В такси ее настиг звонок от Ревенкова: бизнесмен был в отличном расположении духа и хотел от нее новостей, чудесных и удивительных. Маша кратко отчиталась.
– Значится, хотите найти хозяев дома, в котором был камин? – заинтересовался он. – Думаете, в этом все дело?
Маша пожала плечами в полутьме такси, но вспомнила, что Ревенков ее не видит.
– Мы пока не знаем, в чем дело. Тематика изразцов распространенная. Единственное, что их отличает – это обилие деталей и герб, что говорит о частном заказе. Отсюда и мои поиски семьи, которой этот герб принадлежал.
– Короче, найдем семью, пороемся в их родовых тайнах и типа поймем, что ж в них такого ценного?
– Примерно так.
На другом конце трубки воцарилось молчание. Маша вздохнула: след, по которому она шла, был настолько иллюзорен и так далек от ограбления в Царском Селе, что она не удивилась бы, если бы ее клиент решительно объявил, что сейчас же прекращает бессмысленную трату денег на выискивание каких-то фламандских семейных секретов. Да еще и четырехвековой давности.
– Ну-ну. Тема, в натуре. Очень любопытно, – вместо этого заявил Ревенков. – Вы это… Держите меня в курсе.
И отключился. Маша с удивлением откинулась на спинку сиденья и, улыбнувшись, набрала другой питерский номер.
– Добрый вечер, – произнес голос ее бабки так ясно, будто она сидела рядом в такси.
– Любочка! – вскричала Маша в трубку, вдруг от одного звука этого голоса поняв, как она соскучилась. – Как ты?
– Да жива еще, что мне, старой карге, сделается! – ворчливо ответила бабка и тут же перевела беседу на внучку: – Как сама-то, Машенция?
– О! Познакомилась вчера с очень интересным мужчиной! – улыбнулась Маша.
– Кто он? Чем занимается? – боевито начала допрос Любочка: тема поклонников была у нее из любимейших.
– Ммм… Граф. Со свободным графиком. Специалист по геральдике и парковой архитектуре, насколько я могла понять, – улыбнулась Маша.
– Хм, граф – это, конечно, хорошо, – размышляла вслух бабка. – Но геральдика… Как-то это неосновательно.
– Согласна. – Маша была предельно серьезна, даже покивала в темноте такси. – Но подозреваю, у него нет необходимости зарабатывать себе на жизнь.
– Это тоже плохо. Мужчина должен работать! – постановила бабка. – А лет ему сколько?
Маша взяла паузу, а потом сказала с преувеличенной серьезностью:
– Он не молод, но…
– Сорок? – перебила бабка.
– Нет, чуть побольше.
– Ближе к пятидесяти? – в голосе Любочки уже слышалось явное разочарование. – Все-таки большая разница, Машенция, на долгой дистанции не очень хороша для брака…
– Любочка, боюсь тебя расстроить, но он старше, – с легким вызовом продолжила Маша.
На другом конце трубки послышался скорбный вздох:
– Что ж, в конце концов, если человек хороший… Ну не томи же!
– Де-вя-носто три! – торжествующе заявила Маша, и тут таксист, ругнувшись по-фламандски, резко затормозил, а она чуть не выронила телефон.
– Простите, мадемуазель, – пробормотал он по-французски с сильным акцентом, – ближе к вокзалу мне подъехать сложно – дорога ремонтируется. Въезд перекрыт. Дойдете пешком или хотите, чтобы я повез вас в объезд? Сильно ближе подобраться все равно не получится…
– Не надо в объезд, – сказала Маша и попрощалась в трубку: – Это была шутка, если что. Прости, пожалуйста, мне надо идти. Я перезвоню завтра. Спокойной ночи, – и протянула мелкую купюру таксисту: – Сдачи не надо.
– Благодарю. А вам теперь прямо и налево, – пояснил он, деловито пряча деньги в карман рубашки.
Маша кивнула и вышла из машины, на ходу раскрывая зонт. И не сразу поняла, что оказалась в еврейском районе – достопримечательности города: от вокзала справа, вокруг так называемого алмазного квартала с алмазной же биржей.
Тут повсюду сновали на велосипедах мужчины в черном, в шляпах и с пейсами; семенили женщины в длинных юбках и с выводками многочисленных детей; горели огни лавок с вывесками на иврите. Маша с любопытством вертела головой – ей казалось, будто она очутилась где-то в Тель-Авиве. Хотя нет, поправила себя она, с удовольствием вдыхая запах выпечки из ближайшей булочной, Тель-Авив – светский город. Здесь скорее Иерусалим с его уважением к религиозной традиции.
