Репортер ежедневно получал свежие новости из верных источников, не только те, что публиковались в газетах, но и те, которым было не суждено появиться в печати. И у него и у Монтегю оказалось достаточно причин для возмущения. То это была передовая "Экспресса", в которой указывалось, что резкие речи и безрассудная политика президента ныне приносят те плоды, каких следовало ожидать, то письмо известного духовного лица, указывающего на Уотермана как на преемника президента.
Многие восхищались великодушием Уотермана, ссудившего двадцать пять миллионов из десяти процентов годовых. Но дал-то он не собственные деньги, а взятые им из национальных банков, а те, в свою очередь, получили их от правительства без уплаты процентов. "Легче всех вышли из положения правления национальных банков, — твердил Бейтс. — Эти сладкоречивые джентльмены пользуются народными деньгами для устройства своих дел. Получая от правительства суммы, за которые не платят даже процента, они сами берут их с народа. Они обладают привилегией выпускать на несколько миллионов банковых билетов и получают на них проценты, а правительству не дают ничего. И, в довершение всего, они пользуются своими барышами для подкупа того же правительства! Стяжатели заполнили своими людьми все министерство финансов, и, когда национальные банки оказались под угрозой краха, казначейство опустошалось для пополнения их сейфов".
— Иногда кажется, — сказал как-то Аллану Бейтс, — что наш народ находится под гипнозом. Вам известно, мистер Монтегю, какие злоупотребления допускаются со страхованием жизни, а между тем против всех этих зол имеется простое и очевидное средство — если бы у нас существовало государственное страхование, то не было бы банкротств, а игроки с Уолл-стрита лишились бы своих барышей. Это кажется невероятным, но едва ли кто-нибудь в стране так интересовался государственным страхованием, как я, и, однако, за все время ни одна заметка по этой проблеме не попала в печать.
Монтегю поразили эти слова.
— Я сам бы в это никогда не поверил! — воскликнул он.
А Бейтс пожал плечами:
— Вот так-то оно и есть на самом деле!
23
Монтегю несколько дней думал о просьбе Люси. Выполнить ее ему было нелегко, но он все же решился и отправился к Райдеру.
— Мистер Райдер занят, сэр, — сказал дворецкий, которому Аллан вручил свою визитную карточку.
— Я по важному делу, — сказал Монтегю, — передайте ему карточку.
Он остался ждать в пышной приемной, потолок которой был расписан в духе старых итальянских мастеров.
Наконец дворецкий вернулся.
— Мистер Райдер ждет вас, сэр.
Монтегю поднялся на лифте в квартиру Райдера. Посредине гостиной стоял большой письменный стол, заваленный множеством бумаг, за ним в кресле сидел Райдер.
Монтегю редко видел людей, охваченных таким горем. Щеголеватый светский денди за одну неделю стал стариком.
— Мистер Райдер, — начал Аллан, когда они остались вдвоем. — Я получил письмо от миссис Тэйлор, в котором она просила меня вас навестить.
— Знаю, — сказал Райдер, — это на нее похоже, и очень мило с вашей стороны.
— Если я чем-либо могу вам быть полезен…
Райдер перебил его.
— Мне ничего не надо, — сказал он.
— Может быть, я могу помочь вам привести в порядок ваши личные дела?
— Тут уже ничем не поможешь, — сказал Райдер, — у меня нет ни одного доллара.
— Неужели это возможно? — поразился Монтегю.
— Но это так! — воскликнул Райдер. — Я испробовал все, пытался прикинуть и так и эдак, пока все не спуталось в голове.
Он взглянул на бумаги, лежавшие перед ним в беспорядке, и в отчаянии закрыл лицо руками.
— Быть может, на свежую голову тут легче разобраться, — уговаривал его Монтегю. — Трудно допустить, чтобы человек с вашими средствами мог остаться без гроша.
— Все, что я имею, заложено. Я занимал деньги направо и налево, рассчитывал на прибыли, на рост стоимости имущества. А теперь все пропало. Нечем покрыть долги.
— Но мистер Райдер, нет сомнения, что застой на бирже — явление временное. Ценности восстановятся.
— На это уйдут годы… годы! А я пока вынужден все продать. Они отняли у меня все… они меня уничтожили! Мне не на что жить.
Монтегю несколько секунд обдумывал, что сказать.
— Миссис Тэйлор писала мне, что Уотерман… — начал он.
— Знаю, знаю! — воскликнул Райдер. — Надо же ему было ей что-нибудь сказать, чтобы получить то, чего он добивался.
Монтегю ничего не ответил.
