Привычный к донскому весеннему утру, Степан все же с какой-то особенной полнотой ощущал сейчас его свежесть. Почти из-под самых ног казака в мокрой траве скакали лягушки, в камышах по заводям крякали утки, и все было в этот раз особенно мило и радостно. На одиноких черных челнах, раскиданных там и сям по речной шири, застыли над зыбкими темными отраженьями настороженные рыбаки. Большие рыбы, играя на солнце, с громкими всплесками высоко прыгали из воды, словно радуясь новому дню и жизненной силе своих гибких тел.
Ноги Степана шагали сами собой, размашисто и легко, оставляя глубокий след кованого каблука на сырой прибрежной траве. Весь мир лежал перед ним как широкая степь. Когда он в первый раз оглянулся, родной станицы уже не было видно – ни журавля у колодца, ни трех березок возле плетня, ни дыма над кровлями... Только тогда Степан как бы заново ощутил на лбу, на глазах последние поцелуи матери. Мать ждала от него напоследок ответной ласки, но он, охваченный новым чувством полной свободы, не догадался об этом...
– Ушел как чужой, – укорил он себя и вздохнул.
Он представил себе, как стояла она у плетня, глядела вслед и долго ждала, что вот он обернется. А он так и скрылся из глаз, не взглянув.
«Кабы сейчас еще было видно хату, раз сто обернулся бы матке на радость», – подумал он.
Если Стеньку и не влекла бы неволя, взятая на себя собственным словом, сердце его все равно нашло бы другую причину, чтобы вырваться из родной станицы в широкий мир. Жажда странствий влекла его...
Прощанье с отцом в нем оставило горечь. Когда, уже с сумой за плечами, подошел он к лежавшему отцу проститься и взять на дорогу благословенье, старик еще слабой рукой неохотно перекрестил его небрежным крестом.
– Иди – не держу... Иди да утешь меня перед смертью пуще: смени уж казачий зипун на монаший подрясник – вот будет лихо! – сказал он с насмешкой.
Степан не хотел говорить отцу, что ради его исцеления уходит на богомолье, и сдержанно проглотил обиду.
Без остановки шагал Степан до самого полудня. Когда уже поднялось и припекло солнце, он присел у реки. Ноги гудели усталостью. Привычно перекрестясь, он разломил лепешку, но вместо того чтобы есть, вдруг повалился навзничь и, закрыв глаза, широко раскинул руки.
Солнце светило в лицо, красный свет его проникал сквозь смеженные веки, легкий ветерок шевелил на темени кудрявые жесткие волосы.
Боярские неправды
День за днем Стенька шел на север, то запевая песню, то молча шагая по берегу Дона, изредка перекликаясь об улове с немногословными рыбаками да крестясь на встречные церкви.
Позади остались казачьи, от века не паханные земли, пошли московские села и города. Тут была уже иная, своя, не казацкая жизнь.
Здесь была родина дедов. Отсюда они, обездоленные нуждой, бежали от боярского рабства вниз по Дону, на полдень, отвоевывая просторы у ханов и орд, чтобы найти в них пристанище и спасение от боярского сыска.
По донским степям высоко взрастала трава, покрывая вместе коня и всадника. Тучные, черные земли Дона могли рожать невиданные богатства хлебов. Беглецы из голодных уездов жадно переминали в горстях рыхлые комья, но суровый закон первых донских поселенцев не позволял прикасаться к сохе.
«Где пашня, там и боярщина. Вольному казаку не пахать, не сеять», – установили они. И новые пришельцы сменяли серпы на сабли.
Бесстрашная удаль стала заветным свойством этих людей. Они узнали обычаи битв и умели задать страху тем, кто с недобром приходил в пределы отчизны. За то царь, кроме оружья, посылал им хлеб, соль и платье. Но долго еще в сердцах беглецов таилась нежность к земле покинутых пашен, к золоту спелых ржаных нив, к тихой жизни оставленных деревень. О них говорили сказки и пели песни, называя ласковыми именами далекие полуночные реки, загадывая прадедовские загадки про лен, коноплю и просо...