Маша на секунду замерла перед витриной – рулеты с маком, яблочный штрудель… Она сглотнула голодную слюну. В теплом свете булочной крупная женщина с медными тяжелыми волосами, собранными на затылке, выкладывала свежий хлеб. Маша уже было толкнула дверь, чтобы зайти и купить себе булочку с маком в поезд, как вдруг, вздрогнув, застыла: в витрине отражался красный меч с кривым клинком и однобокой рукояткой. Точно такой же, как на гербе, который она тщетно искала все сегодняшнее утро, только рукоятка смотрела не влево, а вправо. Маша обернулась и выдохнула: нет, ошибки не было – перевернутым оказалось отражение, а оригинал, горящий над магазином напротив, смотрел в ту же сторону. Только теперь стало понятно: этот знак – не запятая и не меч. А что он мог значить, Маша понятия не имела. Но, в конце концов, если ей не смогут помочь здесь, то где же?
В лавке напротив сидел бородатый старик в ермолке, сером, лоснящемся от старости пиджаке и мешковатых брюках и просматривал газету. Маша нерешительно постучала в стеклянную дверь, старик поднял глаза, кажущиеся огромными за толстыми линзами очков. В глазах читалось легкое удивление: Маша явно не походила на обычных его покупателей, но он с готовностью приоткрыл дверь и что-то спросил ее по-фламандски.
Помня, что с фламандцами ни в коем случае нельзя говорить по-французски, Маша перешла на английский.
– Добрый вечер. Простите, пожалуйста, вы не подскажете, что это? – спросила она, вновь отступая и не очень любезно показывая пальцем на «запятую», горящую над входом. Старик, нахмурившись, вышел, прихрамывая, вслед за Машей на улицу и проследил за пальцем.
– Это? Это буква «зайин», мадемуазель, – наконец сказал он.
– Просто буква? – упавшим голосом повторила Маша. Старик кивнул. Седые локоны пейсов, обрамляющих узкое морщинистое лицо, чуть покачнулись.
– И она… – начала Маша, понимая, как глупо звучит ее вопрос, но все же продолжила: – Она ничего не значит?
Старик хмыкнул и смерил Машу с ног до головы:
– Это иврит, мадемуазель. В нем каждая буква чего-нибудь да значит. Иначе не существовало бы учения Каббалы.
Маша почувствовала горячий толчок в сердце: спокойнее… Может быть, и это пустышка.
– А вы… Не могли бы… – замялась она.
Старик понял и улыбнулся, обнажив редкие желтоватые зубы:
– Заходите, барышня. А не то я подхвачу простуду из-за вашего любопытства.
Маша переступила порог лавки и почувствовала запах детства: обувного клея, кожи. Это оказалась мастерская по починке обуви, совмещенная с чем-то вроде обувного секонд-хенда. Старик вернулся на тот же табурет перед окном, где сидел до того, и поднял глаза на Машу:
– Что конкретно вас интересует?
– Все! – не задумываясь, выпалила Маша.
– Всего я не знаю, – снова улыбнулся старик.
– Тогда – основное, – извиняющее улыбнулась Маша в ответ.
– Буква «зайин». – Старик взял с рабочего стола карандаш и оторвал от газеты, лежавшей там же, поле. Нарисовал. Маша кивнула: да, это была она, та самая «запятая». – Это пиктограмма. Вы знаете, что такое пиктограмма, барышня?
– Схематическое изображение? – пожала Маша плечами. – Значок, отражающий предмет.
– И на что похож этот значок? – кивнул старик.
– Меч?
– Браво. Буква «зайин» обозначает оружие.
– Символ воина?
– Нет, – покачал головой обувщик. – Символ мужчины. И борьбы, скорее, с самим собой. Самой важной борьбы в жизни каждого человека.
Маша задумчиво взглянула на букву, нарисованную на клочке газеты. Андрей сейчас сыронизировал бы, что она символизирует борьбу Маши за другую профессию, а значит, судьбу.
– Но и это еще не все, – продолжил обувщик.
– Нет? – вскинула Маша глаза на обувщика.
– Зайин – седьмая буква в алфавите.
– Символ удачи? – предположила Маша.
Старик поморщился:
– Мадемуазель… Оставьте ваши нумерологические игры. Мы говорим о древнейшем алфавите, на котором записан Ветхий Завет. Впрочем, Новый Завет тоже, только об этом не все помнят. – Он печально посмотрел на Машу и покачал головой.
– Семь дней творения? – рискнула еще раз Маша и заслужила еще один благосклонный взгляд.
– Все верно! И еще. Все материальное в нашем мире ориентировано на шесть сторон, барышня.
– Четыре… – осторожно поправила его Маша. – Запад, восток, юг, север.
– Верх, низ, – флегматично добавил старик. – Мы же сейчас не о географии беседуем. А центром является седьмая точка – так шесть дней творения мира завершились седьмым днем – субботой. И потому у нас число семь символизирует душу и связано со всем, что означает святость. Буква «зайин», как меч, отделяет мир материальный от духовного.
