— Этой ночью. В душе!
— Эта сторона твоего состояния не может оспариваться. Но это только малая часть всего бытия.
— Ну для меня-то это как раз наоборот!
— И все же малая часть всего бытия применительно к мышечной системе. Ведь твое тело — это храм, и не надо разрушать его всякими злоупотреблениями и пренебрежением. Сделай его щеголеватым. Дай ему возможность тянуться, дышать и быть полезным. Посмотри на Маккензи...
— Не надо! Я не хочу на него смотреть! — перебил Лилиан Сэм.
— Я говорю с точки зрения медицины.
— Я знаю это, — промямлил Дивероу, сдаваясь. — Мне никуда от него не деться. Я — его вещь.
— Ты хоть понимаешь, что Маку уже за пятьдесят? А возьми его тело. Сама упругость. Настоящая сжатая пружина, доведенная до совершенства...
Лилиан посмотрела куда-то вверх рассеянным взглядом — точно так же, как это совсем недавно делала Энни в «Савое». Как и Энни тогда, она предалась воспоминаниям, которые, по всей вероятности, доставляли и ей удовольствие.
— Да Хаукинз же всю свою жизнь провел в армии, — проговорил Сэм. — Он постоянно бегал, прыгал, убивал и пытал. И чтобы выжить, он просто обязан был постоянно находиться в форме, поскольку другого выбора у него не было.
— Ты не прав. Просто Мак понимает, как важно развить свои способности до предела. И однажды он мне сказал, что... Впрочем, это не важно.
Она убрала руку с груди Сэма и взяла очки.
— Ну уж нет! — возразил Сэм, подумав о том, что спальня в этом немецком отеле вполне может служить продолжением таковой в «Савое» и что жены Хаукинза отличались индивидуальностью. — Я непременно хочу знать, что сказал тебе однажды Мак.
Лилиан взяла очки обеими руками.
— Твое тело должно служить реальным продолжением разума, доведенного до совершенства и не подвергаемого злоупотреблениям.
— Мне больше нравится другое: «Если ты попытаешься слишком уж изменить свою внешность, то... лишь запутаешься вконец».
— Что?
— Это то, что он тоже говорил. Возможно, я не понимаю, но интеллект и тело являют собой два противоположных полюса. Я мог бы представить, что полететь с Эйфелевой башни — пустяк для меня, но никогда не стал бы пытаться сделать это.
— Потому что это нереально и даже неправильно с позиций разума. Но ты мог бы натренировать свое тело, чтобы достичь определенного равновесия между ним и интеллектом в рекордно короткое время. И это было бы уже реальным. физическим воплощением твоих идей, подсказанных воображением. И очень важно попытаться сделать это.
— Что? Спуститься с Эйфелевой башни?
— Да, если только к полету с нее относиться серьезно.
— Как можно вообще говорить о чем-то серьезно, если следовать всей этой схоластической белиберде? Ты ведь считаешь, что если ты о чем-то думаешь, то должен попытаться довести свои мысли, — насколько, конечно, это возможно, — до их воплощения в физическом плане.
— Главное — не оставаться инертным.
Лилиан возбужденно взмахнула руками, и простыня слетела с нее.
«Непреодолимо прекрасные!» — подумал Дивероу.
Но ее груди были в этот момент недосягаемыми для него, поскольку женщину увлек спор.
— Все это намного сложнее или, наоборот, намного проще, — сказал он, — чем кажется на первый взгляд.
— Поверь мне, не проще, а намного сложнее, — возразила Лилиан. — Вся тонкость кроется в кажущейся очевидности некоторых посылок.
— Ты и в самом деле веришь в эту спорную концепцию, не так ли? — спросил Сэм. — По-моему, в основе такого подхода лежит представление о том, будто борьба неизбежно дает чувство удовлетворения. Не так ли?
— Думаю, так оно и есть. Это своего рода самоцель — пытаться воплотить в действительность то, что представил в своем воображении. Убедиться в своих возможностях.
— И ты веришь в это, — констатировал Сэм.
— Да. Ну и что?
— Поскольку в данный момент воображение работает у меня очень слабо, я не в состоянии более дискутировать на эту тему. К тому же я ощущаю потребность в физическом воплощении испытываемых мною чувств, чтобы убедиться в своих возможностях. Естественно, в разумных пределах.
Сэм вылез из-под одеяла и уселся так, чтобы видеть ее лицо. Взяв у нее очки. он сложил их и небрежно бросил на пол, у самой кровати. Потом протянул руку, и она отдала ему меню.
Глаза Лилиан сияли, на губах играла легкая улыбка.
— Я все удивлялась, чего ты ждешь! И тут зазвонил нацистский телефон.