И вот первую встречную соху, первую борону на яровой борозде Степан осмотрел, как сказочную небылицу, словно увидел въявь ступу бабы-яги.
– Дай попытаю, – с любопытством попросил он крестьянина.
И унавоженная взрыхленная пашня дохнула на него каким-то особым умиротворением и теплом.
Люди жили здесь не казацкой воинственной мечтой о завоеваниях и добыче. Хлеб да скот, труд и мир были их повседневной заботой.
Однажды, прыгнув через канаву, Степан неловко подвернул ногу и шел, ковыляя, с трудом. Его нагнал мужик на телеге и, подсадив, позвал к себе ночевать.
У хозяина была жена и трое малых ребят. Квас с редькой и луком да хлеб – вот и все, что подали к ужину. Для гостя хозяйка достала пяток яиц.
– А робятам что ж яйца? – спросил Степан.
– Ты гость, а им не в обычай, – сказала хозяйка.
Стенька смутился. Он понял, что яйца не от своих кур в доме.
– Земля родит худо, что ль, в ваших краях? – спросил он хозяина.
– Грех на землю пенять! Земля у нас добрая, – возразил тот.
– Чего же живете бедно?
– Не дворяне! Отколь напастись? Помещичья глотка широка: туды все влезет... Гляди, – заключил хозяин и, подсучив порты, показал Степану черные икры обеих ног. – Две недели палками били, чтоб недоимку собрать – три рубли... Так и били, покуда корову не продал.
– Чего же раньше ее не продал?
– На грех поветрие было – робята в сыпухе: лежат в жару, исхудали. Ить хворым-то надобно молочка. Ну, думаю, пусть меня поколотят покуда. Христос-то терпел и нам тоже велел... А как стали робята мои поправляться, съездил я, продал корову, теперь хоть и пашню паши... Отпашусь – в бурлаки пойду к вам на низовья, купецки товары лямкой тянуть. Кони дешевы у вас. За бурлацтво порядные получу – коней четверку куплю; трех в Тамбове продам, одного для себя оправдаю. Хлеб уберу, тогда лошадь опять на корову сменяю: зимой-то нам конь ни к чему – харчи есть задаром...
– Худое житье! – сказал Стенька.
– Не радостна жизнь, а жить надо... робят растить... Корову я продал, за прошлый год недоимку отдал помещику, да и то не сполна, еще за мной два рубли. Хлеб соберу, рубль отдам, а с другим рублем и опять не управлюсь... К весне меня сызнова на правеж, под палки... Вот так и живем! – Мужик рассмеялся. – Он, приказчик боярский, хитер. Ведает, что зимой правь не правь, колоти хоть месяц – все станем терпеть, а весной нам негоже от пашни отбыть, ден десять – больше под палкой не выстоишь: земля-то зовет, ждать не хочет.
– Рукой подать! Что не бежишь от боярина на Дон? – спросил Степан.
– На До-он? – протянул мужик. – На Дон богатым дорога. Мне что за корысть из дворянской неволи в казачью? Как раз угодишь к атаманам в холопья...
– Сбесился ты! – возмутился Степан. – Где виданы на казачьем Дону холопья? Сколь люда бежит в казаки!
– Бегут, кто из дальних уездов и правды не знает. А мы тут и тех встречали, кто с Дона утек, от старшинской неправды...
– Что врешь?! – оскорбился Степан за честь Дона.
Мужик засмеялся.
– Молодой ты, не разумеешь. Привык, все кричат у вас: «Воля, воля казачья!» Ан воли-то нету давно, одно слово осталось... Не ведашь, малый, стало, молчи, – заключил крестьянин.
По городам и селам ближе к Москве не впускали прохожих людей на ночлег, ссылаясь на царский указ являть всех десятским и сотским.