– Семь дней творения? – рискнула еще раз Маша и заслужила еще один благосклонный взгляд.
– Все верно! И еще. Все материальное в нашем мире ориентировано на шесть сторон, барышня.
– Четыре… – осторожно поправила его Маша. – Запад, восток, юг, север.
– Верх, низ, – флегматично добавил старик. – Мы же сейчас не о географии беседуем. А центром является седьмая точка – так шесть дней творения мира завершились седьмым днем – субботой. И потому у нас число семь символизирует душу и связано со всем, что означает святость. Буква «зайин», как меч, отделяет мир материальный от духовного.
Маша переваривала информацию.
– Это все? Я хотела сказать – все значения?
– О нет, – усмехнулся старик. – Есть еще неприличный сленг. Но, думаю, вам для начала хватит. А мне пора закрывать мою лавочку. Прошу прощения, мадемуазель.
Маша встала, в задумчивости вышла обратно на мощеную мостовую. И, не выдержав, обернулась. Старик стоял в дверях и будто ждал ее последнего вопроса.
– А если… Если человек изображает эту букву на своем гербе? Да еще и три раза подряд?
– Я не специалист, мадемуазель, но подозреваю, это значит лишь то, что эта буква была очень важна для него. И еще, – он улыбнулся, – что, скорее всего, он был евреем.
Он
– Я полы мыть не буду! – говорила ему Марина, покачивая обтянутой дешевыми колготками в зацепках ногой. Впрочем, сама нога была качества высочайшего. Как и вся Марина. Удивительно, как из единого генетического корня могли произрасти две столь разные женщины! Он переводил недоуменный взгляд с гражданской жены на свояченицу. Яркая, чудная птица: огромные карие глаза, копна волос, изуродованных высветленными прядями, но прекрасных, густых, цвета темного каштана. Все в ней вызывало ошеломленное восхищение: маленькая ступня, потерявшаяся в старых тапках, что он выдал ей в прихожей, округлое плечо, которым она столь царственно поводила, рассказывая ему о своих злоключениях.
– Я чего рванула-то? Я детей-то не очень… Ну, люблю. Они просто фотографии выслали: домина шикарный, с бассейном. И они в зале на тахте сидят: малой их, значит, весь в мамашу – ни рыба ни мясо, потом сама мадама – бледная спирохета, страшна как моя жизнь, ну и папашка – глаз не оторвать! Высокий, голубоглазый, как с рекламы пены для бритья. Ну, думаю, никуда ты от меня, красавчик, не денешься, будешь бриться у меня в ванной. Поехала. С мальчонкой быстро разобралась – перед телеком сажаешь, пока его предки не пришли, и все дела. Сама марафетилась, как подорванная, кажинный день тряпки меняла. И что ты думаешь?
– Что? – Он смотрел на нее во все глаза.
– Он со мной вроде любезно так беседовал – по-русски-то. Узнавал про маму с папой, про бытье наше в Беларуси. Ну, мне чего: расписала, как могла. На жалость давила. А сама подсаживалась поближе, на подлокотник, значит, канапе и в глаза заглядывала. А пару дней назад приходит раньше времени, еще пяти не было. Ну, думаю, срослось: не просто же так раньше супруги явился! Встречаю его, значит, за руку беру… А он руку вырывает и бежит в детскую. – Она сокрушенно вздохнула. – А там малой боевик смотрел. И вот ведь непруха какая – как раз, когда главный герой главную героиню… того самого. Ну, тот тогда покраснел, что твой борщ, и говорит: «Собирайте вещи, вы уволены!» Представляешь? Жена пришла вечером, офигела, как мой чемодан в прихожей увидала. Так он с ней заперся и уговаривать стал! – Она махнула наманикюренной ручкой. – В общем, слава богу, оттуда поездом можно напрямую до вас. Я тут перекантуюсь, ты ж не против?
Он молча покачал головой: нет.
– Ладно. – Она легко улыбнулась, встала и потянулась, как кошка.
Он на секунду перестал дышать. А в следующую минуту она уже удалилась в ванную, где плескалась до прихода Леси. Леся же первым делом выдала сестре по первое число за то, что так неэкономно распоряжается водой и электроэнергией, греющей бойлер. А потом принесла ей свой старый халат, и они обе встали у «станка»: Леся готовила немудреный ужин, а Марина мыла посуду, ни на секунду не закрывая рта. Он сидел в комнате, делая вид, что читает, а на самом деле смотрел, не отрываясь, на кухню. Через приоткрытую дверь был виден лишь обтянутый протертой фланелью упругий круп, но ему и этого хватало. Сквозь шум льющейся воды и стук ножа о разделочную доску он пытался не упустить ни слова из ее монолога.
