— Если собираетесь строить свободное общество, то привыкайте и к нападкам свободной прессы. В условиях подлинной демократии это священная корова. Поверьте мне как журналисту с именем и опытом, объездившему полмира.
— Ничего подобною! — запальчиво заявил бритый. — Я сам в прошлом журналист, и учить меня не надо! Для прессы может быть только одна истинная свобода — выражать волю пролетариата, наиболее передового класса нынешнего общества. Все остальное от лукавого! В случае прихода к власти большевиков мы немедленно заткнем пасть всем этим буржуазным газетенкам. На первое время вполне хватит и одной «Правды». Не так ли, Григорий Евсеевич?
— Именно так. — Небритый, которому, очевидно, сейчас досаждало абсолютно все, а в особенности солнечный свет, болезненно поморщился. — А не оставить ли нам на время это пустое занятие? Траву скоро скосят, и бутылка найдется. Есть, в конце концов, и другие приметы… Давайте лучше вернемся на станцию Разлив.
— Да, да! — оживился бритый. — В вокзальном буфете имеется вполне приличное пиво синебрюховского завода. Ничем не хуже швейцарского или немецкого. Великолепное пиво! Не так ли, Григорий Евсеевич?
Небритый на сей раз ничего не ответил, только кивнул, сглотнув слюну. Зато высказался суровый иностранец.
— Пива после социалистической революции тоже не будет. — внятно произнес он. — Поэтому привыкайте. Да и нечего вам делать на станции. Временное правительство объявило вас в розыск. За поимку назначена довольно внушительная сумма. На людях, сами понимаете, появляться опасно. Внешность вы слегка изменили, но этого мало. Придется пока здесь отсидеться. Благо, погода хорошая. Купайтесь, загорайте. Заодно, глядишь, и денежки найдутся. Если надо траву косить — косите. Надо землю копать — копайте. К осени и управитесь.
— Где же нам, позвольте узнать, жить? Не под кустом ведь? — заволновался бритый.
— Шалашик поставьте в укромном месте. Относительно снабжения я сам позабочусь. Разносолов не обещаю, но селедкой и черным хлебом обеспечу.
— Про чай не забудьте, — напомнил бритый. — И про газеты! Газеты — это самое главное. Причем любых направлений, включая проправительственные.
— Газеты само собой, — кивнул иностранец. — Селедку-то во что-то надо заворачивать… Какие еще будут пожелания?
— Ружье. — сказал небритый. — И удочку.
— А мне что-нибудь для умственной деятельности. — сказал бритый. — Хорошо бы полное собрание сочинений Маркса и Энгельса.
— Полное не обещаю, — ответил иностранец. — Но «Критика Готской программы» и «Анти-Дюринг» будут.
— Благодарствую. — Бритый оглянулся по сторонам, как бы заранее выбирая место для лагеря. — И долго продлится это наше добровольное изгнание?
— До тех пор, пока в Петрограде все не утрясется.
— Вы хотите сказать: пока не прекратятся гонения на большевиков?
— Нет, пока большевики не доведут свои гонения на Временное правительство до логического конца и не возьмут власть одной рукой за горло.
— В чем же тогда должна состоят. наша роль? — Бритый насторожился.
— В решающий момент вы возьмете правительство за горло другой рукой. Так вернее будет.
— Задушим, стало быть, министров-соглашателей. Ну-ну… А потом?
— А потом сформируете новое правительство и разделите министерские портфели между соратниками. Но предварительно скажете для истории какую-нибудь выспреннюю фразу про то, что социалистическая революция, о необходимости которой постоянно твердили большевики, победила. Впрочем, не мне вас учить ораторскому искусству.
Слова эти мало успокоили бритого. Картавя от волнения еще больше, он засыпал своего оппонента множеством вопросов, больше похожих на упреки:
— Кто же займется подготовительной работой? Агитацией в массах? Созданием рабочих отрядов? Организационными мероприятиями? Разложением казачьих и юнкерских формирований? Подпольной печатью? В партии почти не осталось толковых товарищей, способных взвалить эту непомерную ношу на себя. Как они обойдутся без нас?
— В феврале распрекрасно обошлись. Обойдутся и на сей раз. Меньше будет фраз, зато больше дела. Победа добывается не резолюциями, а штыками.
— По-вашему, мы не годимся для вооруженной борьбы? — возмутился бритый. — Вы ставите нас на одну доску с безответственными болтунами вроде Дана и Церетели! Отсюда один шаг до прямого обвинения в забвении интересов пролетариата. Хуже того, вы, очевидно, полагаете, что мы просто путаемся в ногах у восставшего народа!
