Атмосфера эпохи передается зарисовками знакомого авторам деревенского быта родного Эльзаса. Песни революции, которые пелись во всей Франции в те времена — «Мадам Вето» и «Карманьолу», — в романе поют и танцуют на свадьбе Кристины Летюмье в деревенском трактире. Пфальцбург и его окрестности, вогезский пейзаж; — вот обычный фон романа. Нарочито яркому колориту прежних исторических романов Эркман и Шатриан противопоставляют простоту деревенской повседневной жизни.
В одном из своих рассказов авторы говорят о своей неприязни к выдуманным красотам: «Какой-нибудь плетень, над которым жужжит шмель, дорога в рытвинах, по которой взбирается тощая лошаденка и тащит телегу, увязающую в грязи, кнут, свистящий в воздухе, болото с утками… луч солнца на чердаке… меня привлекают гораздо больше, чем ваши колонны, ваши солнечные закаты и ночные пейзажи»[13]. И сколько поэзии видят авторы в этом обыкновенном пейзаже, сколько нежности вызывает у них какая-нибудь «тропинка, то взлетающая вверх, то сбегающая вниз, старые деревья без листвы вдоль дороги… торжественная зимняя тишина леса. В долине — деревенька… островерхая колокольня, внизу крохотное кладбище, могилы, засыпанные снегом; ветхие домишки, речка, мельница… над быстриной…».
Горячая любовь к свободе и справедливости, к революции, любовь к человеку, задушевность рассказа о простых деревенских жителях, ставших участниками гигантских исторических событий, привлекает в романе Эркмана-Шатриана. Благородство и поэтичность стиля, которые сочетаются с чисто народной простотой и ясностью, сделали этот роман классикой французской прозы.
Н. Дорогова
Часть первая Генеральные штаты
Глава первая
Многие уже рассказывали о великой революции, которую совершили народ и буржуазия, восставшие в 1789 году против знати. Рассказывали обо всем этом люди ученые, умные, взиравшие на события с заоблачных высот. Я же — старый крестьянин, и я поведаю только о наших делах. Ведь главное — как следует разобраться в своих делах: то, что ты сам видел — и знаешь хорошо. Пусть это и другим пойдет на пользу.
Да будет нам известно, что до революции Пфальцбургскому приходу и сеньории принадлежало пять деревень: Вильшберг, Миттельброн, Лютцельбург, Гультенгаузен и Гецельбург; что горожане и жители Вильшберга и Гецельбурга были на положении свободного сословия, зато крестьяне остальных деревень — и женщины и мужчины — были подневольными и не смели выходить за пределы сеньории, да и вообще отлучаться без позволения прево[14].
Прево творил суд в общинном доме, имел право судить людей и их дела, носил шпагу. И даже приговаривал к виселице.
Когда обвиняемые не желали признаваться в преступлениях, их допрашивали под сводами мэрии, где ныне гауптвахта. Судебный служитель и палач пытали их, да так жестоко, что вопли слышались даже на площади. А немного спустя, в базарный день, под старыми вязами сооружали виселицу и палач вешал осужденных, нажимая ногами на их плечи.
В те поры лишь человек, доведенный до крайности, смел задумать какую-нибудь дерзкую выходку.
Право проезда через Пфальцбург обходилось недешево; за подводу с таким товаром, как сукно, шерсть и тому подобное, на заставе платили флорин[15], за телегу с кольями, тесом, досками для выделки бочек и прочим деревянным товаром — шесть лотарингских грошей; за телегу, груженную дорогою тканью — бархатом, шелком, тонким сукном, — тридцать грошей; за вьючную лошадь — два гроша; за корзину со всякими товарами — полгроша; за повозку, груженную рыбой, — полфлорина; за повозку, груженную маслом, яйцами, сыром, — шесть грошей; за бочку соли — шесть грошей; за резаль[16] пшеницы или ржи — три гроша, овса — два гроша; за сотню подков — два, за быка или корову — шесть пфенингов[17]; за телку, борова или овцу — два пфеннинга, и т. д.
Таким образом, жители Пфальцбурга и его окрестностей не могли ни есть, ни пить, ни одеваться, не отвалив изрядный куш герцогам Лотарингским.
Далее шла соляная пошлина, а это вот что означало: содержатели постоялых дворов, кабаков и харчевен в Пфальцбурге или же в окрестных деревнях обязаны были поставлять его высочеству шесть кувшинов вина либо пива с каждой меры, проданной или припасенной в погребе. Затем его высочеству причиталась пошлина на право продажи ленного владения, а именно; при продаже домов или наследованного имущества — пять флоринов с каждой сотни. Затем шла мерная плата за зерно, а это означило, что со всех злаков — пшеницы, ржи, ячменя, овса, проданных на рынке, — одно су[18] с каждого резаля полагалось его высочеству.
Далее взималась пошлина за стоянку на ярмарке. В году встарь было три ярмарки: первая на св. Матвея, вторая на св. Модеста, третья на св. Галля. Два досмотрщика устанавливали цену на места в пользу его высочества.
