— Какой нынче месяц? — спросил Троцкий, вслушиваясь в уличный шум. вновь расцвеченный приветственными возгласами «Лев Давыдович, с возвращением вас!» и «Лев Давыдович, покажитесь хоть на секундочку!».
— Да уж сентябрь наступил.
— Осень, моя любимая пора… А почему бы не подгадать революцию к двадцать пятому октября, дню моего рождения? — Пока это звучало только в порядке шутки, но ведь недаром говорят, что хорошая шутка дело рядит.
— Было бы просто замечательно! — Рида от собственной безудержной лести уже просто выворачивало. — Великая октябрьская троцкистская революция! Звучит!
— Надо подумать. — Троцкий промокнул салфеткой губы.
Рид вспомнил, что почти то же самое ему недавно говорил Сталин. Ну и мыслители подобрались, прямо один к одному! Спинозы на вас нет!
Страсти снаружи тем временем все накалялись, и в окно летели уже не только цветы, но и более увесистые предметы. Патронная гильза от трехлинейки, например, едва не угодила в вазу с фруктами.
— Уж простите меня. — Троцкий встал. — Нельзя долго испытывать терпение революционных масс. Мы ведь, по сути, всего лишь народные слуги. Пойду брошу парочку ободряющих слов.
Спустя минуту с балкона уже доносилось сакраментальное:
— Превратим перманентную бойню в перманентную революцию!
Теперь можно было вздохнуть спокойно. Переходя с митинга на митинг, с одного собрания на другое, с трибуны на трибуну, пересаживаясь из президиума в президиум, Троцкий поневоле дотянет до самого грандиозного представления в своей жизни — всеобщего вооруженного восстания А уж потом пусть хоть удавится! Дальнейшее Джона Рида не интересовало.
Громадная деревянная бочка на колесах, запряженная парой костлявых кляч, негодных даже для живодерни, задом подкатила к берегу канала, огибавшего нищую городскую окраину. Содержимое бочки глухо плескалось, наполняя окрестности резким зловонием тюремного нужника.
Мужичок— парашник долго мучился с пугливыми лошадками, подгоняя их поближе к воде. Когда же дощатая крышка с ассенизаторской бочки была наконец снята, из густых нечистот, словно Нептун из пены морской, восстал могучий бородатый мужчина в драной тельняшке. Прохожие старушки, невольные свидетельницы этого воистину чудесного явления, перекрестились, и от греха подальше пустились наутек.
Тщедушный парашник был заранее готов к подобному повороту событий, однако на всякий случай спрятался за лошадьми, словно ища защиту у этих разнесчастных тварей.
Слов благодарности от своего не совсем обычного пассажира он не ожидал, но и к такой лавине забористого военно-морского мата был тоже не совсем готов.
— Ты почему, селедка пучеглазая, драть тебя реей в зад, дерьмо под самую крышку налил? Сказано ведь тебе было, пингвин ушастый, только полбочки наливать!
— Кабы это от меня одного зависело, — стал оправдываться парашник. — Тюремный надзиратель над душой стоял и в каждое поганое ведро палкой тыкал. Кто бы меня с полупустой бочкой за ворота выпустил? Стража сразу бы недоброе заподозрила.
— Хорошо тебе, черпак дырявый, сейчас баланду разводить, а мне дерьмо пришлось глотать! — В доказательство этих слов моряк продемонстрировал свою бороду, слипшуюся явно не от каши с маслом. — Нас, балтийских матросов, в чем только не топили — и в соленой воде, и в собственной крови, и в зыбучих песках, а вот в говне еще никогда!
— Говно не срам, отмоется, — резонно заметил парашник, в этом вопросе, надо полагать, что-то смыслящий. — Я здесь с умыслом остановился. Место удобное. И вода чистая имеется. — Он указал на торчавшую невдалеке водоразборную колонку. — Попрошу на омовение.
— Попрошу? — взревел моряк, почему-то посчитавший вполне здравое предложение парашника за оскорбление. — Нет, это я тебя, чалдон трюмный, сейчас попрошу! Так попрошу, что ты по речным волнам, аки посуху улепетывать будешь!
Подняв фонтан брызг, весьма усугубивших кислую вонь, уже немного развеявшуюся на ветру, матрос покинул бочку и, в два прыжка оказавшись возле ошеломленного парашника, со всего размаха заехал ему кулаком в зубы. «Будешь знать, баклан японский, как полоскать в дерьме революционных матросов!»
Затем бывший тюремный узник содрал с себя одежду, состоявшую только из тельняшки, клешей да подштанников, и в чем мать родила уселся под трубой колонки. Парашник, вытирая кровь с разбитой губы, налег на скрипучий рычаг. Ворочаясь под струей ледяной воды и натирая себя вместо мыла уличной грязью, моряк продолжат почем зря костерить своего спасителя.
