– Но все-таки будет хоть какая-то ясность, – неуверенно поддерживает Федяеву Элла Эрнестовна.
– Да и так все ясно! – Боря отодвигает от себя тарелку и вытирает салфеткой губы. – Шефа лишают гражданства, а сюда пришлют другого главного. И весь сказ! Сценарий уже давно утвержден.
– Нет, позвольте! – горячится Федяева. – Мы же не стадо овец, с нами обязаны считаться! Такого просто не может быть!
– В этой стране все может быть! – мрачно усмехается Боря. – Неужели вы всерьез считаете, что они держат нас за людей? Мы для них – шуты гороховые!..
– Боря, никогда не говорите «в этой стране», – морщится Андрей Иванович. – Вы так мало похожи на иностранца...
– А что вас покоробило, Андрей Иванович? – удивляется Боря. – Непатриотичный оборот?.. Но вы же человек свободных взглядов, сами отсидели одиннадцать лет...
– Боря, вы с такой легкостью говорите «отсидели», – тихо вмешивается Элла Эрнестовна, – как будто Андрей Иванович отсидел ногу...
– Да вернется он, вернется! – кричит Сима. – Ничего ему не сделают! Ты слышала это интервью? И я не слышала!.. И никто не слышал!..
– Гордынский тоже слышал, – меланхолично замечает кто-то.
– Андрей Иваныч! – к столику Нанайцева пробирается помреж Тамара. – Вас срочно к директору!..
* * *...Едва переступив дверь в кабинет директора, Андрей Иванович безошибочным чутьем старого театрального домового и еще более безошибочным чутьем старого лагерника определяет: случилось что-то неладное, и не просто неладное, а совсем скверное, что случается далеко не каждый день. Внешне вроде бы ничего не изменилось, все на своих привычных местах... Финская мебель, фестивальные призы, заграничные афиши... Гости в директорском кабинете тоже явление обычное, можно сказать, ежедневное... На столе сияют золотые коньячные рюмочки, глубокой морской зеленью мерцает тархун, но это тоже появляется здесь не только по большим праздникам... И все-таки в сердце Андрея Ивановича, как пузырьки в газировке, начинают бешено колотиться крохотные иголочки страха...
– Входите, входите, Андрей Иваныч, – голос директора бодр и приподнят, но при этом лицо почему-то почти свекольного цвета. – Знакомьтесь, товарищи: это Андрей Иваныч, наш парторг... Ну, товарищи из райкома его знают...
– И мы знаем! – с доброжелательной гримасой кивает единственная во всей компании дама. – В кино иногда выбираемся... Очень приятно видеть вас, так сказать, живьем!..
– Анна Кузьминична из горкома, – продолжает конферировать директор. – А это Юрий Михайлович... Это наш покровитель... Наш куратор... Наш, так сказать...
Тот, кого назвали Юрием Михайловичем, и в ком Андрей Иванович тотчас же угадал главного, демократично останавливает директора движением руки – это, мол, суета, дело, мол, не в титулах, есть проблемы поважнее...
– Извините, что я в таком виде! – запоздало спохватывается Андрей Иванович. – У нас ежедневные репетиции... Мне сказали – срочно, я не стал переодеваться...
– А что вы, собственно, репетируете? – Юрий Михайлович, не мигая, смотрит на Андрея Ивановича. – Насколько я понимаю, ваш главный режиссер находится в Великобритании?
– Ну, есть же и очередные режиссеры... – поспешно вмешивается директор. – Театр не может не репетировать. Люди потеряют квалификацию...
– Разумеется, без Георгия Петровича трудно, – Андрей Иванович пытается выглядеть раскованным и независимым, но под немигающим взглядом куратора у него это плохо получается. – Однако же мы пытаемся как-то существовать... И ждем его возвращения...
– А вы не ждите, – бесцветным голосом советует Юрий Михайлович. – Он не вернется. К тому же, вчера, приказом по министерству культуры он освобожден от обязанностей главного режиссера.
Андрей Иванович затравленно глянул на директора, тот смотрел в окно и вытирал шею платком...
Трое райкомовских о чем-то приглушенно переговаривались между собой... Дама из горкома заинтересованно разглядывала афишу... И только Юрий Михайлович так же в упор, не мигая, смотрел на Андрея Ивановича.
– Понятно, – механически кивнул Андрей Иванович, хотя в голове у него шумело, ничего-то ему не было понятно. – И что же теперь будет?..
– Об этом мы еще поговорим. А пока срочно соберите партком на предмет исключения Георгия Петровича из партии. Решение принято наверху, но провести его надо через первичную парторганизацию.
* * *Перед дверью парткома застыла молчаливая группа актеров. Те же живописные лохмотья, те же размалеванные лица. Еще минута – и будет казаться, что это всего лишь цветная фотография, но нет, щелкнул дверной замок – и вся группа пришла в движение, отхлынула от двери, образовала живой коридор...
