А что же Илюша? Раз еще только побывал он в казачьем стане вместе с голландцами, пожелавшими также воочию ознакомиться с житьем-бытьем "разбойников". Но Юрия ему в этот раз так и не удалось видеть: тот замкнулся в своей каморке, и из слов Кирюшки Илюша должен был заключить, что брат нарочно избегает с ним встречи. До слез огорченный, мальчик излил свою душу мингеру Стрюйсу. Но парусник-голландец, человек глубоко верующий, мог дать ему один только совет: уповать на Бога.
— Разин с его казаками забыл Бога, — говорил он, — и гнев Божий, раньше или позже, их не минует. Награбили они толикое множество всякого добра, что для своего разгула сбывают оное перекупщикам-азиатам просто за бесценок. Фунт лучшего шелку примерно продают за три копейки! Сам я у них не за грех почел вот что сторговать, — продолжал Стрюйс и, расстегнув кафтан, показал Илюше толстую золотую цепь, которая, обвитая несколько раз вкруг его шеи, спускалась по камзолу до карманчика, где хранились у него часы-луковица. — У нас в Амстердаме за такую цепь с меня взяли бы не менее трехсот флоринов, а здесь я дал за нее, знаешь ли, сколько?
— Сколько?
— Сорок рублей — на наши деньги семьдесят флоринов! Будь у меня лишние деньги, да я в несколько дней сделался бы Крезом!
При всем христианском благочестии практический голландец не переставал быть дельцом. Илюша понял, что и с этой стороны помощи ждать ему нечего.
Так день шел за днем; десять дней уже улицы оглашались буйными криками и песнями бесшабашных разинцев. На дворе опять смеркалось, и Илюша с тяжелым сердцем готовился идти опять ко сну, когда к нему тихонько постучались. Он отпер дверь и к немалому своему удивлению увидел перед собой Кирюшку.
— Это ты, Кирюшка! И в такую позднюю пору…
— Крадучись ушел, — отвечал Кирюшка, плотно притворяя за собою дверь. — Окромя Юрия, никому у нас о том не известно.
— Так ты от Юрия? Что же ему от меня нужно?
— Это он сам тебе уже скажет. Идем же, идем.
— Без спросу мне нельзя отлучиться. Вот поутру, как только отпрошусь…
— Эвона! "Поутру!" Где-то мы тогда уже будем!
— Что это значит, Кирюшка? Казаки уходят отсюда?
— Видно, что так.
— И тайком, без ведома воевод?
— Молчи, знай, помалкивай!
— Но ведь провожатый от них, Леонтий Плохово, уже у вас на атаманском корабле?
— У нас-то у нас, — усмехнулся Кирюшка, — да когда-то он с хмеля своего еще проснется!
— Его нарочно опоили?
— А то как же; да подбавили к вину еще сонного зелья.
— Этого так нельзя оставить! — объявил с решительностью Илюша и двинулся к двери.
Кирюшка заступил ему дорогу.
— Да ты куда?
— К князю-воеводе; я ему сейчас все расскажу…
— Ничего ты ему не расскажешь!
— Ежели ты, Кирюшка, меня не пустишь, так ведь я на весь дом закричу…
— И не закричишь. Коли казаки раз положили уйти отсюда, так и уйдут; никакой силой их никто не удержит. А брату твоему у них не поздоровится.
Довод был убедителен. Приходилось идти на сделку.
— Скажи мне одно хоть, Кирюшка: против самих воевод Разин ничего не злоумышляет?
— Да что с ними тут без него станется? Нынче же ночью мы снимемся с якоря.
— И уходите куда?
— Это уж не твоя забота.
— То-то, что моя. Коли в море, так они Бог-весть куда еще завезут Юрия!
— Говорить бы не след; ну да Господь с тобой! Уходим мы вверх по Волге на Камышин.
— Это другое дело.
— Так ты пойдешь все-таки проститься с ним?