Впрочем, оставаясь нагим, как праотец Адам, впечатление голого человека он отнюдь не производил (если, конечно, не принимать во внимание свисавшее до самой земли мужское достоинство). Причиной этой забавной иллюзии были татуировки, покрывавшие тело моряка от пяток до загривка.
В первую очередь внимание привлекала синяя змея, обвивавшая грудную клетку. Змеиный xвост начинался у копчика балтийца, а жало целилось в ухо. На руках, ногах и ягодицах красовались более мелкие, но зато сюжетные рисунки, представлявшие мифологических чудовищ, различные половые извращения, причем предпочтение почему-то отдавалось зоофилии, сражения парусных кораблей и зодиакальные символы, больной фантазией неизвестного живописца искаженные до неузнаваемости.
Итогом всех этих художественных изысков являлась прочувствованная надпись, опоясывающая чресла моряка: «В море ветер, в жопе дым — балтийский флот непобедим!»
— Ну хватит, а то простудитесь, — сказал Джон Рид, наблюдавший за этой сценой со стороны. — Одевайтесь. Вот вам полный комплект морской формы.
Пугая редких прохожих, голый бугай проследовал к пролетке, возле которой прогуливался Рид. Парашник семенил сзади. Лошади дремали, уронив головы Возле бочки стали собираться прожорливые чайки.
— Новяга, — удовлетворенно молвил моряк, разворачивая черный бушлат. — Вошь не сидела. И пуговицы все на месте.
— Обратите внимание на сукно. — похвалился Рид. — Не сермяга какая-нибудь, а натуральный английский товар. Вот только не знаю, впору ли вам придется. И так самый большой размер, который только сыскался на рынке.
— Сойдет, — проронил моряк, натягивая клеши прямо на голое тело. — До своих доберусь, а там обмундируюсь в лучшем виде.
Рид тем временем отсчитал полсотни золотых царских пятерок и передал парашнику из рук в руки.
— Купи себе приличных лошадей, — строго приказал он. — Это же стыд и позор на таких одрах по столице разъезжать.
— Зато злодеи не угонят, — ответил парашник. — И дезертиры не сожрут… Барин, добавили бы еще парочку червонцев. Ведь без зубов меня оставил, дьявол окаянный. Когда я к вам нанимался, не было такого уговора — по зубам бить. Мы, чай, не безе с марципанами кушаем, а черную корку. Как ее, проклятую, без зубов раскусишь?
— В воде размачивай, — посоветовал Рид, бросая парашнику еще одну монету. — Все твои зубы и рубля не стоят, да уж ладно, получай… Исключительно за твое пролетарское происхождение. Класс-гегемон…
— Я не Гегемон, а Агафон, — обрадовался парашник. — Куплю сейчас косушку от щедрот ваших. И торбу овса лошадкам.
— Подожди! — остановил его уже почти полностью одетый моряк. — В твоей бочке моя бескозырка осталась. Память о линкоре «Республика», бывшем «Павле Первом». Волоки ее сюда.
— Вы с ума сошли, — поморщился Рид. — Представляете, во что превратилась ваша бескозырка?
— Ладно. — Моряк удрученно махнул рукой. — Тогда, будь другом, похорони ее где-нибудь в приличном месте. Я с этой бескозыркой, как с божьей тварью, сроднился.
Когда пролетка, провожаемая пронзительными криками чаек, тронулась, моряк сказал:
— Зря ты, братишка, этого дерьмовоза золотом одарил. Я бы его лучше в этой самой поганой бочке утопил.
— Он еще может пригодиться, — ответил Рид, незаметно отодвигаясь от моряка подальше. — «Кресты» — неисчерпаемый кладезь народных талантов. Там кого угодно можно раздобыть — и палача, и поэта.
— Сашка Коллонтай освободилась? — поинтересовался моряк, разглаживая свои еще не совсем просохшие усы.
— Уже дней пять как на свободе. Передать ей что-нибудь?
— Не надо. Сам разыщу. Влюбился я в эту стерву. Хоть и образованная, а душа нашенская, революционная. Торпеда, а не баба! Давай заскочим к ней на полчасика, а? — Моряк глянул на Рида с такой страстью, словно он и был этой самой вожделенной мадам Коллонтай.
— Опасно. С минуты на минуту в «Крестах» поднимут тревогу. Будет лучше, если вы покинете Петроград. Возвращайтесь в Кронштадт или Гельсингфорс. Там ваши единомышленники, там ваша вотчина.
— Деваться некуда… — Моряк обиженно засопел, словно ребенок, которого лишили лакомства. — Кронштадт так Кронштадт… Там меня в самом деле ни одна собака не посмеет тронуть. Первым делом, как вернусь, утоплю комиссара Временного правительства. Онипка его фамилия. Посмел, гаденыш сухопутный, поднять руку на Центробалт. Я ему эту руку в задницу по самый локоть засуну. Потом расстреляю всех изменников во главе с адмиралом Вердеревским. Учредим Кронштадтскую революционную республику, независимую от остальной России. А если кто на нас сунется, разнесем из орудий главного корабельного калибра. Ты, братишка, еще не знаешь, что такое шестнадцатидюймовый фугас. Когда он в взрывается поблизости, так лопаются перепонки не только в ушах, а даже у девственниц в срамном месте. Десять залпов всеми 6aшнями — и нет Петрограда.
— Деваться некуда… — Моряк обиженно засопел, словно ребенок, которого лишили лакомства. — Кронштадт так Кронштадт… Там меня в самом деле ни одна собака не посмеет тронуть. Первым делом, как вернусь, утоплю комиссара Временного правительства. Онипка его фамилия. Посмел, гаденыш сухопутный, поднять руку на Центробалт. Я ему эту руку в задницу по самый локоть засуну. Потом расстреляю всех изменников во главе с адмиралом Вердеревским. Учредим Кронштадтскую революционную республику, независимую от остальной России. А если кто на нас сунется, разнесем из орудий главного корабельного калибра. Ты, братишка, еще не знаешь, что такое шестнадцатидюймовый фугас. Когда он в взрывается поблизости, так лопаются перепонки не только в ушах, а даже у девственниц в срамном месте. Десять залпов всеми 6aшнями — и нет Петрограда.
— Уж больно вы решительно настроены. Не надо бы…
— Надо, братишка, надо! Тебе, штатской курице, балтийского матроса не понять. Нам кирпичные стены глаза не застят. Мы на вольном просторе взросли. Штормами просолились. У топок прокоптились. Что для вас страшным кажется, для нас мелкие брызги.
— Охотно верю. Море, конечно, штука завлекательная, но и про сушу забывать нельзя. — Рид перевел разговор на тему, больше всего занимавшую его: — В Петрограде назревает революционное восстание, возглавляемое большевиками. Необходимо, чтобы Центробалт поддержат восставших штыками, а если надо, то и корабельными орудиями.
— Нет уж, братишка, уволь! — оскалился моряк. — Спасибо, конечно, что выдернул меня с тюремных нар, но идейному анархисту с большевиками не по пути. Разное у нас понимание революции. Нам немецкие умишки не указ. Своя голова на плечах имеется, хоть и стриженая.
— Разве вы против коммунизма?
— Мы за коммунизм обеими руками, только чтобы без всяких властей. Каждый сознательный гражданин должен сам себе властью быть.
— А несознательный?
— Несознательные до коммунизмa не доживут, как головастики до нового лета. Или подохнут, или переродятся. Вы собираетесь заводы рабочим отдать, а мы собираемся эти заводы с лица земли снести, чтобы они небо не коптили. Что пролетарий, что буржуй — одинаковые гады. Природу под себя подмяли, поля и реки отравили. Человек должен к естественной жизни вернуться, без всяких там фиглей-миглей. Такая у нас программа. Лично я между Керенским и Марксом никакой разницы не вижу. Кроме бороды, конечно. Передавай им обоим привет от балтийского моряка Пашки Дыбенко.
— Керенскому при случае передам. А вот Марксу не обещаю. Помер он.
— Вот так случай! То-то я гляжу, вы все какие-то смурные ходите. Без вождя, значит, остались в самый интересный момент. Бывает… Ну ладно, я, пожалуй, здесь спрыгну. Вон нашенский катерок на рейде дымит. А Сашке Коллонтай ты все же обо мне напомни. Дескать, сохнет по тебе, зазнобушка, геройский балтийский моряк.
— Обязательно передам. Мало того, уговорю ее в гости к вам съездить. Ожидайте на днях, — посулил Джон Рид, для которого все эти революционеры и контрреволюционеры вместе с их страстями и помыслами («Подумаю!») были всего лишь разменными фигурами в грандиозной, воистину исторической игре.
— Прилетит, стало быть, пташка, на крыльях любви, — изволил пошутить матрос Дыбенко, ставший председателем Центробалта не в силу своих умственных или волевых качеств, а исключительно благодаря славе бузотера и дебошира.
— Нет, верхом на мандате центрального комитета большевистской партии. — Рид постарался на шутку ответить шуткой.
Если кому-нибудь из пионеров немого кино (немцу Лангу, американцу Гриффиту или россиянину Протазанову) пришла бы вдруг идея снять фантастический фильм, где среди прочих персонажей числится и так называемый «безумный профессор», лучшего исполнителя этой роли, чем Александр Александрович Богданов (в девичестве, то есть до знакомства с социал-демократическим учением, — Малиновский) и желать не приходилось.