– У нас хоть весь Дон обойди, и никто не спросит, отколе казак. А тут каждой собаке в нос грамоту суй! – проворчал однажды Степан, развертывая свою подорожную с печатью Войска Донского.
– Ты в Москву приди, там побреши – и с плетьми на торгу познакомят, – пригрозил сотский в ответ на его слова...
Степан подходил к Москве. Здесь чаще смотрели его подорожную и еще осторожней давали ночлег.
Степан знал о Москве лишь то, что здесь живут царь и бояре, здесь велики торга, отсюда шлют на Дон хлебное жалованье, свинец, и порох, и сукна. Он ожидал, что в Москве всюду только дворцы да палаты и возле каждых палат стоят пушки да блестят стрелецкие бердыши.
Войдя в Москву, Стенька был удивлен простотой и бедностью низких домишек, тянувшихся нескончаемо длинной кривой улицей. Не веря своим глазам, Степан спросил у грудастой, дородной торговки квасом, далеко ли до Москвы.
– Кваску хлебни, опохмелься. По уши в воде пить просишь, – сказала торговка.
– Слыхать на Дону, Москва городок богат, – насмешливо возразил Степан, – а гляжу – деревня деревней!
– Невежа и есть невежа, не русский ты человек! – возмутилась москвичка. – Да где же ты Кремль и царские палаты опричь Москвы видел? А церкви нарядны какие! А где колымаги таки золоченые, как у московских бояр?! Да ты посмотри, что конного люда скачет – и ратники, и боярские слуги, и всяки послы да гонцы!.. А сады, каковы кудрявы!.. Ночью – тишь, соловьи по садам поют. Радость! А утром как ахнут по всем колокольням трезвон, как заскочут кони, застучат колеса – так слова не слышно. Вот что Москва-то!..
Старенький псаломщик не то монах в замызганной, залоснившейся ряске подошел в это время к торговке.
– Агафьюшка, знойко как ныне, весь спекся! Плесни-ка еще мне до завтрева в долг! – попросил он.
Торговка с охотою нацедила ему кружку квасу и сунула, словно не замечая знакомца.
– ...Да московский народ наш каков?! – с увлечением продолжала москвичка. – Приветливый, вежливый, независтный; всем приют даст и ко столу-то с собою посадит... Вот то и есть Москва!.. Ты слово-то слушай: «Москва!» Вот то слово так слово! А в праздник народ приоденется во цветные наряды да пе-есни, ка-та-анье!.. Девицы как словно березки... Ты в троицу, малый, знаешь куды сходи...
– У нас на Москве, казачок, чудес не сочтешь! – перебил торговку монах, ставя к ней на прилавок пустую кружку. – Пошто троицы ждать? Когда хочешь на Красную площадь, к Земскому приказу поди – вот где забавы! Палач мужиков дерет, каждый особым гласом ревет; того хлещут плетью, того – батогом, а иного – кнутом. Во гульня где!..
Степан с любопытством взглянул на нового собеседника.
– А за что же их бьют?
– За такие вот скаредны речи, за глум! – не дав ответить монаху, запальчиво взъелась торговка. – Кто треплет – язык урвут, а кто слушает – уши срежут! – Она метнула гневный взгляд в сторону непрошеного собеседника. – Иди ты отсюда, иди подобру! – напала она на насмешника. – Не слушай ты, малый, его. Кто сам худой, у того и все вокруг худо. Каб воров не секли, то на чем держава стояла б?! А ты улицы вдоль пройдя, посмотри, что за домы у нас. Не домы – хоромы...
Монах перебил ее смехом:
– Ты, малый, гляди, каковы хоромы ее, высоки да просторны, – сказал он, кивнув на избушку на «курьих ножках», возле которой стояла торговка.
– Да что ж я, боярыня, что ль?! – простодушно откликнулась та. – Что плетешь!
Степан допил квас, сплеснул остаток на деревянную мостовую, поставил кружку и, уходя, закончил:
– Тебе б торговать не квасом, а сбитнем.
– Пошто? Али квас не добрый? – изумленно спросила торговка.
– Квас – питье студено, а ты горяча. Возле тебя все бы сбитень кипьмя кипел, – вместо Стеньки ответил ей со смешком монах.
Идя по Москве, Степан удивлялся, как много здесь каменных и деревянных церквей, хитрой росписью наряженных в яркие краски с золочеными, алыми, лазоревыми и зелеными куполами в цветах и звездах. Он едва успевал снимать шапку, чтобы креститься. Кое-где вздымались невиданные на Дону и в других городах дома по три яруса, с резными балконами, с расписными теремками, увенчанными словно бы девичьими кокошниками или высокими шпилями с золотистыми шарами, с красными петушками или конскими головами на самых верхушках. Но на больших площадях и на широких улицах рядом с каменными хоромами стояли такие убогие хибарки, каких не видел Степан даже и на черкасских улицах. Из пазов между бревен торчал у них мох или кое-как забитая пакля висела, подобно козьим бородкам... «Срамота-то! Ведь сам государь тут может проехать! – думал казак, глядя на такое убожество. – А был бы я государем – дал бы всем денег, чтобы поставили домы не хуже того, что с тремя петухами под алым шатром. Вот то стал бы город! Кто из послов наедет – и все бы дивились, какая моя Москва!» Иные из уголков Москвы ласкали взгляд пестротой раскрасок, тонким кружевом каменных и деревянных узоров по карнизам и на наличниках окон, хитрой резьбою балясин укрытых крылечек. «А хитры же бывают умельцы на все дела! – размышлял Стенька. – Богатым в утеху над эким оконцем, чай, не менее чем месяц трудился мужик! Чай, деньжищ загреб гору, на целую избу хватит».
Но больше всего дивился Степан не красоте столицы, а ее нескончаемой широте, ее многолюдству, шуму и суетне. «И верно сказала та баба, что слова не слышно от шума! – думал Степан, проходя по Москве. – И куды все спешат, как на круг в Черкасске? А набата не слышно, никто не сзывает. Да то бы шли в одну сторону, а то, вишь, во все концы поспешают!»
Высокие, покрытые мохом, кирпичные стены Китай-города, башни над воротами поразили Стеньку величием. «Вот так стены! Попробуй-ка кто иноземный дерзнуть на них! Как тут взберешься?! Чай, пушек на башнях – не то что у нас во Черкасске! Держа-ава! Вот то могучесть! Вот тут, чай, послам-то зависть: хотели бы под себя нас подмять, ан не сдюжишь!.. Перво все шири степные пройди, одолей казаков, да всяческих ратных людей, да малые городишки. Кажись, уж и все покорил, а дойдешь до Москвы – и увидишь, собака, что впусте трудился: Москвы-то не одоле-еть!..»
Он шел вдоль Китай-городской стены ко Кремлю – сердцу всего государства. Издали указали ему стройные шатры кремлевских башен и золотую шапку Ивана Великого. По пути Стенька встретил несколько похорон и две свадьбы.
«Тут столько народу, что каждый час кто-нибудь помирает да кто-нибудь родится», – подумал Степан.
У ворот, ведущих на Красную площадь, Степан увидел большую толпу людей возле часовни.
– Чудотворная божья матерь, – пояснили ему.
– От ран помогает? – спросил он монаха.
– От всех скорбей и недугов целятся люди у чудотворного образа, – ответил тот.
– А можно за батьку?
Монах не понял его.
– Ну, раны-то не мои ведь, батькины раны! – нетерпеливо растолковал казак.
– Язычник ты, что ли?! – Монах покачал головой. – Иди да поставь свечу да молись с усердием! – посоветовал он.
Степан повернул к часовне.
Но возле часовни вместо молитвы шла давка: толпа окружила какое-то зрелище.
– Рожу тебе побить аль в приказ отвести? – кричал дюжий торговец, тряся за ворот щуплого мужичонку. – Рожу бить аль в приказ?..
– Сказывай: лучше по роже! – посоветовал один из зевак.
– Бей по роже, – покорно сказал мужичонка.
– За что его? Что стряслось? В чем он винен? – расспрашивали друг друга в толпе.
– Шапку в часовне покрал...
– Во святом-то месте?! Ведь эко их сколь развелось! Как собак, перебить их, поганых! – переговаривались в толпе.
Степенно, со смаком, любуясь робостью вора, купец отступил на шаг, скинул с плеч свою однорядку.
– Подержи-ка...
И бросил на руки одного из зевак.
– Не жалей, проучи его, дядя, чтобы другим неповадно! – выкрикнул кто-то.
Купец неторопливо подсучил рукава рубахи, деловито плюнул в кулак и ударом наотмашь в ухо свалил вора с ног.
– Вставай, еще раз заеду! – потребовал купец, самодовольно оглядывая зрителей, словно ища одобренья своей выходке.
С помутившимся взглядом мужичонка, шатаясь, покорно встал перед своим палачом.
– Бей еще, коли нет в тебе сердца, – сдавленным голосом через силу сказал он.
– Буде! Хватит с него! Небось ухо-то выбил! – раздались из толпы голоса.
– А шапки собольи красть есть в тебе сердце?! – издевался купец. – Мало – ухо, печенку выбью! – свирепо добавил он и со злобой еще раз ударил вора «под ложечку».
Мужичонка осел, подогнул колени и как-то боком упал. Голова его стукнулась об утоптанную жесткую землю.
– Бог троицу любит. Вставай! Еще в третий! – крикнул купец.
Но вор лежал неподвижно навзничь в пыли. По бороде изо рта струйкой сочилась кровь. Сочувствие толпы обратилось теперь к нему.
В народе прошел ропот.
– Убивец! – выкрикнул одинокий голос.
– Чего ему станет!.. Пройдет! – деланно и беспокойно усмехнулся купец. – Эй, у кого моя однорядка? – повернулся он.
– У собаки! – насмешливо крикнули из толпы.
Купец растерянно озирался: однорядку кто-то унес...
Раздвигая толпу, перед часовней явились двое земских ярыжек.
– Вот они, злыдни ягастые. Богатым заступа, народу беда! – выкрикнул кто-то в толпе.
– Знамы язычники! – подхватили вокруг, намекая на знаки земских ярыжек – буквы "3", "Я", красовавшиеся на груди их кафтанов справа и слева.
– Зевласты ябеды!
– Змеи ядовитые! – выкрикивали вокруг, стараясь толпой оттеснить ярыжных от побитого мужичонки, чтобы дать ему скрыться.
– Чего тут стряслось? – спросил старший ярыжка, не обратив внимания на обидные клички, к которым они привыкли.
– Шапку вон тот в часовне покрал у меня, – указав на побитого, злобно сказал купец. – Я его в рожу зепнул, а товарищ его в те поры унес у меня однорядку аглицкого сукна. Тащите его в приказ.
– Все видали – ты сам однорядку отдал! – выкрикнул кто-то из толпы.
Побитый купцом мужичишка только теперь очнулся и обалдело, молча глядел на людей.
– Вставай! – толкнул его сапогом ярыжный. – Идем в приказ! – позвал он и купца.
– Под пыткой теперь стоять мужику, – предсказал кто-то рядом со Стенькой. – Купец-то того, кто унес однорядку, ему товарищем назвал!..
Степан смотрел на все, сжав кулаки. И вдруг не заметил сам, как вся прямая душа его возмутилась и закипела.
– Да где ж в тебе совесть, поганское сердце?! – воскликнул он, подступив к купцу.
Тот взглянул в глаза Стеньки и испуганно отшатнулся, зачем-то крестясь...
Миг – и купец отлетел спиной на толпу от удара в грудь. От второго удара в ухо он упал и жалобно завизжал.
– Так его, краснорылого нехристя! – зашумел народ.