— Но если даже он выполнит свое обещание? Он так делал раньше. И стоит ли мне идти в услужение Дану Уотерману? Так, как это сделал Джон Лоуренс. Вы слышали о Лоуренсе? Он был банкиром, одним из старейших в городе, и не захотел подчиниться Уотерману. Тогда тот решил его уничтожить и отнял все, что Лоуренс имел. Банкир стал ползать перед ним на коленях. "Я вам показал, кто ваш господин, — сказал Уотерман, — можете получить ваши деньги". Теперь Лоуренс раболепствует перед ним; он стал богат и толст. Но банк его существует исключительно для того, чтобы выдавать деньги, когда у Уотермана их избыток, и требовать обратно, когда Уотерман продает акции.
Монтегю не знал, что и ответить.
— Мистер Райдер, — начал он, наконец, — я не могу быть вам полезен, потому что незнаком с обстоятельствами дела. Но я всегда в вашем распоряжении. Я приложу все усилия, чтобы помочь вам, если позволите. Это все, что я имею вам сказать.
Райдер поднял глаза, и его бледное с синяками под глазами лицо просветлело.
— Спасибо, мистер Монтегю, — сказал он. — Как это мило с вашей стороны! Становится легче, когда слышишь слово сочувствия. Я… я дам вам знать.
— Всего доброго, — сказал Монтегю, вставая.
Он протянул руку, и Райдер крепко пожал ее.
— Благодарю вас! — сказал он еще раз.
Монтегю сошел по большой лестнице. Внизу он встретил дворецкого, который нес кофе.
Аллан остановил его.
— Мистера Райдера не следует оставлять одного. И надо послать за его врачом.
— Да, сэр, — начал тот и внезапно смолк.
Сверху раздался выстрел, и эхо гулко разнеслось по всему дому.
— Боже мой! — воскликнул дворецкий.
Он не то кинул, не то поставил куда-то поднос с кофе и ринулся вверх по лестнице.
Монтегю замер на месте. Он видел, как из столовой выбежал другой слуга и тоже помчался наверх. Аллан быстро повернулся и направился к двери.
"Тут уж я ничем не могу помочь, — подумал он. — Только впутаю Люси во все это".
Он открыл дверь и тихо вышел.
На следующий день Монтегю прочел в газетах, что Стенли Райдер застрелился.
В то же утро газеты Денвера (Колорадо) сообщили о загадочном самоубийстве неизвестной женщины, занимавшей одну из комнат в отеле и принявшей яд. Эту красивую даму посчитали за актрису. При ней не было никаких документов, удостоверяющих ее личность. Местные газеты напечатали ее фотографию, но Монтегю не читал этих газет и так ничего и не узнал о судьбе Люси Дюпрэ.
Паника прекратилась, однако экономика страны была расстроена. В течение недели в банковских и коммерческих предприятиях, даже самых мелких, наблюдался застой. Сотни фирм обанкротились, и закрылись тысячи заводов и мануфактур. Миллионы людей остались без работы. Все лето железные дороги не справлялись с перевозками, а теперь четверть миллиона товарных вагонов стояли без движения. Повсюду царили голод и нищета. Казалось, огромная разрушительная волна, поднявшаяся в Нью-Йорке, пронеслась по всей стране. Даже океан не приостановил ее движения: она докатилась до Англии и Германии, ее почувствовали в Южной Америке и Японии.
Однажды, когда Монтегю еще не опомнился от всего пережитого, он встретил Лауру Хиган, выходившую из магазина и направляющуюся к своему экипажу.
— Мистер Монтегю! — воскликнула она и остановилась, приветливо улыбаясь. — Как поживаете?
— Благодарю вас, — ответил он.
— Вы, верно, были очень заняты в эти страшные дни?
— Да нет. Больше наблюдал, чем делал, — ответил он.
— Как поживает Алиса?
— Здорова. Вы, вероятно, слышали о ее помолвке?
— Да, — сказала мисс Хиган. — Гарри сказал мне. Я рада за нее. Вы в город? — спросила она. — Я подвезу вас.
Он сел к ней в экипаж, и они влились в уличный поток. После нескольких незначащих фраз мисс Хиган вдруг спросила:
— Не придете ли вы с Алисой пообедать к нам как-нибудь на неделе?
Монтегю замялся.
— Отец теперь дома. Мы будем вам очень рады.
Монтегю сидел, глядя прямо перед собой.
— Нет, — сказал он наконец тихо. — Мне лучше не приходить.
Его тон еще более, чем сами слова, поразил мисс Хиган. Она удивленно посмотрела на него.
— Почему? — начала она и умолкла. Наступило тягостное молчание.
— Почему? — начала она и умолкла. Наступило тягостное молчание.
— Мисс Хиган, — сказал наконец Монтегю. — Я мог бы найти какой-нибудь предлог отказаться, мог сказать, что уже принял чье-либо приглашение или очень занят. Ведь в нашем кругу не принято говорить правду. Но что-то заставляет меня быть с вами откровенным.