Голос на другом конце провода принадлежал человеку, который, по всей видимости, учился некогда английскому по военным фильмам братьев Уорнеров. Каждое произнесенное им слово звучало ужасно.
— Нам не следует говорить с вами по телефону.
— Тогда перейдите на другую сторону улицы и откройте окно, — раздраженно ответил Дивероу. — И мы будем кричать во все горло!
— Для нас главное сейчас — время! Я предлагаю вам спуститься в холл и расположиться в кресле у окна, справа от входа. В руке держите сложенный пополам номер «Шпигеля». Каждые двадцать секунд вы должны закидывать ногу на ногу...
— Сидя в кресле?
— Если вы это будете делать стоя, то сойдете за ненормального.
— А вдруг кресло будет уже занято?
Затяжная пауза выражала одновременно и раздражение и затруднение. Затем послышался короткий, странный звук, вызывающий в воображении ассоциации с визжащим поросенком.
— Вы сгоните этого человека с кресла! — последовал вслед за хрюканьем ответ.
— Но это же глупо!
, — Вы сделаете то, что я вам говорю: сейчас не время для дискуссий! Затем к вам подойдут. Через пятнадцать минут.
— Но послушайте! Я только что встал и даже еще не завтракал! Да и побриться мне не мешало бы...
— Я сказал: через пятнадцать минут, майн герр!
— Я же голоден!
В ответ послышалось щелканье, и связь прервалась.
— Черт бы его побрал! — выругался Сэм, поворачиваясь к Лилиан и ожидая, что она скажет. Но той уже не было на кровати. Одетая в его банный халат, она стояла по другую ее сторону.
— Говоря по правде, дорогой, этот звонок помог нам. Тебе пора заняться делами, а мне надо идти на курсы.
— На курсы?
— «Ди ерстклассиге штрудельшюле» — «Высшие курсы кулинарного искусства», — пояснила Лйлли. — Может, они не так много дают, как парижские «Кордон Блю», но зато более увлекательные. Занятия начинаются в полдень. Я буду учиться на Лейпцигштрассе, это за Унтер-ден-Линден. И мне надо спешить.
— А как же мы? Завтрак и... утренний душ?
— Занятия заканчиваются в половине четвертого, — засмеялась тихо Лилиан. Нежно и искренне. — И мы снова здесь встретимся!
— В каком номере ты живешь?
— В пятьсот одиннадцатом...
— А я — в пятьсот девятом!
— Я знаю, — ответила Лилиан. — И это хорошо!
— Еще бы!
В холле отеля произошло непредвиденное. «Кресло у окна» оказалось занято тщательно подстриженным пожилым человеком. Он дремал, упершись в грудь тяжелым, жирным подбородком. На коленях, к его несчастью, лежал сложенный пополам «Шпигель».
Почтенный немец сначала удивился, а потом и разъярился, когда к нему подошли с двух сторон двое мужчин и вполне определенно попросили его следовать за ними. Сэм дважды пытался вмешаться, объясняя, насколько он мог делать это, что у него тоже есть сложенный пополам «Шпигель». Но это ему ничего не дало, поскольку мужчин интересовал только тот, кто по-прежнему сидел в кресле. И Дивероу ничего не оставалось, кроме как, стоя там, где он стоял, начать каждые двадцать секунд скрещивать ноги.
Кончилось это тем, что к нему подошел дежурный капитан и на превосходном английском объяснил, где находится туалет.
Тем временем какая-то рослая женщина, удивительно похожая на Дик Баткус, вступила в схватку с двумя гестаповцами. Причем сражалась она с ними коробкой из-под шляп и огромной кожаной сумкой.
И тогда Сэм принял единственно правильное в создавшейся ситуации решение. Схватив одного из налипших на старика за шею, он оттащил его в сторону.
— Ты сумасшедший сукин сын! Вам нужен я! Ведь вас за мной послал Кёниг, не так ли?
Тридцать секунд спустя Дивероу вывели из отеля «Кемпински» на соседнюю аллею. Немного поодаль, занимая чуть ли не все пространство между домами, стоял огромный открытый грузовик со свисавшим сзади него брезентом. В кузове, от пола до самого верха, громоздились одна на другой сотни клеток, в которых, судя по всему, пищали тысячи цыплят.
По центру грузовика, между клетками, проходил узкий коридор, доходивший до заднего окна кабины. У окна стояли две маленькие табуретки.
— Эй, давай сюда! Это смешно! И, черт побери, против всех санитарных правил!
Сопровождавшие Сэма делали все, как истинные немцы: и кивали головами, и улыбались, и даже подсадили Сэма в грузовик, подтолкнув его затем по восемнадцатидюймовому проходу к табуреткам.
