– Ни в какой, – растерянно протянул он. – Мы вообще никуда не ездили, кроме Речного. И не останавливались нигде. Я посадил Евгению Васильевну около половины второго возле ее дома и отвез на Речной вокзал к пятнадцати часам, примерно в половине восьмого забрал и отвез домой. Ни в какие бутики и вообще ни в какие магазины она не ездила.
Вот как интересно! А где же она взяла колье, которое показывала своей подруге Дорожкиной и ее дочери? Где, если никуда не ездила, нигде не останавливалась и вообще из машины не выходила? Из дома привезла? Вариант, но тухлый: зачем везла украшение к подруге? Похвастаться? И где Панкрашина вообще его взяла, колье это, будь оно неладно? И зачем солгала Дорожкиной, сказав, что «сегодня взяла напрокат»? Может, конечно, и напрокат, но только явно не «сегодня», то есть не в понедельник, 19 ноября. Какой смысл в этой маленькой лжи, такой на первый взгляд невинной?
Или все-таки лжет водитель Шилов?
– А куда вообще вы ездили с Евгенией Васильевной?
– Только к ее подружкам, в магазины, на рынок, в поликлинику, еще, конечно, к детям, которые живут отдельно. В смысле – трое старших, у них свои семьи, а младшая девочка еще с родителями живет, в школе учится.
– Хорошо. – Роман перевернул плотно исписанную страницу блокнота. – Куда вы поехали от дома Дорожкиной сегодня утром?
Похоже, фамилию Татьяны Петровны Дорожкиной водитель тоже слышал впервые.
– От какого дома? – переспросил он.
– На Речном вокзале живет подруга Евгении Васильевны, ее фамилия Дорожкина, – невозмутимо пояснил оперативник. – Вы не знали?
– Нет. Я же говорю: Евгения Васильевна со мной почти не разговаривала, только маршрут говорила и время, когда за ней приехать.
Да, судя по всему, в этом пункте Шилов не врет. Ничего-то он о своей пассажирке не знает.
– Так куда вы поехали, когда высадили Панкрашину на Речном вокзале возле дома ее подруги?
– На базу вернулся. В гараж. Так положено.
– Кто вас там видел? Кто может подтвердить, что вы там были?
– Да все. Мы же отмечаемся, когда въезжаем и выезжаем, в журнале точное время ставят.
Ну, на то, чтобы убить, много времени не нужно. Зашел вместе с Панкрашиной в подъезд, ударил ножом, забрал ценности и… Что? Вернулся в гараж как ни в чем не бывало? Имея при себе деньги, мобильник и колье с трупа? Маловероятно. Он должен был их куда-то отвезти и спрятать, а на это нужно время. Хотя бы полчаса, чтобы с учетом наших пробок сделать маленький крючочек в маршруте. А может быть, место, где он спрятал похищенное, находится где-то по дороге от Речного к гаражу, и тогда никакого крюка делать не надо. Ладно, никуда он не денется, все проверим.
– Вспомните, пожалуйста: вот Евгения Васильевна вышла из машины…
– Ну, – кивнул Шилов.
– Подошла к подъезду…
– Ну.
– И позвонила в домофон, – коварно продолжил Роман. – Ей сразу открыли? Долго она ждала, прежде чем войти в подъезд?
– Она вообще не ждала, – чуть удивленно проговорил Шилов. – Подошла к двери и сразу стала кнопки нажимать, потом дверь на себя потянула.
– Кнопки? – переспросил Дзюба. – Или только одну кнопку – кнопку вызова?
– Да нет же, она код набирала, это точно. Она у всех своих подруг коды домофонов знала, я давно внимание обратил и еще удивлялся поначалу: такая обыкновенная с виду женщина, а столько цифр в памяти держит.
Значит, Татьяна Дорожкина сказала правду: о том, что Панкрашина вошла в подъезд, она не знала. Ладно, продолжим.
– Не видели ли вы кого-то подозрительного возле подъезда? Не видели ли, чтобы кто-то заходил в подъезд следом за Евгенией Васильевной?
– Нет, никого не видел.
– Где находится ваш гараж?
– Здесь же. – Шилов указал рукой почему-то в пол. – Подземный гараж под этим зданием.
Дзюба попросил его описать маршрут, которым Шилов двигался от Речного в гараж, после чего вместе с водителем спустился на «минус первый» этаж, чтобы проверить его показания и посмотреть журнал учета въездов-выездов. Все точно, машина въехала ровно через сорок восемь минут после того, как из нее вышла Панкрашина. Для такого маршрута время очень удачное, если не повезет, можно и два с половиной часа ехать, а по свободной дороге чистой езды минут пятнадцать-двадцать.