Сквозь коридор проходит начальство во главе с Юрием Михайловичем. Чувствуется, что им неуютно пробираться сквозь эту странную, разрисованную, полуголую и враждебно настроенную толпу.
Вслед за начальством появляются члены парткома. Они идут молча, гуськом, не поднимая глаз, впереди, осунувшийся и постаревший, идет Андрей Иванович. Элла Эрнестовна кидается к нему и, как сестра милосердия – раненого, принимает его на плечи.
– Ну что? – пытает одного из членов парткома Тюрин. – Кто был за, кто был против?
– Все – за! – вяло отвечает член парткома. – И попробовали бы не проголосовать...
– Исключили? – ахает Сима. – Ах вы, гадье!.. Ах вы, твари позорные!..
– Был бы у тебя партбилет, – огрызается другой член парткома, – ты бы по-другому заговорила!..
– У меня партбилет? – хохочет Сима. – Да я с таким, как ты, на одном гектаре... На кой мне он нужен, если из людей делает таких вот нелюдей?
– Не усугубляй, Сима, – мягко говорит Левушка. – Им и так тошно. Еще не вечер, еще не вечер... Будем бороться...
– Отборолись! – не унимается Сима. – Это вы при шефе были борцы!.. А без него вы – мразь!..
– Надо срочно написать в Политбюро, – пытается взять ситуацию в свои руки Федяева. – С просьбой о пересмотре...
– Лучше в ООН, Лидия Николаевна, – серьезно советует Гордынский. – Быстрее отреагируют.
– А что теперь с нами будет? – кокетливо вопрошает Аллочка. – Мы теперь тоже вроде как бы враги народа.
– Что-нибудь придумают, – в тон ей отвечает Ниночка. – Может, сошлют, может, расстреляют.
– Скорее всего, сошлют! – авторитетно поддерживает разговор Боря. – Будут предлагать точки – проситесь в Англию.
* * *...На одном из столиков в гримуборной Андрея Ивановича разложена целая аптечка, над которой хлопочет переполошенная Элла Эрнестовна. Сам Андрей Иванович полулежит на диване, руки теребят диванную обшивку, на лбу – бисеринки пота.
– Да нормально, Элла, – успокаивает он жену, хотя самого колотит крупная дрожь. – Под лопаткой уже отпустило... Много нитроглицерина тоже нельзя, может быть коллапс... Ты знаешь, это было, как гипноз... Вот он смотрит на меня, и я чувствую, как язык у меня деревенеет... У него такой взгляд... нехороший взгляд... как у тех...
– Это страх, Андрюша, – Элла Эрнестовна промокает платком влажный лоб мужа. – Это на всю жизнь. Ты уж смирись с этим, побереги сердце...
– Он зачитал нам какую-то ерунду... Цитаты из западных газет... В общем, я плохо помню... А потом предложил голосовать... И рука у меня поднялась сама собой... И все подняли руки. Хотя нет, один был против. Коля Малинин. Монтировщик.
– Не будь ребенком! – увещевает мужа Элла Эрнестовна. – Ты думаешь, от вас что-то зависело?.. Да они исключили бы Георгия Петровича и без вас!.. Ваше голосование – пустая формальность!..
– Да пойми, Элла, – стонет Андрей Иваныч, – им было важно сделать это нашими руками!.. Чтобы показать нам, какие мы ничтожества!.,. И они этого добились. Да, собственно говоря, и не добивались. Просто цыкнули – и мы тут же упали на карачки!.. Господи, какой стыд!..
– Прекрати, Андрей! – Элла Эрнестовна переходит на шепот. – Ты же знаешь эту машину. Она раздавит всякого, кто будет ей сопротивляться. Ты однажды уже попробовал. Пусть пробуют другие!..
* * *По радиотрансляции – настойчивые звонки.
Татьяна в своей гримуборной поспешно натягивает на себя какую-то хламиду. Оглядывает себя в зеркале. Поправляет волосы. Пудрит нос.
«Ку-ку!» – Татьяна резко поворачивается и видит высовывающуюся из-за вешалки физиономию Гордынского.
– Ты с ума сошел! – ахает Татьяна. – Тебя ж могут увидеть!.. А ну, выматывайся немедленно!..
– Сейчас время пик, – объясняет Игорь. – Все на прогоне. – И тут же меняет тон: – Тань, только один вопрос: когда мы увидимся?
– Никогда, Игорь, – Татьяна снова поворачивается к зеркалу. – И не задавай больше никаких вопросов.
– Вот это да! – лицо у Игоря вытягивается. – Так-таки и никогда? Напугал тебя наш мавр!..
– Я не хочу доставлять Леве неприятные минуты. И так весь театр шушукается.