— Ничего подобного. Все как раз наоборот. Вы, Владимир Ильич, вождь пролетариата. Вы его знамя, и никто это не оспаривает. И когда пролетариат пойдет в свой решительный бой, знамя должно быть у всех на виду. Впереди штурмующих колонн. А что же получится, если коварные враги не сегодня-завтра вырвут это знамя из ослабевших рук трудящихся и надругаются над ним? Совершенно понятно, что такая беда глубоко опечалит пролетариат. Как следствие он может пуститься во все тяжкие, даже в запой. Вот вам и конец революции. Печальный коней. Так что берегите себя, Владимир Ильич и Григорий Евсеевич. Но и мы, со своей стороны, я имею в виду центральный комитет и всех сочувствующих партии большевиков, тоже будем беречь вас. Снабдим фальшивыми документами, оденем попроще, оградим от нежелательного внимания буржуазных элементов. Когда погода начнет портиться, переведем в какое-нибудь теплое помещение, под крышу. А Рождество, надеюсь, вы встретите уже в Зимнем дворце.
— Спасибо на добром слове, товарищ Джон Рид. — Бритый опять машинально потянулся к своему голому подбородку, но тут же отдернул руку. — Для российскою рабочего движения вы сделали чрезвычайно много. Вытащили нас из швейцарского захолустья, постоянно поддерживали материально, можно сказать, спасли в страшные дни разгула буржуазной реакции. Надеюсь, мы будем плодотворно сотрудничать и в дальнейшем. Большевистская партия, со своей стороны, изыщет возможность по достоинству вознаградить ваши заслуги.
— Мне много не надо. — Джон Рид скромно потупился. — У подножия мемориала, где найдут свое вечное успокоение борцы, павшие за свободу трудящихся, оставьте местечко и для меня.
— Какие-то у вас шуточки невеселые. — Бритый прищурился, словно лекарь, выискивающий у пациента тайную хворь. — Сами ведь говорили, что скоро все наладится.
— Это смотря что наладится… Я, Владимир Ильич, знавал многих людей, чьи мечты сбылись, но ни единого, кого бы это долго радовало. Скорее наоборот, вместо радости наступало горькое похмелье. Боюсь, как бы и вас не постигла подобная участь… — Джон Рид отошел немного в сторону и носком ботинка выковырял из травы невзрачный бурый гриб из тех, которыми гнушаются даже самые прожорливые жучки. — Вот вам еще одно поручение. Кроме поиска денег, конечно. Собирайте для меня вот такие грибочки. Режьте их на части и сушите на солнце. Чем больше соберете, тем лучше. По мере накопления их будет забирать специально посланный мной человек.
Владимир Ильич Ленин просьбе американца особого значения не придал, видимо, сочтя за очередное чудачество, а подошедший ближе Григорий Евсеевич Зиновьев брезгливо поморщился:
— Это ведь поганка. Ее еще собачьим грибом зовут. Сущая отрава. Лучше я вам боровичков соберу. Они вот-вот должны появиться. Жареные боровички под смирновскую» — истинное наслаждение! — Он чмокнул кончики пальцев, сложенные щепотью.
— Боровичков мне как раз и не надо, — запротестовал Джон Рид. -Для собственного употребления, конечно, собирайте. На одной селедке долго не протянешь. Но я интересуюсь исключительно вот такими уродами. Только я опрошу вас каждый раз после окончания сбора грибов тщательно мыть руки. Не приведи господь, если пролетариат раньше срока потеряет своих вождей… Вам же. Григорий Евсеевич, мой личный совет. Причем совет настоятельный. Постарайтесь все же найти пропавшие деньги. Иначе лет этак через двадцать про них опять вспомнят. Но разговаривать с вами будут уже на повышенных тонах. Вполне возможно, что дело дойдет и до рукоприкладства.
— А уж это, батенька мой, вы загнули! — воскликнул Ленин. — Никогда не поверю, что через двадцать лет после торжества социалистической революции в нашей стране к кому-либо из свободных граждан будет применяться насилие.
— Будет, — невесело усмехнулся Джон Рид. — И через двадцать, и через сорок, и, наверное, даже через сто. Революцию в сознании сделать куда сложнее, чем революцию на улицах.
— Вы прямо фантазер, — не унимался Ленин. — Вас бы свести с бывшим революционером Александром Александровичем Богдановым. Мало того, что он скатился с позиций диалектического материализма в болото идеалистических воззрений, так еще и написал нелепую книжонку под названием «Красная звезда», где далекое будущее человечества представлено в совершенно ложном свете. Люди у Богданова пользуются услугами разумных машин, летают на Марс при помощи энергии атома, питаются искусственной пищей, а в промежутках между этим предаются свободной любви и декларациям в духе Маха и Авенариуса. Каждое слово в этой книжонке, а, возможно, и каждый знак препинания попахивают махровым ревизионизмом.