И пока он пробирался вперед, его со всех сторон атаковывали острые клювы птиц. Полуденное солнце было совершенно не видно из-под брезента. Невыносимо пахло куриным пометом.
И пока он пробирался вперед, его со всех сторон атаковывали острые клювы птиц. Полуденное солнце было совершенно не видно из-под брезента. Невыносимо пахло куриным пометом.
Они ехали почти час, все более удаляясь от города. Время от времени их останавливали солдаты ГДР и, пробрив документы, позволяли им ехать дальше, всякий раз пуская в карман дойчмарки.
Наконец они въехали на территорию большого сельскохозяйственного комплекса. Через небольшое отверстие между клетками и свисавшим сзади брезентом можно было видеть пасшийся на лугу скот, силосные ямы и амбары.
Когда машина остановилась, конвойный номер один улыбнулся тевтонской улыбкой и вывел Сэма на солнечный свет. Затем, не дав ему опомниться, его втолкнули в просторный сарай, пропахший мочой и свежим навозом, и какими-то закоулками провели к стойлу. Целый ряд голубых лент указывал на то, что здесь содержался заслуживший несколько наград бык.
Внутри эгой клетушки, среди навозных куч, неподвижно сидел на скамеечке для доения коров человек, который, как предполагал Сэм, и должен был быть Генрихом Кёнигом.
Немец, не подумав даже подняться, пристально рассматривал Дивероу. В его маленьких глазках, окруженных тяжелыми складками кожи, сверкали молнии.
— Итак... — продолжая сидеть и делая знак конвою удалиться, презрительно произнес Кёниг.
— Итак? — вторил Сэм, слегка запинаясь и чувствуя на своей спине мокрое куриное дерьмо.
— Вы и есть представитель чудовища, именуемого генералом Хаукинзом? — спросил Кёниг, выговаривая букву "г" в слове «генерал» на немецкий лад.
— Я хотел бы сразу же разъяснить вам, если, конечно, мне это удастся, — проговорил Сэм, сопровождая свои слова деланным смехом, — что на самом деле я едва знаю этого человека! Я самый обыкновенный юрист из бостонской конторы некоего маленького еврея по имени Пинкус, который вряд ли бы вам понравился! Моя мать живет в Квинси, и по странному совпадению...
— Довольно! — Громкий окрик мог быть услышан далеко от скамеечки. — Достаточно того, что вы — представитель этого дьявола!
— Что касается этого определения, то я бы мог поспорить с вами, поскольку оно нуждается в подтверждении. И я не верю...
— Ты шакал! Подлая гиена! Подобные тебе собаки лают громко только тогда, когда их вдосталь кормят мясом. Кто он, этот Хаукинз? Он что, связан с Геленом?
— С кем?
— С Геленом!
Дивероу вспомнил, что так звали обер-шпиона Третьего рейха, который после войны продавал и покупал все фракции. И сразу же подумал о том, что ему следует как можно быстрее разуверить Кёнига в этой мысли, поскольку тот мог протянуть ниточку от этого Гелена и к нему, к Сэму Дивероу, который никогда не имел с этими кругами ничего общего.
— Конечно, нет! Полагаю, генерал Хаукинз даже не слышал этого имени. Как и я.
Куриный помет таял под рубашкой Сэма, растекаясь по всей спине.
Медленно поднявшись со скамеечки, Кёниг заговорил язвительно, с нескрываемой враждебностью:
— Генерал вызывает у меня невольное уважение, поскольку прислал ко мне такого идиота, как вы! Давайте сюда бумаги, недоделанный!
— Вот...
Сэм достал из кармана копию договора о создании «Шеперд компани».
Немец принялся внимательно изучать страницу за страницей. Свою реакцию после прочтения всех этих документов он выразил в испускании воздуха и фырканье.
— Это черт знает что! Вопиющая несправедливость! Политические противники окружают меня со всех сторон! И все желают только одного: чтобы я сгинул!
В уголках рта немца появилась пена.
— Я с вами совершенно согласен, — энергично кивнул головой Дивероу. — И на вашем месте я бы швырнул все эти бумаги в огонь!
— Так я вам и поверил! Вы все одержимы только одной идеей: подставить меня! А то, что я сделал для того, чтобы сохранить мир, чтобы противники находились в постоянном контакте, чтобы благодаря этому между вашими державами были открыты и горячие, и красные, и голубые линии, — все это забыто. И теперь вы все шепчетесь у меня за спиной. Вы распространяете небылицы о каких-то несуществующих банковских счетах и даже о моем скромном жилище. Вы даже не можете предположить, что каждая дойчмарка, которую я имею, заработана мною в поте лица своего! Когда я ушел со сцены, никто из вас не мог смириться с этим, поскольку вы потеряли возможность пинать меня со всех сторон. И теперь вот вам, пожалуйста! Очередная несправедливость!