— Делать нечего, идем.
— Давно бы так.
Улизнул Кирюшка с атаманского корабля незамеченным. Но если он рассчитывал вернуться туда так же незаметно, да еще в сообществе Илюши, то ошибся в расчете. В его отсутствие не только был убран схо-день, по которому он перебрался на берег, но и самый корабль не стоял уже на прежнем месте, так как в построении всей казацкой флотилии произошло перемещение, вызванное предстоящим отплытием. Вдобавок поднявшийся над рекой ночной туман и сгустившиеся сумерки едва давали различать общие очертания судов.
На счастье, а может быть, и на несчастье, на бродивших по берегу мальчиков наткнулся казак, которого сотник его отрядил в город за свежим запасом вина и который возвращался теперь оттуда с полною бутылью под мышкой.
— Вы чего тут шатаетесь, полуночники! — напустился на них казак.
— Да я же свой человек, с атаманского корабля, — с заискивающей развязностью отвечал ему Кирюшка. — Аль не опознал меня, дружище?
— Это ты, оболтус? Какой я тебе дружище! Всякая козявка в букашки лезет!
— Ну, ну, прости; не во гнев тебе слово молвилось. И козявка тоже тварь Божия.
— Да должна знать свое, козявкино, место. Где был сейчас?
— Был я в городе, да не по своему хотенью, а по атаманскому веленью.
— Что ты там мелешь, Кирюшка? — заметил ему шепотом Илюша.
Тот толкнул его локтем в бок, чтобы молчал, а сам продолжал "молоть":
— Спосылал он меня вот за родным братцем нашего боярчонка: отвезем его тоже до Камышина.
— Так бы и сказал. Ну, что же, вам, стало, на атаманский корабль?
— На атаманский; да не знаем вот, где теперича за темнотой и искать его.
— А вон там, впереди других.
— Да туда посуху и не добраться!
— Ну, ладно, так и быть, на своей лодке подвезу уж вас.
— Будь отец родной!
Уселись они в лодку к казаку и минуту спустя причалили к "Соколу"-кораблю. Здесь последовал опять опрос со стороны дневального казака. По брошенному им сверху канату оба мальчика вскарабкались на палубу.
Тут вдруг из окружающей тьмы выросла перед ними могучая фигура самого атамана.
— Вы-то оба отколь?
Природное нахальство сразу покинуло Кирюшку. Путаясь, он залепетал, что гулял-де по берегу, да наткнулся на своего меньшого боярчонка… Но Разин прервал его строго:
— Не лги! Сказывай сейчас: куда и зачем бегал?
— Его посылал за мной брат мой Юрий, — заявил тут без обиняков Илюша.
— Для чего?
— Хотел проститься со мной.
— Проститься? Значит, этот негодник разболтал уже, что мы уходим? А тебе кто выдал? — обратился Разин к Кирюшке.
— Никто, батюшка Степан Тимофеич. Слухом земля полнится…
— Сам подслушал, стало?
— Ей-ей, нет… Будь я проклят…
Темнота огласилась звонкой пощечиной и воплем Кирюшки.
— И будешь проклят! — сказал Разин. — Ври, да знай меру. Может, и воеводы теперича про то уже знают?
— Нет, окромя меня, он ни с кем больше не виделся, никому не говорил, — уверил Илюша, и в звуке его голоса было столько правдивости, что словам его нельзя было не дать веры.
— Во всяком разе, сударик мой, в город к воеводам ты уже не возвратишься, — объявил ему успокоившийся атаман. — Да и братцу твоему с тобой не будет у нас так скучно.
— Так мы будем с ним отныне уже вместе? — даже обрадовался Илюша.
— Вместе, в одних хоромах! — усмехнулся Разин и приказал Кирюшке приготовить постель новому постояльцу.
— Вот те и хоромы, подлинно боярские! — говорил Илюше Кирюшка, отворяя дверцу в низенькую клетушку пространством в квадратную сажень.