– А обо мне ты подумала? – вскрикивает Игорь. – Или мои переживания тут не в счет?..
– Ты – другое дело, – парирует Татьяна. – Ты – свободный человек. И потом – я люблю мужа.
– Что ты говоришь! – ехидничает Игорь. – Оказывается, ты любишь мужа!.. Не поздновато ли прозрела?
– А ты и в самом деле пошляк! – Татьяна брезгливо разглядывает Игоря в зеркале. – Правильно про тебя говорят: пошлый дурак с оловянными глазами...
– Это кто же так говорит? – последние слова задели Игоря за живое. – Уж не Левушка ли? В таком случае можешь передать ему, что он благородный умник с натуральными рогами!..
Вот этого говорить не следовало, тут Игорю явно изменило чувство меры. Он не успевает даже осмыслить сказанное. а в руках у Татьяны уже матово поблескивают щипцы для завивки волос.
– Пошел вон! – приказывает Татьяна. – Немедленно пошел вон, или я за себя не отвечаю!
Вслед за тем щипцы действительно летят в сторону Гордынского, но он уворачивается.
– Правильно, – бормочет Игорь, потихоньку перемещаясь к двери, – один с топором, другая – со щипцами... Вполне в духе вашей семьи!.. Интересно, чем будут швыряться ваши дети...
В дверь, которая за ним поспешно захлопывается, летит флакон дезодоранта.
* * *– Продали, подлюки! – стоя под горячим душем, Сима так яростно намыливает голову, как будто именно она главная виновница случившегося. – С потрохами продали! Ну ничего, вернется шеф – вы еще попляшете!..
– Ребята не виноваты, Серафима Михайловна! – робко вступается Аллочка. – Они сами испереживались... Но что они могли сделать?
– Может, еще можно что-то исправить? – Ниночка косится на Гвоздилову. – Написать самому Черненко? Как вы считаете, Елена Константиновна?
– Я считаю, что когда актрисы разговаривают о политике – это уже смешно, – снисходительно отвечает Гвоздилова. – Но вдвойне смешно, когда они делают это в голом виде...
– Ах, тебе смешно? – Сима задохнулась от ярости. – Ну еще бы!.. Мы такие интеллектуальные, мы читаем Брохеса, остальное нам до лампочки! Правильно тебя шеф ненавидел!
Гвоздилова пожимает плечами, спокойно выключает воду и, не удостоив Симу ответом, выходит в раздевалку.
– Как вам не стыдно! – срывается Аллочка (как и большинство молодых актрис в театре, она испытывает перед Гвоздило-вой благоговейный трепет). – Елена Константиновна – воспитанный человек, а вы – базарная торговка!
– Вы просто завидуете Елене Константиновне! – поддерживает подругу Ниночка. – Завидуете ее успеху!.. Ее все уважают, а вас – нет!
– Я завидую? – поперхнулась Сима. – Матрешки, да вы в своем уме?.. Я завидую этой вяленой медузе?
Аллочка и Ниночка переглядываются и, не сговариваясь, выскакивают в раздевалку, оставив Симу в гордом одиночестве.
– Бегите, бегите, шпана! – напутствует их Сима. – Поносите шлейф за своей старенькой королевой!..
* * *В раздевалке Гвоздилова, уже накинувшая на себя халат, растерянным взглядом обводит пустые полки своего шкафчика.
– Девочки, простите, вы не видели... Я отлично помню, что положила их вот сюда... В общем, у меня пропали трусики.
– Это Серафима! – уверенно говорит Аллочка. – Рупь за сто, это ее каверзы!
– Серафима Михайловна! – кричит Ниночка. – Вы случайно не видели трусики Елены Константиновны?
Из душевой доносится довольный смешок – Сима взяла реванш.
– Это французские, что ли? – отзывается Сима. – Как же, видела! Они просили передать, что улетают в Париж искать себе задницу поприличней!..
– Жалко Симу, – неожиданно говорит Гвоздилова. – Она очень хороший и искренний человек. Но ей мешает то, что она борется со всеми сразу...
* * *А в душевой мокрая, голая, несчастная Сима отчаянно стучит кулаком в кафельную стену: «Суки вы!.. Суки продажные!.. Трусы!..»
* * *...У стенда, где вывешиваются наиболее сенсационные вырезки из журналов и газет, скучилась огромная толпа. Все разговаривают шепотом, как на похоронах, подходят все новые люди, и каждый пробивается поближе к стенду, чтобы собственными глазами прочитать те роковые пять строк, которые уже выучены всеми наизусть: «Указом Президиума Верховного Совета СССР... лишить гражданства... за оскорбительные выпады в адрес...»
– Все! – констатирует мрачно Боря и обнимает за плечи притихшего Левушку. – Амба!.. Теперь они могут делать с нами все, что захотят!
* * *...И снова по бесконечным тоннелям, коридорам и переходам театра нервной рысью несется начальственная группа. Шляпы, плащи, кейсы. Где-то сбоку семенит директор, показной удали в нем заметно поубавилось, весь он как-то обмяк и сник, поэтому путешествие происходит в полном молчании.
* * *...В огромном репетиционном зале собралась вся труппа. Ни покашливания, ни шушуканья, ни скрипа стульев, как это обычно бывает, когда в зале собирается много людей, – тишина. На первый взгляд может показаться, что там, куда сейчас устремлены взгляды актеров, происходит нечто завораживающее, притягательное, необычное – словом, нечто такое, от чего нельзя отвести глаз. Но вот камера берет обратную точку, и мы видим, что ничего необычного там нет: напротив неподвижной и безмолвной труппы – такой же неподвижный и безмолвный президиум, состоящий из уже известной нам начальственной пятерки. Пауза затягивается, становится двусмысленной, начинает заполняться опасной энергией.
– Ну что же, товарищи... – Юрий Михайлович окидывает аудиторию взором доброжелательной Горгоны. – Поскольку никто из вас не желает выразить свою точку зрения на случившееся, то я позволю себе сделать одно деловое сообщение. В связи с лишением гражданства Рябинина Георгия Петровича, соответствующие инстанции приняли следующие решения. Первое. Снять фамилию Рябинина с афиши театра...
– Как это снять? – вскакивает Сима. – Он же создал этот театр! Его фамилию знает весь мир!
– Возможно, – мягко соглашается Юрий Михайлович, – хотя, думаю, вы сильно преувеличиваете. Но согласитесь, что фамилия антисоветчика на советской афише – это недопустимая вещь. К тому же, Рябинин больше не главный режиссер театра. Второе. Исключить из репертуара все спектакли, поставленные Рябининым.
– А что же останется? – выкрикивает с места Левушка. – У нас все спектакли поставлены Рябининым. И только три – другими режиссерами.
– Вот это и есть ваш прожиточный минимум, – терпеливо объясняет Юрий Михайлович. – Во всяком случае, до прихода нового главного режиссера. И, наконец, третье. Репетиции новых спектаклей, начатых Рябининым до его отъезда, немедленно прекратить...
– Это никак невозможно! – с жаром возражает Федяева. – Артисты должны репетировать. Иначе половина из нас останется без работы!
– Странно все-таки получается, – словно ни к кому не обращаясь, раздумчиво говорит Юрий Михайлович. – Вы готовы говорить о чем угодно, только не о существе вопроса. А ведь поступок вашего бывшего шефа касается в первую очередь именно вас. В редакции центральных газет поступили уже десятки тысяч писем от трудящихся с резкой оценкой возмутительного поведения Рябинина...
– Можно вопрос? – простодушно спрашивает Гордынский. – А откуда трудящиеся узнали о возмутительном поведении Рябинина?.. Я внимательно слушаю советское радио, читаю и выписываю газеты – там ничего про это не говорят!..
Оглушительная пауза, наступившая вслед за репликой Игоря, вдруг взорвалась чьим-то звонким смешком. Засмеялся Боря, открыто и без страха глядя в гипнотические глаза Юрия Михайловича... Засмеялся Левушка... Засмеялась Татьяна... Усмехнулся Андрей Иванович... Улыбнулась Гвоздилова... Сообразив, в чем дело, в голос захохотала Сима... И вот уже вся труппа заходится в хохоте, он идет волнами откуда-то из задних рядов, докатывается до президиума, обрушивается на него и откатывается вновь, чтобы через секунду вернуться новой оглушительной волной... Зафиксируем это вечное историческое противостояние. Хохочущая аудитория и окаменевший президиум. Сумасшедшие и здравомыслящие. Шуты и начальники.
* * *...В актерском фойе труппа собралась на экстренный междусобойчик. Затурканный директор, сложив руки умоляющей лодочкой, тщетно пытается утихомирить актеров.
– Товарищи, Юрий Михайлович... м-м... выразил желание побеседовать с рядом актеров... м-м... с глазу на глаз... Огромная просьба, товарищи, ведите себя сдержанно и корректно!..
– Петр Егорыч! – неожиданно спрашивает Федяева. – А что это за анонимные люди в театре?.. Кто их пропустил?
Чуть в стороне демонстративно скучает группа молодых людей физкультурного вида. Все они в чехословацких костюмах и с короткими прическами. На лице у каждого присутствует яркое выражение незаинтересованности.
– М-м... это я их пропустил... – в замешательстве мямлит директор. – Мне позвонили из... м-м... В общем, товарищи просто контролируют ситуацию...
* * *...Юрий Михайлович вонзает в Левушку свой немигающий взгляд, и тот съеживается, как устрица, в которую воткнули вилку.