Далее шли городские поборы: одно су с сотни, вырученной за шерсть, муку и прочие товары; далее — штрафы, которые налагал сам прево, но их размеры устанавливали и назначали советники герцога в пользу его высочества; далее плата за право пасти свиней и собирать желуди, за право рубки леса, за право на валяние сукна и молотьбу; затем — большая десятина, из которой две трети отдавалось его высочеству, а оставшееся — церкви; затем малая десятина зерном в пользу одной лишь церкви его высочество в конце концов отнял у нее это право, ибо себя он любил еще больше.
Ну а теперь, если кто хочет знать, каким образом столько добрых людей попало под иго его высочества, всех этих прево да бальи[19], сенешалов[20] да советников, пусть вспомнит, что лет эдак за двести перед тем, как стряслась эта великая беда, некий сеньор по имени Георг Иоганн, курфюрст Пфальцский, герцог Баварский и граф Вельденцкий, который по милости германских императоров владел в наших краях обширными лесами, не извлекая из них ни гроша, потому что некому там было жить, не было ни дорог для перевозки бревен, ни судоходных рек для их сплава, повелел оповестить жителей Эльзаса, Лотарингии и Пфальца о том, что все те, кто переберутся в леса и умеют работать, получат землю и будут как сыр в масле кататься, что он, Георг Вельденцкий, поступает так во славу божию, а поскольку Пфальцбург стоит на перекрестке дорог во Францию, Лотарингию, Вестрих и Эльзас, то ремесленники и торговцы, тележники, кузнецы, бочары, башмачники найдут там хороший сбыт своим товарам, равно как и слесари, жестянщики, кабатчики, ткачи и прочий мастеровой люд, и так как милость божья должна осенять почин всякого важного предприятия, то тех, кто переберутся в его город Пфальцбург, он освободит от повинностей, им позволено будет строить себе дома из дарового леса. Для них возведут храм, дабы проповедовать в нем чистосердечие, простодушие, честность, построят школу, дабы прививать детям истинную веру, ибо ум у отроков — это дивный сад, где насаждаешь чудесные растения, благоухание коих возносится до самого господа бога!
Он посулил еще несметное множество всяких других благ, поблажек и льгот, слух о которых распространился по всей Германии, так что сюда стекались целые толпы людей, пожелавших воспользоваться всеми этими благодеяниями. Жилища они построили, новь они подняли, поля возделали; ценность лесов Георга Иоганна возросла, и то, что не приносило никакого дохода, стало кое-чего стоить.
И тут вышеназванный Георг Иоганн, граф Вельденцкий, во имя честности, справедливости и славы божией за четыреста тысяч флоринов продал Карлу III, герцогу Лотарингскому[21], земли, скотину и народ.
Большинство жителей были лютеране, потому что Георг Иоганн вначале объявил, что в Пфальцбурге будет исповедоваться чистая, безыскусственная, истинная вера по св. Павлу, согласно аугсбургского исповедания[22]; когда же он прикарманил четыреста тысяч флоринов, причем невыполненные посулы не помешали ему хорошо спать, его преемник, Карл III, ничего никому не посуливший, послал туда своего любимого верноподданного — государственного советника Дидье Даттеля, дабы из христианской любви к ближнему склонить пфальцбургских горожан к вере католической, а если бы кто-либо из них стал упорствовать в своих заблуждениях, то повелеть им покинуть сии места под страхом принудительного изгнания и изъятия имущества.
Одних удалось обратить в иную веру, другие же — мужчины, женщины, дети — двинулись в путь, увозя на тележках свой жалкий скарб.
Наведя порядок, герцоги послали своих любезных и горячо любимых пфальцбуржцев «восстанавливать и чинить городской вал, на постройку — из тесаных камней и целых глыб — двух ворот у немецкой и французской застав, на рытье рвов, на сооружение общинного дома, предназначенного для судебных заседаний, на возведение церкви, дабы наставить там верующих, а также дома для священника, поближе к новой церкви, дабы он мог наблюдать за своей паствою, и, наконец, на постройку рынка, дабы облагать там товары налогом и взимать пошлины». Засим служители его светлости по своему усмотрению установили права и обязанности, барщину и оброки: и бедные люди впряглись в ярмо и работали так из поколения в поколение, с 1583 по 1789 год, на герцогов лотарингских и королей французских, поверив посулам Георга Иоганна Вельденцкого, отъявленного мошенника, каких на свете немало.
Наведя порядок, герцоги послали своих любезных и горячо любимых пфальцбуржцев «восстанавливать и чинить городской вал, на постройку — из тесаных камней и целых глыб — двух ворот у немецкой и французской застав, на рытье рвов, на сооружение общинного дома, предназначенного для судебных заседаний, на возведение церкви, дабы наставить там верующих, а также дома для священника, поближе к новой церкви, дабы он мог наблюдать за своей паствою, и, наконец, на постройку рынка, дабы облагать там товары налогом и взимать пошлины». Засим служители его светлости по своему усмотрению установили права и обязанности, барщину и оброки: и бедные люди впряглись в ярмо и работали так из поколения в поколение, с 1583 по 1789 год, на герцогов лотарингских и королей французских, поверив посулам Георга Иоганна Вельденцкого, отъявленного мошенника, каких на свете немало.