— С Александром Александровичем я знаком довольно близко. — сказал Джон Рид. — Правда, наши общие интересы находятся скорее в сфере научной, чем в литературной. В основном они касаются проблем манипулирования человеческим сознанием.
— Ах, опять этот идеализм, — замахал руками Ленин. — Опять поповщина и филистерство!
— Не скажите. Направление в научном смысле весьма плодотворное. Да и практическая его реализация обещает принести интереснейшие результаты. Людей больше не придется убеждать речами и прокламациями. Пропагандистов и агитаторов заменят химические вещества и особые радиосигналы. Откушают люди специально приготовленного супчика, прослушают записанную на фонографе простенькую мелодию — и сразу воспрянут духом. Или с тем же успехом впадут в глубочайшую депрессию. В зависимости, так сказать, от запросов текущего момента… Что касается упомянутого мной Николая Эрдмана, то никакой он не ревизионист, а нормальный пролетарский драматург, хотя и весьма талантливый. Вот из-за этого своего таланта он и хлебнул горя.
— Затравили буржуазные прихвостни? — поинтересовался Ленин.
— Нет, засадили в кутузку собственные братья — пролетарии. Впрочем, это случится еще не скоро… А сейчас давайте прощаться. Весьма спешу. Нынче же по неотложным делам отбываю на юг. Не забывайте о моих поручениях — грибы и деньги. Деньги и грибы.
Ясным августовским днем, отягощенным всеми недостатками, присущими южному лету, как-то: жарой, духотой, пылью и мухами. — от перрона одесского вокзала отправлялся пассажирский состав, сплошь представленный вагонами первого класса.
По некоторым приметам, очевидным для каждого знающего человека, состав можно было назвать литерным, то есть особо важным, идущим вне всякого графика, однако в расписании он значился как вполне обычный поезд Одесса — Санкт-Петербург (железнодорожное ведомство, известное своим консерватизмом, не очень-то спешило с заменой названия недавно переименованной российской столицы — авось все вскорости вернется на круги своя).
И тем не менее состав был особенным. Крикливые мешочницы, бравшие штурмом даже бронепоезда, не смели и приблизиться к нему. Никто не совал в окна вагонов вареную кукурузу, копченых бычков, пироги с капустой и бутыли с молодым вином. Городская милиция, с недавних пор заменившая старорежимных жандармов, держалась в тени, а проще говоря, боялась высунуть нос на перрон. Кондукторы стояли у своих вагонов навытяжку, как гвардейцы, и билеты у прибывающих пассажиров проверять даже не пытались.
Надо сказать, что и сами пассажиры, собиравшиеся посетить революционную столицу, выглядели не совсем обычно. Все они как на подбор были мужчинами отменного здоровья и цветущего возраста, разодетыми в клетчатые пиджаки, малиновые жилеты, желтые штиблеты и щегольские канотье. Для Одессы подобная публика была не в редкость, но никогда прежде она не собиралась такой толпой в одном месте, да еще средь бела дня. По крайней мере, аналогичного случая в памяти старожилов не сохранилось.
Багаж эти пассажиры имели при себе самый минимальный — так, выпить-закусить на первое время, — но их шикарные пиджачки подозрительно топорщились в самых неподходящих местах. А что поделаешь — времена изменились, и даже невзыскательные портовые гопники спешно меняли браунинги на маузеры.
Поездку в Петроград, названную в бульварной прессе «познавательной и ознакомительной экскурсией, призванной повысить культурный уровень одесских граждан», хлопцы с Пересыпи и Молдаванки воспринимали как очередное развлечение, из сплошной череды которых и состояла вся их жизнь, не обещавшая быть излишне долгой.
Перед державной столицей, где, правда, вместо царя нынче правил какой-то повсеместно проклинаемый Сашка Керенский, они не испытывали никакого ложного пиетета — щелкали себе семечки, безбожно дымили контрабандными сигаретами, ржали, как жеребцы, и не стеснялись в соленых выражениях. Надо полагать, что точно так же они собирались вести себя и на Невском проспекте.
В просторном комфортабельном купе, предназначенном исключительно для особ императорской фамилии и зарубежных послов, расположился король местного преступного мира Мишка Винницкий, больше известный под кличкой Япончик. Компанию ему составлял знаменитый американский журналист Джон Рид, за последние годы не пропустивший ни одной вооруженной заварухи, и недавно публично заявивший, что намеревается написать книгу под названием «Десять налетов, которые потрясли Одессу». Консультировать маститого автора взялся сам Япончик, и, похоже, небескорыстно.