Роман был недоволен собой. С одной стороны, получалось, что Шилов к убийству отношения не имеет. А с другой – ничего стопроцентно оправдывающего его тоже не нашлось. Если продолжать разрабатывать эту версию, то нужно искать свидетелей, которые видели, как подъехала машина и как вышла Панкрашина, и спрашивать у них, не выходил ли из машины следом за пассажиркой и водитель. Камер наблюдения на этой обычной «панельке» не водилось, так что все придется делать «вручную». Тот еще геморрой! То есть сам Роман Дзюба был готов выполнять и эту, и в десять раз более трудоемкую работу, но вот Генка… Если предложить ему поискать таких свидетелей, он своего младшего напарника просто придушит.
Отправив Дзюбу опрашивать водителя, Геннадий Колосенцев уселся в приемной поудобнее, оперся затылком о стену и моментально уснул. Он умел засыпать в любой обстановке, урывая для отдыха хоть по две-три минутки, потому что спать хотел так же постоянно, как Ромчик Дзюба хотел есть. На этот раз проспать удалось недолго: через несколько минут из кабинета Игоря Панкрашина вышел врач. Колосенцев потянулся, сладко зевнул и направился к мужу убитой женщины.
Сильный запах сердечных лекарств буквально оглушил Геннадия, даже дыхание на какой-то момент остановилось. Игорь Николаевич Панкрашин полулежал на диване, очень бледный, лоб в испарине, галстук распущен, сорочка расстегнута до середины груди.
С трудом повернув голову в сторону вошедшего в кабинет Колосенцева, он тут же признал в нем полицейского и умоляюще забормотал:
– Скажите мне, что это неправда. Вы ведь ошиблись, да? Это не Женю убили, это кого-то другого с такой же фамилией… У меня же фамилия не редкая, обычная русская фамилия, ничего особенного, людей с такой фамилией сотни тысяч…
Он уговаривал сам себя, пытаясь при помощи слов превратить страшную реальность просто в дурной сон, который, конечно же, закончится, и все снова станет, как прежде. Колосенцев с этим часто сталкивался и знал, как себя вести в таких случаях.
Через несколько минут Геннадий начал задавать вопросы. Игорь Панкрашин, в уже застегнутой сорочке, но по-прежнему с ослабленным галстуком, сидел, ссутулившись, на диване и рассказывал о своей погибшей жене. Геннадий слушал, не перебивая. Потом спросил про украшение.
– Да, колье было. – Бизнесмен безучастно кивнул. – Женя сказала, что взяла его в бутике, дающем украшения напрокат. Я не понимал, почему нельзя было купить украшение, я же дал ей денег, достаточно вполне, чтобы что-то приличное купить, а она опять решила сэкономить и взяла напрокат. Лучше, говорит, Оксанке что-нибудь куплю в подарок, чем на побрякушки тратиться. Никак она не привыкнет к тому, что денег в семье достаточно.
– Кто такая Оксанка? – поинтересовался оперативник.
– Старшая внучка. У нас ведь четверо детей и внуков уже трое.
– Кто еще из членов вашей семьи знал про то, что Евгения Васильевна принесла колье? Кому она об этом говорила? Кому показывала? Может, детям, или соседкам, или подругам?
Панкрашин вяло пожал плечами, глаза у него были больными, и вообще заметно, как плохо он себя чувствует.
– Я понятия не имею, кому она могла сказать об этом по телефону, а домой к нам в тот день никто из детей не приходил, кроме Ниночки, но она с нами живет, поэтому… Ниночка колье видела, это точно.
Внезапно губы его сжались, лицо отвердело, спина выпрямилась.
– А почему вы спрашиваете? Неужели вы подозреваете?.. Да как вы смеете! – Игорь Николаевич повысил голос, мгновенно превратившись из больного и раздавленного горем человека в босса, руководителя. – Вы что же думаете, если дети приемные, то они меньше любят своих родителей, чем родные? Как у вас вообще язык повернулся такое спросить?
Вот тебе здрасьте! Дети приемные? Это интересно. Дорожкина об этом отчего-то не упоминала. Конечно, тайна усыновления и все такое, она могла и не знать, а если и знала, то не имела права разглашать первому встречному. Но тогда почему сам Панкрашин говорит об этом совершенно открыто? Родители приемных детей так себя не ведут.
– А что, дети приемные?
Панкрашин кивнул.
– Двое. Сначала родились сын и дочка, а когда они подросли, мы взяли мальчика десятилетнего, а потом Ниночку, ей было восемь лет.
Надо же, как странно! Насколько Колосенцев был в курсе, приемные родители стараются взять совсем маленьких деток, младенчиков, которые будут считать себя родными. А тут десять лет, восемь…
– Игорь Николаевич, а почему вы брали таких больших детей? – спросил он с любопытством. – Обычно же стараются взять малышей, чтобы ребенок вообще не знал, что он приемный.