Юрий вскочил со своей постели — мешка, набитого сеном, — на которую в ожидании брата прилег не раздеваясь.
— Пришел-таки проститься!
— Не проститься, а остаться с тобой, — отвечал Илюша.
— Две пташки в одной западне! — добавил от себя Кирюшка. — За двоих вас атаман-то возьмет и двойной выкуп.
— Ну, это бабушка еще надвое сказала! — как-то загадочно возразил Юрий. — А теперь, Кирюшка, уходи-ка: нам с Илюшей есть о чем еще без тебя потолковать.
И между двумя братьями, снова соединенными после долговременной разлуки, завязалась самая задушевная беседа.
У Юрия не было уже причины скрывать от Илюши настоящую цель таинственного ухода казачьей флотилии. Как, действительно, подслушал мимоходом Кирюшка из разговора Шмеля с другим сотником, сверху от Нижнего шел богатый купеческий караван. Царская грамота, которую разницам отпускались все их прежние вины, была уже в кармане у их атамана. Ждать от воевод какой-либо новой благодати было нечего. А сверху Волги добыча, как по заказу, плыла разбойникам сама в руки. Как же было им упустить такой вожделенный случай?
— Но и мы своего тоже не упустим! — говорил Юрий. — Ты видел ведь под кормою нашего корабля запасную лодочку?
— Может, и видел, не помню, — отвечал Илюша. — А что?
— Да в ней все дело. Подстерегать караван казаки будут в камышах меж Черным Яром и Царицыным. Как крикнет им атаман: "Сарынь на кичку!", они бросятся на чужие суда, а мы тем часом прыг в нашу лодочку и были таковы!
— Вместе с княжной?
— Ну, да, конечно! Когда нас хватятся, мы будем уже на берегу; а им в больших их стругах и к берегу-то не пристать: слишком вязко да мелко.
Пылкость и самоуверенность, с которыми старший брат развивал свой рискованный план, заразили и младшего.
— Вместе с княжной?
— Ну, да, конечно! Когда нас хватятся, мы будем уже на берегу; а им в больших их стругах и к берегу-то не пристать: слишком вязко да мелко.
Пылкость и самоуверенность, с которыми старший брат развивал свой рискованный план, заразили и младшего.
— Смелым Бог владеет! — сказал он. — А с самой-то княжной ты, наконец, сговорился?
— Случая все еще не было; да и сговариваться нечего. Знает же она от княжича, что я ее, так ли, иначе ли, выручу.
— А вдруг она еще заупрямится?
— Заупрямится уйти от разбойников и вернуться к своим?
— Да почем знать?..
— Перестань, Илюша, глупости говорить; да это курам на смех!
— А Кирюшку ты упредил?
— Теперь-то мы и без Кирюшки обойдемся, все вернее. Какое счастье, Илюша, что ты опять со мною!
Глава девятнадцатая "САРЫНЬ НА КИЧКУ!"
Третий день уже плыли разинцы вверх по Волге — плыли, как самые мирные люди: гребцы работали веслами в такт распеваемых ими молодецких песен, а товарищи, им подтягивая, занимались каждый своим делом: кто переставлял паруса, кто чистил свое оружие, кто чинил свою одежду; вечером же, когда флотилия стояла на якоре, иные забавлялись и рыбною ловлей неводом, либо на удочку, другие собрались в кружок для приятельской беседы; словом сказать, разбойничьих наклонностей у них словно не было и в помине.
Атаманский "Сокол"-корабль шел во главе остальных судов. Сам атаман то и дело появлялся на носу корабля, зорко посматривая вперед. Но кругом была тишь и гладь, и Божья благодать. Солнце ласково светило с безоблачного неба; попутный ветер надувал паруса в облегчение гребцам; над мачтами безотлучно реяли стаи коршунов в чаянии добычи, а мимо них, как бы издеваясь над их жадностью, проносились целыми тучами с громким хохотом черноголовые, сизокрылые чайки-мартышки.