До отхода поезда еще оставалось какое-то время, и пока Япончик проверял явку своих людей, отобранных не с кондачка. а по совету таких авторитетных в городе бандитов, как Рувим Каплун и Савка Ломовик, Джон Рид решил сбегать на Привоз, располагавшийся буквально в двух шагах от вокзала, на что указывал характерный селедочно-фруктовый дух, проникавший сюда даже сквозь ароматы угольной гари и машинной смазки.
Не то чтобы он нуждался в съестных припасах или каких-то дорожных мелочах вроде игральных карт или штопора, а просто хотел обозреть один из самых известных на европейском континенте рынков, о чудесах которого был много наслышан заранее.
Торговля начиналась еще на дальних подступах к Привозу и носила характер навязчиво-насильственный, чему в немалой степени способствовало громадное количество дезертиров, нашедших здесь свой приют и свой источник существования. Зазывные крики продавцов оглушали свежего человека, как рев шторма, но и эта сумятица голосов порождала порой свой девятый вал, свои незамысловатые перлы:
— Утка, копченая утка! Всего пять рублей штука! Если бы она могла за себя сказать, так попросила бы больше!
— Огурцы в рассоле, огурцы в рассоле! Чтоб вы так жили, как эти огурцы!
— Чеснок, дешевый чеснок! Папа римский имел бы большое счастье понюхать этот чеснок!
— Голуби, чистопородные голуби! Незаменимы в диетическом супчике, а если надо, слетают в Китай и обратно!
На слегка ошарашенного Джона Рида налетела распаренная баба, размахивавшая, словно флагом, огромными полосатыми подштанниками.
— Мужчина, исподники, как на вас пошитые! — Она попыталась примерить свой товар прямо поверх костюма клиента. — В точности по фигуре! Берите, сильно не пожалеете!
Бабу оттеснил в сторону одноногий моряк, торговавший заплесневелым трубочным табаком, который, по его словам, был добыт водолазами из трюма английского корабля «Черный принц», во время Крымской кампании затонувшею у Балаклавы вместе со всей войсковой казной. К табаку прилагалась нарисованная от руки карта местонахождения легендарных сокровищ.
Джон Рид от такого счастья деликатно отказался, но заманчивые предложения следовали одно за другим — патентованные пилюли против полового бессилия, коллекционные вина из подвалов святейшего князя Воронцова, французские подмышники, российские ордена, турецкий кофе, венецианское стекло (на диво мутное), античные монеты в большом ассортименте, медный почтовый рожок середины прошлого века, подзорная груба, переделанная в микроскоп («Кого сейчас тянет к звездам? — печально молвил продавец. — Зато все интересуются зловредными бациллами».), сильно расстроенная тальянка, нательный крест с животворящими мощами святителя Николая Тмутараканского, обувные стельки, излечивающие мозоли и подагру, винтовочный обрез, валенки с коньками (это в августе-то месяце!), револьвер «бульдог» с единственным «Но верным!») патроном в барабане, медвежья желчь, с виду похожая на обыкновенный деготь, пара кастетов (комплект для обеих рук), ножные кандалы, якобы снятые с самого Котовского, номерная бляха последнего одесского городового и прочая, и прочая, и прочая…
Несмотря на то что предприимчивые торгаши устроили на залетного иностранца настоящую охоту, он пробился-таки в глубь рынка и приступил к осмотру его сомнительных достопримечательностей, как движимых, так и недвижимых. К числу первых, например, относились такие ветераны Привоза, как тетя Песя Лапидус, не отходя от прилавка родившая, а главное, воспитавшая семерых сыновей, впоследствии ставших украшением банды Япончика, или отставной солдат Овсей Зуб, изрубленный под Мукденом самурайским мечом до такой степени, что сейчас деньги за свой грошовый товар он принимал пальцами босой левой ноги.
Очень скоро выяснилось, что купить здесь можно практически все, включая недавно побеленную будку таможенного поста, единственную на всю округу водонапорную башню, юных персидских невольниц, за которых выдавали бесстыжих бессарабских цыганок, и любую из маячивших на рейде роскошных яхт.
Впрочем, удивило Джона Рида не это, а колоссальная разница в ценах на один и тот же товар, продаваемый в разных концах рынка. Так, например, фунт осетровой икры, за который возле входа просили десятку, в дальнем конце Привоза тянул всего на трояк, а стоимость кавунов, баклажанов и яблок на дистанции в пятьсот шагов падала раз в пять.