Панкрашин покачал головой, то ли отрицая то, что сказал Геннадий, то ли возражая какому-то невидимому собеседнику.
– Мы такую задачу не ставили перед собой. Пусть ребенок знает, что мы не родные, какая разница? Младенцев берут, когда хотят ребенка для себя, чтобы было существо, которое будет тебя любить как родного и которое ты можешь считать своим. Такое эгоистическое побуждение, не всегда, конечно, но довольно часто. А мы брали детей просто потому, что финансовое положение позволяло дать счастливое нормальное детство, образование и профессию обездоленному ребенку. И какая разница, сколько ему лет? Вот Ниночка уже выросла, на будущий год в институт будет поступать, и мы с Женей подумывали взять еще ребенка, силы есть, здоровьем не обижены, детей оба любим.
И хотя Колосенцев не понял до конца то, что сказал Панкрашин, ему отчего-то вдруг стало неловко, и он снова заговорил о колье:
– Колье, которое ваша жена принесла из проката, было дорогим?
– На вид – да, весьма и весьма, – равнодушно произнес Игорь Николаевич. – Камней много.
– Евгения Васильевна сказала, сколько оно стоит?
– Нет, я не спросил. Это ведь не имело значения. Она сказала, что аренда колье на двое суток обошлась недорого. Какая разница, сколько стоит вещь, если ее не покупаешь?
Что ж, резонно.
– А вы можете на глаз отличить настоящие камни и золото от подделки?
– Конечно, нет, я ведь не ювелир, не специалист. Да я и не рассматривал особо это колье, мне Женя показала, я глянул, убедился, что вид у него более или менее достойный для того мероприятия, на котором мы должны были присутствовать, спросил, сколько стоит, думал, что она его купила, но Женя сказала, что взяла напрокат и за аренду заплатила совсем недорого, вот, собственно, и все. Помнится, пожурил Женечку за то, что она экономит, но… Мы не поссорились из-за этого. Я колье даже в руки не брал. А что, есть основания думать, что оно поддельное?
– Нет. – Колосенцев успокаивающе улыбнулся. – Я просто так спросил. Евгения Васильевна говорила вам, где именно, в каком бутике она взяла колье напрокат?
– Не говорила. Мне в голову не приходило, что надо об этом спросить. Какая разница? Такие бутики есть, мне это известно, ими часто пользуются молодые девушки, которые выходят замуж. Своих денег и соответственно драгоценностей еще нет, а хочется выглядеть в день свадьбы… – Он замолчал и отрешенно уставился в окно.
Далее последовали обычные в таких случаях вопросы: числится ли на Евгении Васильевне какая-нибудь собственность? Есть ли у нее собственные средства? Кто мог иметь материальную заинтересованность в ее смерти? Ответы Панкрашина были короткими и точными: собственности у его жены не было никакой. Ничего. Все записано на Игоря Николаевича. И квартира, и дача, и счета. В случае смерти Евгении Васильевны ее дети наравне с ее мужем наследуют причитающуюся ей «супружескую долю», но в этом вряд ли есть какой-то смысл, потому что всех своих взрослых детей Панкрашин опекает, помогает с работой, жильем, образованием и вообще финансирует весьма щедро. Значит, дело совершенно точно в колье, и надо досконально выяснить, кто мог знать о том, что сегодня утром Евгения Панкрашина поедет на Речной вокзал к подруге, имея при себе украшение, которого во второй половине дня при ней уже не будет.
Выйдя из бизнес-центра, оперативники сели в машину Колосенцева. Дзюба с тоской прислушался к себе и понял, что нестерпимо хочет есть. Но придется терпеть, чтобы снова не нарваться на Генкины издевательства, которые, по мере того как накапливалась усталость, становились все более едкими и обидными.
– Куда теперь? – осторожно спросил Роман, втайне надеясь, что напарник тоже проголодался и сейчас предложит заскочить куда-нибудь, где можно быстро, дешево и сердито перекусить.
– А теперь, Ромчик, мы с тобой снова поедем на Речной вокзал к маме с дочкой, к Дорожкиным. Что-то не нравится мне вся эта история. Одно с другим не стыкуется.
«Это верно, – подумал Дзюба. – Не стыкуется».
Они уже успели обменяться информацией, полученной от водителя Шилова и от мужа потерпевшей, и как-то все получалось… Негладко. Шероховато. Значит, надо зачищать концы.
– Ты позвони пока этим Дорожкиным, – скомандовал Геннадий, выруливая на полосу движения. – Скажи, чтобы сидели дома и никуда не уходили.
– А если их дома нет?
