облако в штанах — как однажды сказал поэт. Вот что осталось от некоего Улисса Дружинина…
— Отныне ты не будешь ходить по земле. Я буду тебя носить на руках. Вот так.
— Перестань, — смеялась Андра. — Пусти…
— Ты моя драгоценность. Моя царевна. Моя ненаглядная.
— Откуда у тебя эти слова? Почему ты заговорил по-русски?
— Моя жар-птица. Моя жена. Ты моя жена?
— Да… Жар-птица — это из сказки?
— Моя жена. Моя жена!
Все, что было раньше, ушло, скрылось за поворотом. Время начало новый отсчет. Вкрадчиво просачивался в комнату лунный свет, затевая легкую игру теней, и мне был близок и понятен старинный первоначальный смысл луны и смысл мира, который поэты не зря же называли подлунным.
Не знаю, сколько прошло времени, и не хотел знать. Но вдруг я почувствовал, что Андра опять встревожилась.
— О чем ты думаешь? — спросил я, готовый защитить ее от всех тревог мира, сколько бы их ни было.
Она не ответила…
Я слышал, как она легко прошла в гостиную. Вслед за тем донесся ее голос:
— Мама?.. Ты не волнуйся, просто я выключила видео… Мама, ты выслушай…
Я не слышал, что ей говорила мать, но понимал, что разговор идет трудный.
— Я у Улисса… Да… Мама, погоди, ну нельзя же так, дай мне сказать. Мы решили пожениться. Ты слышишь? Мама, ты слышишь?.. Ну, не надо, мамочка, нельзя же так…
Она перешла на шепот, я не различал слов, хотя весь обратился в слух. Во мне поднималась злость к Ронге. Я представлял себе ее резкое, прекрасное лицо на экране видеофона, ее непримиримые глаза. Мне хотелось выхватить у Андры видеофон, крикнуть: «Перестань ее мучить!»
Вернулась Андра, я обнял ее, глаза у нее были мокрые.
— Что она сказала?
— Требует, чтобы я сейчас же приехала домой.
— И ты… ты поедешь?
— Нет.
Вот какая жена мне досталась. Буду же я тебя беречь, моя храбрая!..
— Не сердись на нее, Улисс. Мама очень хорошая, добрая. Только она устала, потому что отцу никогда не сиделось на месте. Люди ведь разные, один любит движение, другой — покой. Отец вечно таскал ее по всем материкам. А после того случая на Венере мама решила, что хватит с нее кочевой жизни.
— Теперь понятно, почему твоя мама так ко мне относится. Она хочет предотвратить повторение своей судьбы. Я ведь тоже веду не оседлый образ жизни.
— Просто она напугана, — сказала Андра, — Никак не может забыть ту венерианскую историю.
— Венерианскую историю? Но я-то при чем? — И тут у меня мелькнула догадка. — Постой, постой… Ее тревожит, что я сын примаров?
— Да.
— И она боится, что я… Андра, это не так! Клянусь, ничего такого во мне…
— Не надо, Улисс, — быстро сказала она. — Я ничего не боюсь.
* * *Корпус, в котором разместилось конструкторское бюро Борга, стоял в излучине тихой речушки. Я вошел в просторный круглый холл. Все двери — а их тут было множество — стояли настежь, так как предполагается, что в рабочие часы не бывает праздношатающихся.
Я заглянул в одну из них — и замер. Спиной ко мне сидел человек, над креслом возвышались квадратные плечи и затылок в белокурых завитках — это был, несомненно, Борг. Его мощный череп был обтянут зеленоватым пластиком конструкторского шлема, от которого тянулся к пульту, змеясь по полу, толстый кабель. Руки Борга лежали на подлокотниках, и я подумал, что по сложности это кресло, пожалуй, не уступает пилотскому. Руки, обнаженные по локоть, были грубые, загорелые, в светлых волосках — очень крепкие, уверенные руки. Пальцы то и дело пробегали по кнопкам на консолях подлокотников.
Перед Боргом был развернут во всю стену конструкторский экран. По нему проносились разноцветные линии, они переплетались, выстраивались в группы, исчезали. Вот возникла сложная фигура, сквозь которую проходила жирным красным пунктиром какая-то магистраль. Борг задержал фигуру на экране, всмотрелся… вслед за тем из кресла раздалось глухое ворчание — и экран опустел, все исчезло. И снова побежали линии, причудливо группируясь.
Я смотрел во все глаза. Первый раз я видел главного конструктора за работой, и это зрелище захватило меня своей необыкновенной красотой и напряженностью. Датчики, вмонтированные в шлем, несли мысль конструктора к одной из сложнейших машин мира — преобразователю конструкторского пульта, который мгновенно воспроизводил импульсы на экране — в размерах, углах, направлениях. Но каким же могучим даром концентрированного, точного мышления и вольного воображения нужно обладать, чтобы вот так часами сидеть перед экраном…
— Какого дьявола! — прорычал вдруг Борг.