– Тут главное, – убеждала Лесю Марина, – не сдаваться. Мужиков богатых в Европах – пруд пруди. А бабы у них – ты видела какие?! Поэтому они у нас на брачных сайтах и шарятся. Мне многие пишут, я там такие фотки выставила – закачаешься, но толку мало, нужно встречаться, все дела. Из нашей дыры не наездишься. А отсюда в любой конец – час-два и долетел, верно? Я бы в Италию, конечно, хотела. А что? Мужики там с темпераментом, с деньгами… Или Вена – красивый город, и австрияки, как немцы, все высокие, видные. Голландцы тоже ничего, но жадные…
Он перевел глаза на овальное зеркало, висящее над кроватью: он был не темпераментен, не высок, не виден, денег у него тоже не было. Сплошные «не». И почему-то он был уверен, что на его питерские корни и интеллигентность во втором поколении Марине было решительно наплевать. За ужином он молчал, смотрел только в тарелку, потому что боялся, лишь взглянув в ее сторону, выдать себя с головой.
– Марина хочет у нас остаться на некоторое время… – осторожно начала Леся, когда они уже ложились в постель. – Ты не против?
– Нет, – буркнул он, отворачиваясь к стене.
– Правда? – не поверила жена.
– Правда. Она же твоя сестра, так?
– Так, – нежно подтвердила Леся и благодарно погладила его по плечу.
Следующие месяцы были для него сплошной мукой. Интернет-сайт выдавал Марине все новых претендентов. Обменявшись с каждым парой писем и поболтав по скайпу, одетая сверху в смелое декольте и с тщательным макияжем, оставив под столом вне зоны видимости треники и тапки, она улетала то в Рим, то в Берлин, то в Барселону, счастливая, победоносно улыбаясь. Он провожал ее в аэропорт с жалкой ухмылкой: мол, доброго пути, сам корчась от ревности и убежденный, что больше никогда ее не увидит.
Но проходила неделя, максимум две, и она заявлялась обратно: зареванная, с кругами под глазами. Очередной «жених» оказывался или скаредой, или «тем еще извращенцем». Или у него плохо пахло изо рта и росли волосы из ушей, а голова, напротив, была лысой, как коленка. Он сочувственно выслушивал нелестные отзывы, а сердце его пело: она тут, рядом, снова с ним!
После одного из таких возвращений он впервые устроился на работу: она была такой жалкой и оттого столь трогательной, что сердце щемило и хотелось сделать все, что не сумели или не захотели сделать ее бездарные женишки европейского замеса – отвести в дорогой кабак, купить новые туфли – эх!.. Леся примерно в это же время тоже устроилась, но уже на вторую работу – сидеть с состоятельной старушкой в Альцгеймере. Старушка обитала в зеленом пригороде, возвращаться оттуда было далеко, и они с Мариной вполне успевали сходить в ресторан. Его совершенно не смущало, что саму Лесю он в ресторан не водил ни разу. Марине нужно, необходимо было поесть лобстера с шампанским, а Лесе… Лесе было все равно, что в себя запихнуть после тяжелого рабочего дня.
С шампанским, кстати, он переборщил – от волнения в него не лез даже дорогущий лобстер, голова кружилась. Марина казалась еще краше, чем обычно – пусть даже сидящие вокруг дамы в пастельных туалетах чуть брезгливо косились на леопардовое мини-платье в обтяг.
– Они просто завидуют, – шепнул он ей на ушко. – Не обращай внимания.
– Зато мужики смотрят, – так же заговорщицки шепнула ему она, обдав горячим дыханием. – Видишь?
Он со злобой посмотрел вокруг, кивнул:
– Верно. А как на тебя можно не смотреть? Вообще непонятно, что у твоих женишков в голове. Как можно тебя отпустить, а?
Она прикусила губу, отвернулась:
– Да так вот…
– Я бы вот не отпустил, – сказал он, уставившись на нее тяжелым взглядом.
Она заерзала на стуле:
– Скажешь тоже!
– Думаешь, шучу? – Он накрыл ладонью ее руку на белой хрустящей скатерти.
– Не думаю. – Она попыталась выдернуть руку, но он себя уже не контролировал, прижал ее кисть к столу, как пойманную птицу.
– Отпусти, – тихо и с ожесточением сказала она. – Отпусти сейчас же!
– Пойдешь за меня? – Он побелел, как та скатерть.
– Нет! – Она вырвала руку. Тяжелая серебряная вилка со звоном упала на паркет. Официант принес чистую. Они помолчали. Наконец она взяла вилку и стала ковырять подостывшего лобстера.
– Ты что это думаешь? – спросила она шипящим шепотом. – Что я Леську так подставлю?! И ради кого?! Ради тебя, лодыря?! Она, значит, пашет, полы моет, а ты на диване лежишь пузом кверху и жопу наращиваешь?!