И в самом деле, никакой добычи ни двуногим, ни крылатым хищникам, казалось, не предвиделось. Попадались, правда, временами встречные плоты и рыбачьи ватаги. Окликнет их со своего "Сокола"-корабля атаман, и на голос его, разносящийся по водяной поверхности громогласной трубой, те послушно тотчас останавливаются. Да что взять с этаких сплавщиков, не выручивших еще за свои бревна даже грошей? А у рыбаков заберут казаки рыбы, сколько на день им требуется, и отпустят их опять с миром.
Илюше среди ославленной казацкой вольницы вначале было-таки жутковато; но, приглядевшись ближе к отдельным казакам, натурам грубым, но, по-видимому, добродушным, он стал понемногу привыкать к своему новому положению. Ведь и на этом воеводском жильце Леонтии Плохово они волоска не тронули: когда тот, пролежав больше суток пластом в своей каморе, показался наконец на палубе, его провожали только со всех сторон нагло-насмешливые взгляды, так что он счел за лучшее укрыться опять в свою раковину. С того самого часа Илюша его уже не видел.
Княжна-полонянка Гурдаферид, напротив того, являлась всегда аккуратно к атаманскому столу. Правда, в начале своего пребывания у казаков (как слышал Илюша от Юрия), она не хотела и прикасаться к кушанью разбойников. Но Разин, уже порядком охмелевший, как прикрикнет тогда на нее:
— Это еще что за бабьи причуды! На Хвалынском море я такой же хан, как и твой батька Менеды-хан, а на Волге и подавно. Не станешь кушать, так спущу тебя в воду раков ловить — и поминай как звали! Ну, что же, исполнишь ты мою волю аль нет?
Побледнела голубушка белее полотна, и в глазах у нее выразился такой неподдельный ужас, что и разгоряченный вином разбойник сжалился, опомнился.
— Ну, ну, дурашка ты моя, — заговорил он с небывалой для него мягкостью. — Не станешь кушать, так ведь с голоду ножки протянешь. Не махонькая, слава Богу, понять должна. Чтобы меня, хозяина, не обидеть, может, все же чуточку-то отведаешь? Вкусно ведь, право слово.
И она отведала. С тех пор она никогда уже не отказывалась ни от стерляжьей ухи, ни от бараньего бока с кашей — этих двух любимых блюд непривередливого вообще насчет еды казацкого атамана. Зато, как только Разин со своими старшинами, покончив с едой, принимался угощаться брагой, медом или просто "зеленым вином", она с молчаливым поклоном поднималась с места, брала с серебряного подноса какой-нибудь фрукт, какого-нибудь лакомства: грецких орехов, винных ягод, кишмиша, халвы, рахат-лукума, — и уходила вон неслышною поступью. Иногда она усаживалась поодаль на корме, на нарочно поставленной для нее скамейке, покрытой цветным турецким ковром, а еще чаще того удалялась просто в свой покойчик.
Как-то раз, когда она отворяла туда дверцу, у нее выпало невзначай из рук взятое с собой яблочко и покатилось по палубе к самым ногам Илюши. Мальчик, разумеется, тотчас его поднял и побежал отдать молодой затворнице, стоявшей еще в нерешительности на пороге своей кельи. Тут-то ему представился случай окинуть покойчик беглым взглядом. Пол был устлан дорогим ковром; стены обиты разноцветным атласом и парчою, а по потолку обведены узорчатым золотым багетом. Над ярко-пунцовой бархатной оттоманкой висело овальное серебряное зеркальце в золотой оправе, усаженной крупными алмазами. Слюдяное оконце было задернуто розовой шелковой занавеской, сама же занавеска прикреплена к гвоздику с алмазной головкой. Лежавшие кругом безделушки пестрели золотом, серебром, жемчугом и самоцветными каменьями.
Рассказывая вечером того же дня Юрию о всей этой сказочной восточной роскоши, Илюша заключил свои впечатления словами:
— И все-то это ведь награблено Разиным не для себя, а для княжны! Как она, значит, ему мила! Мудрено ли, ежели она ради него переменит свою веру?..
— Никогда этого не будет, никогда! — запальчиво перебил его Юрий.
— Да ведь он хочет жениться на ней…
— Мало ли что хочет! Она — родовитая княжна, а он — что? Простой казак, разбойник.
— То-то, что не простой, а славный казацкий атаман.
— Уж и славный!
— А то как же: слава об нем гремит теперь по всему Каспию, по всей Волге.
— Но он все-таки не человек, как мы с тобой, а зверь.
— Да, лев, царь зверей: остальное зверье перед ним по земле ползает, а сам он ни перед кем головы не клонит — ни перед кем, окроме княжны: ей стоит лишь словечко сказать — и лев становится ягненком. Вот хоть бы сейчас, посмотри: это ли страшный атаман разбойников? Это — жених с невестой.
И точно: в догорающих лучах вечерней зари рядом с персидской княжной на облюбованной ею скамейке сидел грозный казацкий атаман, но в осанке его не было уже ничего грозного. Что-то ей нашептывая, он глядел на нее с восхищением, с умилением; а она, молча наклонясь через борт, заглядывалась в воду, которая, шипя и пенясь, разбегалась волнистыми струями из-под киля движущегося вперед судна.
— Не жених это, а змей-искуситель… — пробормотал Юрий. — Пройдем-ка мимо: может, услышим, о чем у них разговор.
Оба брата, рука об руку обойдя кругом рубки, вышли на корму и здесь прошли в двух шагах мимо сидевших на скамейке.
Воодушевившись собственным красноречием, Разин настолько возвысил голос, что до слуха мальчиков долетел обрывок его речи:
— Пущай мои удальцы там еще воюют; мы же с тобой, лапушка ты моя, женушка моя богоданная, будем атаманствовать на вольном тихом Дону, коротать дни ладно и советно…
— Ну, что, брат, слышал? — заметил Илюша, когда они с Юрием прошли опять дальше.
— И все это обман, обман! — не сдавался Юрий. — Он и ее-то обманывает, да и себя, пожалуй: зверь всегда останется зверем.
Что Разин пока еще не закаялся зверствовать, подтвердилось очень скоро — на рассвете следующего же утра.
Сладкий предутренний сон двух боярчонков был внезапно нарушен несколькими выстрелами, а затем и зычным окриком атамана, подхваченным целым хором голосов:
— Сарынь на кичку!
Оба брата одновременно вспрянули с постели. Одеваясь с лихорадочною поспешностью, они временами выглядывали из прорубленного в их
дверце оконца. Еще со слов Шмеля в Талычевке им было известно, что "сарынь" по-калмыцки означает толпа, ватага, а "кичка" — нос. И вот на всех судах встречного каравана вся ватага, в том числе и сопровождавшая караван воинская охрана, упала на "кичку", распласталась ничком. С окруживших же караван казачьих стругов перепрыгивали с борта на борт разинцы.
— Ну, Илюша, — сказал Юрий, — казакам теперь не до нас; терять времени нечего. Пойди-ка, отвяжи лодку. Ты один ведь справишься?
— Не такая уж мудрость, — отвечал Илюша. — А ты сам что же?
— Я схожу за княжной. Да не забудь для нее с борта вниз канат спустить: не дай Бог, расшибется.
— Не забуду.
С оглядкой выбрались оба из своей каморки. На всем "Соколе"-корабле, кроме них двоих, не осталось, по-видимому, ни души. Илюша шмыгнул на корму, где была привязана запасная лодка, а Юрий обогнул рубку, на противоположной стороне которой был вход в покойчик Гурдаферид.