– На мобильные звони, ты же номера записал. Выясняй, где эти квочки, туда и подъедем.
Однако Татьяна Петровна и Светлана Дорожкины оказались дома.
– У мамы сердце… – озабоченно проговорила в трубку девушка. – Боюсь ее одну оставлять. Так что, если вам надо, приезжайте, когда хотите.
Татьяна Петровна лежала на диване, укрытая пледом, но все равно было видно, что на ней та же одежда, что и утром. Глаза ее были красными, видно, что много плакала. А вот Светлана переоделась, теперь на ней вместо свободных домашних брюк и длинной широкой туники надеты обтягивающие джинсики и облегающий джемпер, выставляющий напоказ все несомненные достоинства ее пышного, упругого, крепко сбитого тела.
«Интересно, она ради Генки переоделась или просто так?» – подумал невольно Дзюба.
– Давайте начнем с понедельника, – предложил Колосенцев, когда Роман устроился за столом в комнате и открыл блокнот. – Пожалуйста, как можно подробнее, желательно по минутам. Когда и при каких обстоятельствах вы договорились с Евгенией Панкрашиной о встрече в понедельник, девятнадцатого ноября?
Дорожкина-старшая вздохнула и начала рассказывать. Женя позвонила ей в воскресенье, накануне, и сказала, что хочет приехать в гости к Дорожкиным завтра, то есть в понедельник, после обеда, часика в три. Татьяна Дорожкина имела на понедельник совершенно определенные планы: на пятнадцать часов она была записана в парикмахерскую на стрижку и краску волос, хотела привести голову в порядок ко дню рождения дочери, после чего собиралась ехать в больницу навестить заболевшую родственницу. Визит Женечки в этот график никак не вписывался, о чем Дорожкина с сожалением и сообщила своей давней подруге, предложив перенести встречу на другой день.
Евгения Васильевна отчего-то сильно расстроилась и стала говорить, что в ближайшее время у нее не будет возможности выбраться к Дорожкиной, а она ужасно соскучилась и хочет непременно повидаться. Не может ли Таня отменить свои дела?.. Отменить парикмахерскую и перенести ее на другое время до дня рождения Светланы оказалось невозможным. Мастер, к которому постоянно ходит Татьяна Петровна, работала в понедельник последний день перед декретным отпуском. А больница… Что ж, в больницу можно и во вторник съездить. Стрижка и краска волос занимают обычно около двух часов, поэтому Татьяна Дорожкина уверенно пообещала подруге Женечке, что к пяти часам вечера будет дома.
– У нее в голосе прямо слезы слышались, – говорила Татьяна Петровна, – когда я сказала, что в понедельник занята. Мне так жалко ее стало… В конце концов, дружба дороже собственных планов, правда же? А как она обрадовалась, когда я сказала, что буду дома к пяти часам!
Женщина снова тихонько заплакала, стыдливо пытаясь прикрыть сморщенное, мокрое от слез лицо краешком клетчатого пледа.
– И что было дальше? – невозмутимо спросил Колосенцев. – Вы успели домой к семнадцати часам?
– Да, я где-то без десяти пять пришла, или, может, без пяти. Парикмахерская на соседней улице, я быстро дошла.
– А Евгения Васильевна?
Роман старательно записывал, чувствуя в груди приятный холодок, который всегда появлялся, когда ему казалось, что он с уверенностью может предсказать следующую реплику собеседника. И если реплика оказывалась именно такой, как он ожидал, то в такие мгновения молодой оперативник чувствовал себя необыкновенно прозорливым и обладающим недюжинной интуицией. Он вырастал в собственных глазах. Вот сейчас Татьяна Дорожкина скажет: «Женечка уже была у нас и пила чай со Светой». А если Светланы к пяти часам еще не было дома, то окажется, что Женечка стояла на лестнице возле квартиры и ждала. Никак иначе быть просто не могло, ведь водитель Шилов четко и ясно заявил, что Панкрашина села в машину в половине второго. Около трех он высадил ее перед домом, где живет Дорожкина. В три, а вовсе не в пять. В семнадцать часов Шилов вообще был в гараже, о чем свидетельствуют записи в журнале: въехал в 16.20, выехал в 17.30. За час двадцать минут добрался с Речного до бизнес-центра, за час тридцать минут до назначенного времени выехал за пассажиром на Речной. Все логично. Только непонятно, зачем Панкрашина приехала к подруге в три часа, если ей ясно сказали: раньше пяти Дорожкина дома не появится. И охота была два часа в подъезде торчать! Хотя, может быть, Евгения Васильевна созвонилась со Светланой и, узнав, что та будет дома, приехала пораньше…
Однако того ответа, который дала Татьяна Дорожкина, Роман не ожидал вовсе: