Отсюда он вместе с Сиррой вышел на воздух. Между тем уже настал поздний вечер, и везде царствовал мрак.
Шейх-уль-Ислам пошел, погруженный в думы, к карете, стоявшей по другую сторону развалин. Он сел в экипаж рядом с Черным гномом, захлопнул дверцы кареты и только тогда отдал кучеру приказание ехать к Рашиду-эфенди.
Конак этого знатного, но почти обедневшего вследствие склонности к мотовству человека был, очевидно, известен кучеру.
Рашид-эфенди был чиновником министерства внутренних дел и имел одно желание — любым способом как можно скорее стать пашой или визирем, чтобы иметь возможность разом поправить свои дела и начать богатую и роскошную жизнь.
Рашид был слепо предан Шейху-уль-Исламу, которому он был обязан своим положением. Он и теперь вел роскошную жизнь и имел в своем распоряжении маленький дворец, роскошнее и изящнее которого трудно было и желать. Он надеялся уплатить свои долги, как только, сделавшись визирем или муширом, будет располагать большими средствами, а пока брал в долг все новые суммы и всегда находил людей, которые охотно ссужали его деньгами без всякого ограничения. Он принадлежал к тем натурам, которые проводят всю жизнь в развлечениях, и таких людей в Константинополе очень много, так называемые знатные круги переполнены ими.
Скоро карета остановилась перед домом Рашида в Скутари.
Мансур-эфенди приказал Черному гному не выходить из кареты, а ждать его возвращения и хранить глубокое молчание. Затем он вышел из экипажа и вошел в дом.
Рашид недавно вернулся со службы, кончил обедать и курил сигару, прихлебывая горячий черный кофе из своей богато разрисованной чашки.
Когда слуга доложил ему о Шейхе-уль-Исламе, он бросил сигару и поспешил навстречу своему могущественному покровителю, чтобы проводить его в гостиную.
Мансур-эфенди был по обыкновению спокоен и непроницаем. Оставшись наедине с Рашидом, он сел на подушку.
— Ты недавно просил моего покровительства для одного бедного софта[11], — начал он, — сообщи мне некоторые сведения о нем.
— Ты и об этом помнишь, мой высокий и мудрый Мансур-эфенди! — восхвалял его Рашид. — Ты ничего не забываешь, ничто не ускользает из твоей памяти. Дозволь мне удивляться тебе и выражать мое благоговение.
— Кончай свои похвалы, — прервал его Шейх-уль-Ислам, — как зовут софта?
— Его зовут Ибам, могущественный и мудрый Мансур-эфенди! Ибам живет в доме своей матери, недавно умершей. Пока она была жива, он был зажиточен, теперь же, когда он должен хозяйничать сам, он стал беден, так как не знал цену денег и не обращал на них внимания. Оп живет в мире фантазий, и я боюсь за его будущее.
— Чем же бредит этот софт?
— Всем сверхъестественным.
— Сколько ему лет?
— Лет тридцать, но он выглядит пятидесятилетним.
— А где он живет?
— На Садовой улице, рядом с большим минаретом, мой мудрый и могущественный Мансур-эфенди.
— Ты не знаешь, почему он не занимает более высокое положение?
— Он и не стремится к этому! Он просто учится к мечтает.
— Он один живет в доме?
— Совершенно один.
— Велик ли его дом?
— В два этажа: внизу живет Ибам, наверху жила его мать.
— Общается ли он с другими софтами?
— Нет, он вообще избегает общества и живет совершенно уединенно.
— Значит, это именно тот человек, какой мне нужен, — внезапно сказал Шейх-уль-Ислам и встал.
— Смею ли узнать, в чем дело?
— Ибам через несколько дней станет знаменитым человеком, его будут посещать самые знатные лица, — отвечал Мансур-эфенди, — в его доме появится чудо.
— Чудо?
— Конечно! Чудо и знамение!
— Какое оно? Прости мне мое любопытство.
— Это ожившая из мертвых девушка, обладающая даром пророчества, которой являются чудесные видения, так что я мог бы назвать ее пророчицей!
— Пророчицей?
— Она будет находиться в доме Ибама!
— Должно ли это остаться тайной?
— Нет! Чудо могут увидеть все! Расскажи об этом и в серале, если хочешь!
— Султанша Валиде наверняка заинтересуется чудом, может ли мушир Изет донести ей об этом?
— Отчего же нет, ведь пророчицу могут посетить все! Только не упоминай при этом моего имени!
— Признаешь ли ты ее в самом деле пророчицей, мой мудрый и могущественный Мансур-эфенди?
— Пока еще нет, но в скором времени это случится, — закончил Мансур-эфенди разговор и простился с Рашидом, проводившим его до выхода.
Шейх-уль-Ислам снова сел в карету, приказал кучеру ехать на Садовую улицу и остановиться около большого минарета. Карета покатилась и вскоре остановилась у назначенного места.
Мансур-эфенди вышел и приказал кучеру ожидать его здесь, затем вывел Сирру из кареты и исчез с нею среди кустов и деревьев, окружавших минарет. Он довел Сирру, глаза которой все еще были плотно завязаны, до большого, слишком роскошного для предместья Скутари пестро раскрашенного дома, в котором, в большой комнате внизу, софт Ибам сидел с настольной лампой у рабочего стола и прилежно занимался вычислением математических формул. Возле него лежали открытые книги по астрономии, а сбоку стояли реторты, до половины заполненные всевозможными эссенциями, колбы странной формы и многие другие предметы, назначение которых для несведущего было непонятно.
Софт Ибам был так погружен в свое занятие, что был глух и слеп ко всему остальному. Дверь его дома была еще не заперта, хотя уже приближалась полночь. Его бледное лицо с большими беспокойными темными глазами, редкие, местами уже поседевшие волосы, длинная борода — все это подтверждало не только усердие, с которым он занимался своими математическими вычислениями, но и справедливость слов Рашида, недавно намекнувшего, что в будущем ему грозит сумасшествие. Но он был еще в полном рассудке, если не считать его веры в сверхъестественные явления и его беспокойного стремления во что бы то ни стало постичь непостижимое.
Мансур с минуту смотрел с безлюдной улицы в окно на мудрствующего софта, и довольная улыбка скользнула по его мрачному лицу. Этот софт был именно тем человеком, который был нужен для исполнения планов Шейха-уль-Ислама — из него можно было сделать фанатика, готового пожертвовать жизнью ради своего дела.
Мансур-эфенди тихо приказал Черному гному не поднимать шума, и поднял Сирру на руки. Она позволяла делать с собой все.
Он вошел в дом с задней стороны. Комната, в которую он вошел, была освещена маленькой лампой, из нее лестница вела на второй этаж. Мансур тихо поднялся по ней и наверху опустил Сирру.
Тут, наверху, в коридоре, широком и длинном, находилось много дверей. Мансур отворил одну из них.
Она вела в большой женский покой, выходивший во двор дома. Он был снабжен хорошо сохранившимися диванами и столом, на полу был дорогой ковер, другой ковер разделял покой на две части. В этот покой ввел Мансур Черного гнома, снял с нее повязку и тихо отдал ей какие-то приказания. Затем он оставил комнату и неслышно спустился по лестнице.
Не будучи никем замечен, он вышел из дома и вернулся к своей карете, поджидавшей его на другой стороне улицы у минарета. Приказав кучеру подъехать к дому софта Ибама и остановиться там, он сел в экипаж и доехал до дверей дома, в котором только что был. Тут он вышел из кареты и велел кучеру дожидаться. Войдя в дом, он направился к дверям той комнаты внизу, где занимался софт, и постучал.
Дверь тотчас была отворена. Бледный софт Ибам, одетый в широкий рваный кафтан, стоял перед Мансуром-эфенди. Он пристально смотрел на гостя своими большими черными глазами.
— Знаешь ли ты меня? — спросил Мансур, входя к нему в комнату.
Ибам, по-видимому, сильно испугался.
— Ты — Шейх-уль-Ислам, мудрый и великий Баба-Мансур, — произнес он глубоким, глухим голосом. — Какая милость и честь пали на долю простого софта?
— Ты посылал за мной, софт, — сказал Мансур все еще изумленному Ибаму.
— Я?! Мудрый и могущественный Баба-Мансур! Как мог я дерзнуть на это?
— Нарочный, посланный от тебя час назад, явился ко мне!
— Нарочный? — спросил Ибам, дрожа и побледнев еще больше. — Он приходил к тебе?
— Он принес мне известие, что в твоем доме случилось чудо!
— Чудо в моем доме?
— Так сообщил мне нарочный!
— Велик Аллах, мудрый и могущественный Баба-Мансур, — воскликнул софт, — дух, которого я вызываю, повиновался! Вот победа моего учения! Но не к тебе вызывал я его, а к себе! Прости мне мой дерзкий поступок! Это и есть чудо, о котором ты говоришь!
— Ошибаешься, софт! Твой нарочный сказал мне, будто чудо находится в одном из верхних покоев твоего дома, и мне хотелось бы взглянуть на него!
Ибам снова устремил на Мансура-эфенди свой страшный, как у мертвеца, взгляд.
— Чудо наверху, в моем доме? Пойдем же посмотрим и убедимся, действительно ли постигла меня подобная награда, — сказал он и схватил лампу.
— Иди впереди, я пойду за тобой, — приказал Мансур.
С торжественной важностью, бормоча вполголоса странно звучащие слова, поднялся софт Ибам с лампою в руке по лестнице, между тем как Мансур-эфенди, не спуская с него глаз, следовал за ним.
Вверху Ибам открыл сначала одну дверь — покой был пуст. Затем он подошел к другой и отворил ее — там на ковре сидело на корточках, как страшный призрак, существо, какого софт еще никогда не видел.
При виде его он содрогнулся. Затем сверхъестественная радость преобразила его мертвенно-бледное лицо! Заклинание духов удалось ему! Вот перед ним сидело странное, необыкновенное существо, и таинственный вестник сообщил, что в его доме случилось чудо!
Он опустился на колени и пробормотал несколько невнятных слов.
— Кто ты? — закричал Мансур-эфенди Черному гному.
— Меня зовут Сирра, — зазвучал нежный ангельский голос, который вызвал блаженную улыбку на преобразившемся лице софта. — Я — мертвая и погребенная дочь Кадиджи, толковательницы снов из Галаты!
— Ты была похоронена?
— Да! Но я восстала из могилы!
— Как это случилось?
— Не знаю! Когда я пришла в себя, я оказалась не в могиле, куда похоронил меня грек Лаццаро!
— Чудо и знамение! — воскликнул софт, и его бледное лицо при ярком свете стоявшей перед ним на ковре лампы блаженно улыбалось. — Чудо в моем доме! Какая награда! Какая милость!
— Я не знаю, где я, — продолжала Сирра, — но я вижу много людей, приходящих ко мне с разными вопросами, с просьбами предсказать их будущее и поведать о далеких странах — я узнаю среди них и знатных, и богатых, и мать Кадиджу тоже! Защити меня от нее и от грека — я не хочу уходить отсюда! Я хочу остаться здесь!
— Да, ты должна остаться здесь! — воскликнул софт.
— Я допрошу толковательницу снов Кадиджу и грека Лаццаро, — сказал Мансур-эфенди, — только после их показаний можно объяснить этот странный случай! До тех пор держи это существо в своем доме.
— Торжество! Награда! — восклицал между тем Ибам.
— Уйди и оставь воскресшую из мертвых одну! — приказал Мансур-эфенди. — Я хочу узнать обо всем, что имеет связь с необъяснимыми показаниями странного существа! Я хочу выслушать не только грека и толковательницу снов, но и муэдзина на кладбище, вырывшего могилу! Необходимо разобраться с этим таинственным случаем! Закрой и охраняй дверь!
Мансур-эфенди вышли с софтом из покоя, где Черный гном осталась снова одна.
Софт в невыразимо гордом и торжественном расположении духа остался караулить у двери, а Мансур-эфенди спустился с лестницы и вернулся к своему экипажу, который тотчас же быстро умчался с ним по тихой и пустынной Садовой улице.
III. Новое украшение гарема
Праздник Байрама уже наступил, начался восточный пост. Безмолвие царило на улицах Константинополя, лишь изредка встречались старые и молодые мужчины с четками в руках, прогуливающиеся по улицам и ничего не произносящие, кроме хвалы Аллаху и его великому пророку. Никто не смел работать, никто днем не смел ни есть, ни курить[12] — все это было строго запрещено. Чтобы как-нибудь убить время поста, народ гуляет по базару или стоит во дворе мечети, или внизу на берегу ожидает пушечных выстрелов, возвещающих закат солнца. Как только прозвучит сигнал, начинается бурная жизнь, которая под гнетом закона замерла на день. Все едят, пьют, курят и с истинным восторгом бросаются в вихрь запрещенных днем удовольствий.
«По извилистым улицам гремят трубы, — так описывает праздник Швейгер-Леркенфелд в своем сочинении, — под полумесяцем глухо звучат тамбурины в руках смуглых детей арнаутов, и когда ночное покрывало спустится на освещенный Стамбул, тут и там слышится нежная игра на флейте, исполняемая за затейливыми проволочными окнами того или другого гарема. С первыми лучами утренней зари за горами Скутари пушечные выстрелы возвещают наступление дня, и каждый мусульманин снова на день воздерживается от пищи, питья, курения и употребления благовонных эссенций.
Величие всего праздника составляет таинство святой ночи. Страх овладевает исламитами с наступлением этой ночи. С ней связано необъяснимое, таинственное представление о сверхъестественных влияниях на весь видимый мир; все существа одушевленной и неодушевленной природы в эти часы приводятся в движение волшебными силами, которые сильнее проявляют в них чувство бытия. Это исламитское таинство нашло свое проявление в обычае, который состоит в так называемой брачной ночи падишаха.
После большой церемонии в одной из мечетей султан отправляется верхом в свой мраморный дворец Долма-Бахче, где с танцами и музыкой повелителя всех правоверных ждет еще нетронутый цветок гарема, новая жена, которая долгое время перед тем тщательно воспитывалась под присмотром султанши Валиде, чтобы быть достойным образом подготовленной к этому часу.
Свидание происходит посреди празднества. Между тем как в великолепном зале под отливающим рубинами стеклянным куполом прогуливаются взад и вперед разодетые красавицы, и невидимый оркестр разносит по огромному покою тихие, приятно ласкающие слух мелодии, султан прислушивается к ним из-за бархатного занавеса своего ложа. Цветные огоньки перебегают с пуговицы на пуговицу — по вот зашумел пурпурный занавес, и Тала, единственное мужское существо, которое смеет находиться в течение этого праздника в императорских покоях, просит у султана разрешения сделать ему обычный туалет.
Все покои пусты, все двери заперты, зеркала завешены, и на большой террасе, выходящей на Босфор, стоят хорошо вооруженные бостанджи, чтобы немедленно застрелить всякого злодея, дерзнувшего в эту святейшую из ночей приблизиться к султанскому святилищу.
В прелестном, сверкающем мозаичными, алебастровыми и янтарными украшениями брачном покое молодая, по мнению мусульман счастливейшая под солнцем Аллаха, девушка ожидает той минуты, когда снова зашумит пурпурный занавес и появится султан, чтобы принять новую красу своего гарема.
На улице сотня пушечных выстрелов возвещает народу минуту свидания. Огромная толпа на улице с любопытством ждет того момента, когда султан на молочно-белой кобыле Недидере отправится верхом в одну из императорских мечетей, чтобы показаться народу во всем величии восточных государей.
Через два часа после захода солнца падишах отправляется в мечеть для молитвы.
Молитвенные галереи сверкают в блеске разноцветных огоньков и цветных лампад, которые блестящими цепями перебегают на красивые карнизы. Наверху, на голубом куполе, блестит золотой полумесяц, между тем как первые появившиеся на небе созвездия бросают свои серебряные нити на эту волшебную картину.
Султан приближается на лошади. Шталмейстеры в развевающихся плащах открывают шествие; их замыкает гвардия. Далее следует султан в роскошном мундире, окруженный блестящей свитой, в сопровождении длинной пестрой толпы придворных и кавассов. Во время церковной церемонии гвардия охраняет все входы в храм, офицеры занимают лестницы и стоят во внутреннем покое — и еще раз ярко сверкает полузабытый восточный блеск, расточительная роскошь Османидов, баснословное великолепие востока…»
Наконец-то султанша Валиде праздновала торжество и победу своего влияния.
Шейх-уль-Ислам уже считал ее низвергнутой или, по крайней мере, отстраненной. Последний выпад султанши, как мы уже видели, совершенно не удался — как вдруг «святая ночь» снова подняла ее до прежнего, а может быть, и еще большего влияния! Она надеялась на это! Императрица-мать знала могущество своего средства и сумела им воспользоваться! Теперь она была сильнее и могущественнее, чем когда-нибудь, и смотрела с торжествующим презрением на своего противника Шейха-уль-Ислама, который с притворной преданностью безмолвно и сосредоточенно перенес эту перемену.
Султан Абдул-Азис был в таком восторге от новой красавицы гарема, молодой, прекрасной черкешенки, избранной для него и представленной ему султаншей Валиде, что после церемонии в мечети он еще раз посетил свою мать, чтобы засвидетельствовать ей свою признательность.
Этот случай явно показал всем, что султанша Валиде находится снова на высоте своего могущества. Султан был в прекраснейшем расположении духа, и давно не видели его таким милостивым и веселым, как в брачную ночь.
Однако императрица-мать стала осторожнее и на всякий случай обеспечила себя еще одной союзницей или, лучше сказать, орудием, которое при случае могло быть важным и могущественным. Она так воспитала и так опутала своим влиянием новую красавицу гарема, что в любом случае могла с помощью прекрасной черкешенки достигнуть своего могущества, если бы султан снова изменил к ней свое отношение. Султан и без того уже сожалел о разрыве с султаншей Валиде; для него заметно было ее отсутствие, он не мог обходиться без ее советов и влияния. Императрица-мать сумела почти совсем уничтожить в нем самостоятельность.