Аллан смущенно опустил глаза. Мисс Хиган изумленно посмотрела на него и спросила:
— Где же правда?
— Мне не хотелось бы опять встречаться с вашим отцом.
— Почему? Между вами что-то произошло? — сказала она испуганно.
— Нет, — ответил он. — Я не видел вашего отца с тех пор, как завтракал с вами в Ньюпорте.
— Тогда в чем же дело?
Аллан задумался на минуту, а потом сказал:
— Мисс Хиган. Я с трудом пережил эту панику. И я не могу забыть самоубийства Райдера, не могу изгнать из своей памяти картину бедствия многих людей. Для меня это слишком страшная вещь — крушение надежд десятков тысяч. И я едва ли гожусь теперь для светской жизни.
— Но мой отец? — запротестовала она. — При чем тут мой отец?
— Ваш отец — один из тех, на ком лежит ответственность за эту панику. Он содействовал ее возникновению, и он воспользовался ею.
Стиснув пальцы рук, она растерянно глядела на него.
— Мистер Монтегю, — с трудом выговорила она.
Он не ответил. Они долго молчали.
— Вы уверены в этом? — прошептала, наконец, мисс Хиган.
— Да.
— Я не особенно разбираюсь в делах моего отца и могу принять ваши слова только на веру. Но то, что вы сказали, ужасно.
— Пожалуйста, постарайтесь понять меня, мисс Хиган, — сказал Монтегю. Вообще-то я не имел права рассказывать вам все это…
— Я предпочитаю, чтобы мне говорили правду, — сказала она.
— Я верю, поэтому и решил вам все рассказать.
— Но что же он все-таки сделал?
— Я предпочел бы не отвечать. Я не судья вашему отцу. Я боюсь оказаться в тисках этого мира. Я проследил карьеру многих дельцов, одного за другим. Они принимаются за дела, втягиваются в них и становятся готовыми на любую подлость. То, что мне пришлось увидеть здесь, в Нью-Йорке, привело меня в ужас. Все протестует во мне против такого порядка, и я хочу бороться с ним, бороться всю жизнь. Вот почему я отказываюсь поддерживать с этими людьми светские отношения. Я не могу приходить в дом и подавать руку тем, кто бессовестно обирает других.
Мисс Хиган долго не отвечала, а когда заговорила, голос ее дрожал.
— Мистер Монтегю. Не подумайте, что я ни о чем не догадывалась. Но что можно сделать?
— Не знаю. А мне хотелось бы это знать. Одно только скажу вам я: не успокоюсь, пока не найду ответа на этот вопрос.
— С чего вы думаете начать? — спросила она.
— Займусь политикой. Попытаюсь открыть глаза людям.
АВТОМОБИЛЬНЫЙ КОРОЛЬ Повесть о фордовской Америке
1
— Мама, — сказал маленький Эбнер, — а вот один парень с нашей улицы говорит, что он сделает коляску, которая поедет без лошади.
— Он сумасшедший, — сказала мама.
— Он не похож на сумасшедшего, — возразил мальчик. — Он хороший парень.
— А ты держись от него подальше. Нечего тебе путаться со всякими чудаками.
Это был не первый случай, когда мать не понимала желаний своего ребенка. Всем окрестным ребятишкам хотелось поглядеть "коляску без лошади" и послушать, что скажет о ней этот парень. Он и слыл за хорошего парня отчасти потому, что любил поговорить с ребятишками; ребятишки в Меньшей степени, чем взрослые, придерживались того взгляда, что раз чего не случалось, то никогда и не случится. Теплыми летними вечерами, когда он работал, распахнув дверь своего сарая, у входа непременно торчало несколько глазеющих мальчишек; если они не шумели и задавали толковые вопросы, он разрешал им зайти в сарай и посмотреть на его работу. Он объяснял им устройство двигателя нового типа, в котором огонь помещается не под паровым котлом, а внутри металлического цилиндра и энергия возникает от взрывов газа, не сильных, но очень частых.
Эбнер, рассказывая матери о "коляске без лошади", не вдавался в подробности: слово "взрыв" повергло бы ее в панику. После ужина он выбегал на улицу поиграть с ребятишками, и если, вместо того чтобы гоняться за кошками и дергать девчонок за косы, они слушали объяснения об устройстве двигателей внутреннего сгорания, что в этом было плохого? Не в каждом квартале бывает такое, и кое-кто из мальчишек хвастал этим, и нередко вопрос о том, можно или нельзя сделать коляску, которая двигалась бы сама по себе, решался кулачным боем.