С первого взгляда было ясно, что он человек не от мира сего, причем в самом высоком смысле этого понятия. К той же компании, наверное, относились Архимед. Ньютон, Кант и Циолковский.
Взор Богданова вечно блуждал в запредельных далях, губы бормотали какие-то откровения, не предназначенные для постороннего слуха, на кончике кривого носа постоянно висела мутная капля, нечесаные лохмы торчали во все стороны, а из карманов прожженного реактивами старушечьего салопа, одевавшегося и при посещении присутственных мест, торчали стетоскоп, логарифмическая линейка, увеличительное стекло, вечное перо и гранки очередной ученой статьи, коих за свою жизнь он написал великое множество, отдавая предпочтение проблемам медицины и философии.
В отличие от большинства своих коллег по революционной работе, чей кругозор ограничивался несколькими классами гимназии, а то и вообще церковно-приходского училища, Богданов имел три университетских образования, что позволяло ему считать Маркса близоруким ортодоксом, Троцкого припадочным выскочкой, а Ленина вообще недоучкой. Нельзя сказать, что Богданов отрицал авторитеты. Их для него просто не существовало.
Одно время он действительно симпатизировал философу-идеалисту Маху, полагавшему, что в основе мироздания лежит не материя, а всего лишь наши ощущения, но вскоре разочаровался в этой концепции, сосредоточив все внимание на проблемах управления массовым сознанием и переливании крови (последнее интересовало его отнюдь не в медицинском плане, а как путь к созданию расы сверхлюдей, достойных жить в мире будущего).
На досуге Богданов сочинял утопические романы, где пропагандировал свои весьма нетривиальные взгляды на мораль, искусство, семью и секс.
Ленин, имевший характер отнюдь не ангельский, люто ненавидел Богданова, ставил на одну доску с иудой Каутским и постоянно поносил в партийной прессе, что, впрочем, не помешало Александру Александровичу стать делегатом почти всех большевистских съездов.
Джон Рид, наоборот, сразу сошелся с Богдановым накоротке. Они даже сдружились, если только это понятие применимо к отношениям двух особ, патологически неспособных испытывать обыкновенные человеческие чувства.
Рид снабжал Богданова всем тем, чего так не хватало в объятом голодом и разрухой Петрограде: новейшим научным оборудованием, редчайшими химикатами, самыми свежими специальными изданиями, даже сахаром и хлебом. Богданов со своей стороны поставлял идеи — единственное, что имелось у него в избытке.
Для ординарно мыслящих людей эти идеи выглядели форменным безумием, но каждая несла в себе рациональное зерно, обещавшее дать всходы спустя много-много лет…
Вскоре Сталин доставил из Разлива первую партию загадочных грибов («Кого собираетесь травить этими поганками? Международную буржуазию? Ха-ха-ха…»), и Богданов приступил к изготовлению чудесного эликсира, посредством которого можно было легко манипулировать сознанием масс, как революционных, так и контрреволюционных.
Риду в этих экспериментах отводилась роль ассистента, благодарного слушателя, а на крайний случай — пожарника. Делая несколько дел сразу, Богданов не переставал комментировать происходящее (вполне вероятно, что, ежедневно рискуя жизнью, он видел в Риде продолжателя своей научной деятельности).
— Порядковое название этих грибов — пластинчатые. Семейное — страфориевые. А родовое, согласно принятой ныне классификации. — псилоцибе, — вешал он, попутно разгоняя газетой «Рабочий путь» ядовитые испарения, пробивавшиеся из перегонного куба. — Они содержат самые разнообразные алкалоиды: холин, мускарин, триптамин.
— Признаться, эти термины режут мой слух, привыкший к певучей и образной русской речи, — молвил Рид. — Псилоцибе — звучит как-то дико. Совсем другое дело: веселка, вешенка, груздь, боровик, бздюха.
— В средней полосе России таким сортом грибов никто никогда не интересовался. Вот и обошли его метким названием, — пояснил Богданов. — Мои предки, славяне, предпочитали одурманивать себя хмельным медом и брагой. Зато северные народы этот грибок давно оценили. Эвенки называют его — окай, а чукчи — ванак. Тамошние шаманы, поедая сушеные шляпки, приводят себя в состояние экстаза. Индейцы майя считали псилоцибе даром небес, и даже ставили в его честь каменные изваяния…
Один из великого множества медных змеевиков, делавших лабораторию Богданова похожей на логово сказочной Эгле — королевы ужей, утратил герметичность, и повсюду распространился запах, в сравнении с которым даже вонь тюремной параши могла показаться ласковым дуновением зефира.
Пока Рид, прилагая героические усилия, устранял аварию, а Богданов всеми возможными способами пытался проветрить лабораторию, в заранее приготовленную реторту поступила первая порция готового к употреблению грибного экстракта.