— Я понимаю...
— Ничего вы не понимаете! — перебил Сэма немец. — Дайте мне ручку, идиот!
Испустив воздух, Кёниг подписал договор.
Глава 14
Ватиканские колокола звучали во всем своем великолепии. Отразившись эхом на площади Святого Петра, они поплыли над изваянными Бернини мраморными ангелами и были слышны далеко за пределами собора, включая и укромные уголки ватиканских садов. В одном из них, на скамейке из белого камня, сидел, наблюдая за оранжевыми лучами заходящего солнца, дородный мужчина, о чьем лице, если бы кто-нибудь попытался, как можно точнее описать его, можно было бы сказать, что оно запечатлело на себе все семь десятилетий размеренной, хотя и не всегда мирной, естественной жизни, которой он жил. Лицо этого человека было сытым, однако в его крестьянских чертах, несколько сглаженных складками кожи, не было и намека на избалованность. Огромные карие глаза мягко смотрели на окружающий его мир. Но в них можно было обнаружить почти в тех же пропорциях и силу, и проницательность, и решимость, и веселость.
Человек этот был одет в великолепные белые одежды, соответствовавшие занимаемому им посту. Являлся же он не кем иным, как главой святой апостольской католической церкви, потомком самого Петра, епископом Рима и духовным наставником четырехсот миллионов душ, рассеянных по всему свету.
Папой Франциском I, наместником Христа на земле.
Настоящее имя этого человека было Джиованни Бомбалини. Он родился в самом начале века в небольшой деревушке к северу от Падуи. И надо заметить, что рождение его прошло практически незамеченным, поскольку его семья не пользовалась никаким влиянием в своей деревне. Принимавшая Джиованни акушерка даже позабыла сообщить деревенскому чиновнику о результате своих трудов, как, впрочем, и трудов своей клиентки: по простоте душевной она была уверена в том, что церковь сама позаботится обо всем, поскольку крещение приносило доход. И вполне возможно, что появление Джиованни на свет никогда не было бы официально зарегистрировано, если бы его отец не заключил со своим кузеном Фрескобальди, который жил еще севернее Падуи, на расстоянии трех деревень от него, пари относительно того, что его второй ребенок обязательно будет мужского пола, и, опасаясь, как бы кузен не оспорил пари, сразу же поспешил к деревенским властям.
Однако в этом же самом пари было и другое условие. И оно выражалось в том, что жена этого самого Фрескобальди, которая должна была родить приблизительно в то же время, произведет на свет девочку. Но поскольку случилось обратное, и она родила мальчика, пари было аннулировано. Родившийся же мальчик, которого назвали Гвидо, согласно официальным записям был всего на два дня моложе своего кузена Джиованни.
С самого раннего детства Джиованни резко отличался от других деревенских ребятишек. Взять хотя бы то, что он не захотел учить катехизис на слух, поскольку решил сначала прочитать его и только потом уже заучить наизусть. Данное обстоятельство весьма расстраивало деревенского священника, поскольку такое решение нарушало общепринятый порядок и к тому же являлось своеобразным вызовом его авторитету. Тем не менее, желание мальчика было удовлетворено.
Надо заметить, что поведение Джиованни Бомбалини вообще отличалось экстраординарностью. И хотя он никогда не увиливал от полевых работ, он редко уставал настолько, чтобы не провести полночи с книгами. Причем читал он практически все, что только мог достать. В возрасте двенадцати лет он впервые посетил библиотеку в Падуе. Она была меньше библиотеки в Милане и не шла ни в какое сравнение с библиотеками Венеции и, конечно, Рима. Но те, кто знал Джиованни, утверждали, что он прочитал все книги сначала в Падуе, а потом в Милане и в Венеции. Именно в то время его священник и рекомендовал святым отцам в Риме обратить внимание на способного парня.
В церкви Джиованни нашел то, что искал. И поскольку он усердно молился, что было несравненно легче, чем работать в поле, хотя занимало ничуть не меньше времени, ему было разрешено читать намного больше, нежели он даже мог представить себе.
Когда Джиованни исполнилось двадцать два года, он был посвящен в сан. Поговаривали, что к тому времени он обладал фантастической эрудицией и был самым начитанным священником в Риме. Но Джиованни не обладал внешностью классического эрудита и к тому же высказывал далеко не ортодоксальные взгляды в отношении повседневной жизни. В литургической истории он чаще всего искал исключения и компромиссы, особенно отмечая то, что церковные писания черпали свою силу в существующих противоречиях. Причем некоторые считали, что делал он так злонамеренно.