— Какого дьявола! — прорычал вдруг Борг.
Я вздрогнул от неожиданности и сделал было шаг в сторону, чтобы бесшумно уйти, но тут он повернулся вместе с креслом. Брови у него были грозно нахмурены, и вообще я как-то не сразу узнал Борга.
— А, это ты, — сказал он. — Я не переношу, когда стоят за спиной.
— Извини, старший. Я не знал…
— В двенадцать, — сказал Борг и повернулся к экрану, разом забыв обо мне.
Я поспешил прочь. Лучше всего было пойти на речку, растянуться на траве среди благостной зеленой тишины, закрыть глаза и слушать, как чирикает какая-нибудь легкомысленная пичуга. В конце концов я отпускник и имею право лежать на траве сколько пожелаю.
Но я не ушел. Я потащился к следующей двери. Над ней нависало белое полукружие лестницы, ведущей на второй этаж. В этой комнате было полутемно, медленно крутилось что-то серебристо-чешуйчатое, то одна, то другая чешуйки ярко высверкивали. Передвигались расплывчатые тени. Вдруг что-то зажужжало, отчетливый и бесстрастный голос произнес:
— Ирг восемьдесят мезо один. — И после короткой паузы: — Круг минус секунда.
Я вгляделся, но никого не увидел. Только крутилось колесо — не колесо, не знаю, как назвать, и ровный голос отсчитывал на языке не знакомой мне математики — должно быть, той самой, которая начиналась за уравнением Платонова. Я подумал, что здесь работает вычислительная машина. Но в следующий момент тот же голос, нисколько не меняя интонации, сказал:
— Чертов Феликс не отвечает, нигде его не найдешь.
Это было уже не очень похоже на машину. Впрочем, кто его знает. Феликс способен даже машину вывести из терпения.
— Плюс, плюс, плюс, плюс, — бубнил голос.
Тут мне что-то упало на голову и покатилось вниз. Я посмотрел под ноги и увидел скорлупки — продолговатые желтенькие скорлупки сладкого орешка. Я терпеть не мог эти орешки, и уж тем более мне не понравилось, что скорлупу от них кидают прямо на голову. Пускай я был здесь посторонним, это еще не резон, чтобы обращаться со мной как с утилизатором.
И я пошел по лестнице наверх с твердым намерением высказать шутнику то, что я о нем думаю.
На ступеньке лестницы сидел Феликс. Джунгли на его голове еще больше разрослись вширь и ввысь. Он смотрел прямо перед собой, и грыз орешки, и кидал скорлупу куда попало. Рядом валялся карандаш-многоцветка, белую ступеньку у Феликса под ногами покрывали формулы, да и две-три ступеньки ниже тоже были испещрены.
Задумался мыслитель и ничего вокруг не видит, подумал я, остановившись. И прежде чем я спохватился, Феликс опустил на меня свой странный, будто издалека, взгляд и сказал:
— Нет, я вижу. Привет, Улисс.
— Привет. Тебе не влетит за это? — Я указал на разрисованные ступеньки.
— Что? Ах, да… Сейчас я…
Он вытащил из кармана платок, и вместе с платком вывалились обрывки пленок, карандаши, орешки. Я начал было подбирать, но тут появился домашний робот-мажордом, как их называют. Он мерно прошагал сверху по лестнице, вытянул гибкий рукав, и в этот рукав со свистом устремилось все, что было разбросано.
— Стой! — крикнул Феликс, и робот послушно замер.
Феликс порылся в уцелевших пленках и снова побросал их, видно, было уже поздно: нужную сцапал мажордом. Я протянул пленку, которую подобрал, но Феликс взглянул и покачал головой.
— Прямо беда, — сказал он. — Треклятый мажордом ходит за мной с утра до вечера.
— Он втянул что-нибудь важное? — спросил я, мне стало жаль Феликса. — Погоди, сейчас я его распотрошу, и мы выудим твою пленку, пока он ее не переварил.
— Не надо. — Феликс, махнул рукой. — Все равно этот вариант мезо-отрицателен. Я рассчитаю новый.
Тут я вспомнил про машину в полутемной комнате.
— Тебя разыскивает эта вертящаяся штука, — сказал я и добавил для ясности: — Ирг восемьдесят. Она… или оно ищет тебя и ругается.
— Да ну ее, надоела, — сказал Феликс. — Борговские штучки… Ладно, пойду посмотрю, чего ей надо.
Он стер часть формул со ступенек и побежал вниз.
Я посмотрел ему вслед. Славный он малый, только очень уж… не от мира сего.
В руке у меня был зажат обрывок пленки. Формулы, формулы, все незнакомые, какой-то график, две-три рожицы. А это что? Я удивился: дальше было жирно написано красным «Андра». «Что еще за новости?» — подумал я. Впрочем, мало ли Андр на свете.
* * *— Как тебе удалось, старший, — спросил я однажды Борга, — пробить через Совет строительство такого роскошного корабля?
— Кораблей, — поправил Борг. — Их будет два. Два неразлучных друга. Хроноквантовые Орест и Пилат. Филемон и Бавкида. Улисс Дружинин и Робин Греков. — Он подмигнул мне, как первокурсник, желающий показать, какой он свойский парень. — Как я пробил? Да вот так и пробил — с перевесом всего в несколько голосов. Мне, видишь ли, помогло, что я теперь не член Совета: меньше ответственности, больше настырности… Спасибо тебе, пилот.
— За что? — удивился я. — За то, что тебя исключили из Совета?
— Че-пу-ха, — сказал Борг раздельно. — Тут другое. Мне сильно повезло в том, что ты оказался везучим. — Он усмехнулся, глядя, как я, ничего не понимая, хлопаю глазами. — Видишь ли, расчеты расчетами, а вероятность опасности была оценена не точно. Недаром я сам хотел лететь.
— Старший, не говори загадками! — взмолился я.
— Ладно, Слушай, пилот. Мы подвергли материалы твоего полета дотошному анализу и убедились, что вы с Робином были на волоске от того, чтобы… как бы популярнее… чтобы застрять вне времени, вернее — в безвременье… в общем. То, что вы возвратились, можешь рассматривать как новую флюктуацию вероятности.
— Флюктуация, — повторил я невольно, а самого продрало холодком до мозга костей при мысли о безвременье, которое и представить себе нельзя… о мертвом корабле… о призраках, этих вечных скитальцах, таинственных «летучих голландцах» космоса…
Да, да, я очень везучий. Я прошел на волосок от жуткой бездны, я не сгинул в безвременье, и у меня есть Андра. Ух, до чего я везучий!..
Сбылась мечта! По вечерам в моем доме бойко стучали каблучки, были освещены все окна, и за столом усаживалось со смехом и шутками человек восемь-десять, и расторопный мажордом только успевал поворачиваться. Я все посматривал на Андру — сияющую, оживленную. Она с удовольствием входила в роль хозяйки дома. Она учила конструкторов варить кофе по-перуански, и очень убедительно доказывала, что только этнолингвистика может дать удовлетворение человеку, ищущему и пытливому, и безудержно хохотала, когда Борг принимался рассказывать смешные истории.
И только Феликс, как мне казалось, ее смущал.
Он сидел, молчаливый и углубленный в свои мысли. Тщетно мы пытались расшевелить его, разговорить, засадить за шахматы. Как-то раз Андра решительно подступила к нему.
— Выпрямись, — сказала она. — Попробую тебя причесать.
Феликс послушно выпрямился на стуле, и Андра глубоко запустила руки в его заросли.
— Да он вполне ручной, — удивился Борг. — А говорили, будто никого не подпускает к своим кудрям.
Причесать Феликса не удалось: одна за другой у Андры поломались две расчески. Ну и смеялись мы тогда, а Феликс улыбался, кротко щурясь. Я подумал, что он похож на одичавшего котенка, которого невзначай погладили по голове.
Наверное, именно таких, как Феликс, в прежние времена называли «чудаками», «рассеянными до невозможности» и как-то еще. Все эти словечки решительно ничего не объясняют. Мозг Феликса автоматически ограждает себя от посторонней информации — в этом все дело. Защита, отбрасывающая все ненужное.
И вот что еще приходило мне в голову. Я был не очень силен в менто-обмене, мои земляки-примары куда шире пользовались направленной мыслью для общения. Однако с тех пор, как я покинул Венеру, я почти не встречал людей, владеющих менто-системой, а если и встречал, то убеждался, что они не идут дальше набора элементарных сигналов: «Как тебя зовут?», «Спасибо», «Партию в шахматы?» — и тому подобное. Чаще всего в ответ на свое менто я получал от таких собеседников неопределенно расплывчатый фон, не несущий информации. Робин — вот с кем я еще мог перекинуться менто: результат нашего многолетнего общения. Я хорошо его понимал, и он понимал почти все — разумеется, в известных пределах. Андре менто-система не давалась, хотя я пробовал ее тренировать.
С первой нашей встречи — с того дня, как Феликс вошел в рубку корабля, идущего на Луну, — мне постоянно казалось, что он свободно читает мои мысли. Конечно, это было не так. Человек, владеющий менто-системой, в разговоре всегда невольно пользуется приемом сосредоточения мысли. И вот эти-то мысли и улавливал Феликс, будучи от природы одаренным перципиентом. Не думаю, чтобы он воспринимал мысли собеседника, не знакомого с приемами менто.