То, о чем идет речь, очень походило на детскую коляску; такая, знаете, двухместная, какие делают, когда семье выпадает счастье иметь близнецов. А в этой только-только могли бы поместиться рядышком, крепко прижавшись друг к другу, двое взрослых близнецов. Коляска двигалась на четырех велосипедных колесах с тугими резиновыми шинами, и спереди у нее была рукоятка, похожая на руль лодки, которую нужно было толкать, как и в лодке, в сторону, противоположную той, куда хочешь ехать.
Позади, ниже сиденья, помещался этот новый и странный двигатель. В течение многих месяцев изобретатель держал его на верстаке, исправлял его и приделывал к нему новые части. Двигатель имел два цилиндра, сделанных из газовых труб, диаметром в два с половиной дюйма. У каждого цилиндра имелся плотно пригнанный поршень и приспособление, при помощи которого капля бензина поступала внутрь и взрывалась электрической искрой. Когда двигатель заводили, он трещал, как пулемет, и выпускал серый дым неприятного запаха, что заставляло изобретателя поспешно открывать дверь сарая. Соседи слышали шум за целый квартал и говорили: "Опять этот сумасшедший принялся за свое. Взорвет он себя когда-нибудь". Если это были люди нервные, они говорили: "Того и гляди, взорвет всех нас" — и удивлялись, как это полиция допускает подобное безобразие в приличном районе.
Но ребятишкам это нравилось не меньше, чем празднование Четвертого июля [национальный праздник США]. Они сбегались к сараю и стояли в дверях, разинув рты. Двигатель быстро выбрасывал пучки ярких искр, на которые было весело смотреть. Обычно это происходило вечером, потому что днем мистер Форд был занят в Электрической компании. Каждый день он работал до поздней ночи, очевидно, ничем другим в мире не интересуясь. По субботам он работал безбожно долго — в буквальном смысле слова, — не было случая в этих краях, чтобы человек возился с машиной под воскресенье.
Двигатель заставлял передаточный вал вращаться с такой быстротой, что его движение было едва заметно. Мистер Форд рассчитал, что, если он прикрепит этот механизм к осям детской коляски, коляска поедет; время от времени он прикреплял его и пробовал. Но обычно что-нибудь было не в порядке, и он снова возился у верстака. Он всегда готов был давать объяснения, так как был парнем разговорчивым и, видно, не имел секретов. Да, сэр, он хочет сделать детскую коляску, которая будет двигаться сама по себе и лучше всякой другой детской коляски. Эти коляски заполнят все дороги, вот увидите; в конце концов лошади исчезнут. Ребятишки уходили и спорили об этом, высказываясь за и против.
В конце концов соседи привыкли к чудаку изобретателю и даже к тому, что он забывал о воскресенье. Но никто из них не верил, что когда-нибудь он въедет на гору без помощи живой твари. Люди привыкли к тяжелым паровозам, двигающимся по рельсам; но свободно мчаться по шоссе, когда впереди никто не машет хвостом, — это противоречило самой природе, а может, и закону. Это было почти так же глупо, как попытки некоторых людей летать по воздуху.
2
Отец Эбнера, Том Шатт, работал на большом заводе, выпускавшем товарные вагоны; его обязанностью было собирать вагонные рамы; работа эта требовала некоторой квалификации и хорошо оплачивалась, его средний заработок доходил до доллара сорока центов в день. Но зато это была тяжелая работа, и хотя он был крепкий мужчина и работать привык, десятичасовой рабочий день выматывал из него все силы, и часто, возвращаясь домой, он засыпал в трамвае и проезжал свою остановку. Он так уставал, что не мог читать газету и в будние дни ложился спать через час после ужина.
Том Шатт жил со своей семьей в одной половине двухквартирного дома позади сарая мистера Форда. Дом был выкрашен белой краской, но так давно, что никто не помнил, когда это было. В нижнем этаже помещались столовая и кухня, а наверху две спальни, в одной спали Том, его жена и маленькая дочка, а в другой — Эбнер с тремя старшими братьями. В кухне был водопровод, но уборная помещалась на заднем дворе. Зимой это было очень неудобно, но они неудобства не замечали, так как иных уборных никогда не видели.
В другой половине дома жило драчливое семейство ирландцев, супруги О'Рурки с девятью ребятишками. Мистер О'Рурк напивался каждую субботу и, придя домой, избивал семью; шум драки был слышен так, словно она происходила тут же в комнате. Семейству Шатт — американцам и протестантам — трудно было привыкнуть к этому, но миссис О'Рурк категорически заявила, что она скорее согласится быть битой, чем позволит вмешиваться в ее личные дела. К счастью для своей семьи, Том Шатт принадлежал к секте баптистов, которые придерживались двух основных принципов: во-первых, полное воздержание от спиртных напитков и, во-вторых, полное, при крещении, погружение в воду взрослых, облаченных в белую одежду, как на иллюстрациях к библии.