Герцоги учредили также в Пфальцбурге, с помощью жалованных грамот, множество корпораций — своего рода объединений собратьев по ремеслу, которые задались целью воспрепятствовать всем прочим заниматься их делом и, таким образом, без помех обдирали народ сами.
Ремеслу учились четыре, а то и пять лет, Ученик вынужден был щедро платить мастеру, чтобы его допустили к ремеслу, а затем, получив за отлично сработанную вещь свидетельство мастера, сам начинал помыкать людьми так же, как до того помыкали им.
Не представляйте себе город таким, каким он стал в наши дни. Разумеется, расположение улиц и каменные постройки не изменились, но в те времена вы бы не нашли ни единого крашеного дома, они были просто обмазаны известью, и во всех виднелись небольшие сводчатые окна и двери; под низкими сводами за слюдяными оконницами часто, бывало, заметишь портного — сидит, скрестив ноги на столе, кроит сукно либо делает стежки иголкой, а по соседству работает ткач, и в полутьме под его руками снует челнок.
Гарнизонные солдаты в огромных треуголках, белых поношенных мундирах, свисавших до самых пят, были горемычнее всех: ели они всего-навсего раз в день; кухари и кашевары христарадничали по дворам, выпрашивая объедки для этой голодной братии. Так было еще за несколько лет до революции.
Народ изголодался, устал; одно-единственное платье по наследству переходило от бабушки к внучке, а башмаки — от деда к внуку.
Улицы немощеные, по ночам — ни одного фонари; на крышах нет водосточных желобов; оконца с выбитыми стеклами вот уже лет двадцать залеплены клочками бумаги. А среди этой безысходной нищеты шествует и поднимается по лестнице в мэрию прево в круглой черной шапочке, молодые дворяне-офицерики щеголяют в изящных треуголках, белоснежных мундирах с саблею на перевязи, красноносые капуцины с грязными длинными бородами в рясах из грубой шерсти, без рубах, валом валят в монастырь, где в наши дни помещается коллеж… Все это встает в памяти, будто вчера было, и я мысленно восклицаю: «Какое же счастье для нас, бедняков, особенно для крестьян, что пришла революция!» Да, если в городе царила безысходная нищета, то что говорить о деревне! Там творилось нечто совсем невообразимое. Крестьяне несли то же бремя, что и горожане, а вдобавок на их долю выпадали еще и свои собственные тяготы. В каждом лотарингском селении существовала помещичья или монастырская усадьба. И все тучные земли принадлежали ей, а скудные доставались людям обездоленным.
Горемыки крестьяне не смели посадить на своей земле что хотели; луга должны были оставаться лугами, пашни — пашнями. Отведет крестьянин пашню под луг — значит, лишит кюре десятины; отведет луг под пашню — значит, урежет выгон для скота; засеет он клевер на пару, а запретить помещичьему или монастырскому стаду пастись не имеет права. Земли его были отягчены плодовыми деревьями, которые ежегодно отдавались в пользование сеньору или аббатству. Деревья он не имел права вырубать и даже в течение года обязан был заменять те, что засохли. Тень от деревьев, убытки, которые он терпел при сборе плодов, пни да корни, мешавшие возделывать землю, — все это наносило ему большой ущерб.
И вдобавок сеньоры имели право охотиться повсюду: они скакали по пажитям, топча сжатый хлеб, в любое время года уничтожали урожай на полях. Зато случись, бывало, крестьянину подстрелить дичь даже на собственном поле — и ему грозили галеры.
Кроме того, сеньор и аббатство имели право пасти скот отдельно, а это означало, что их скот выгонялся на пастбище часом раньше деревенского, крестьянской скотине оставались одни объедки, и она хирела.
Помещичьи и монастырские усадьбы к тому же имели право на голубятни, и несметные стаи голубей слетались на поля. Приходилось сеять вдвойне конопли, вдвойне гороха, вдвойне вики, чтобы собрать урожай.
Ко всему в придачу отец семейства обязан был в течение года отдавать сеньору пятнадцать четвериков овса, десять цыплят, две дюжины яиц. Он был обязан три дня отработать на своего господина за себя, по три дня за каждого своего сына или батрака и на три дня отдавать сеньору лошадь или телегу. Он был обязан выкосить траву вокруг замка, просушить ее и свезти сено по первому звону колокола в господский сеновал, причем за малейшее промедление взималось по пяти грошей штрафа. Он был обязан также возить камни и лес, нужные для починки хозяйственных построек или замка. За целый день работы господин выдавал ему на обед ломоть черствого хлеба и зубок чеснока.
Все это и называлось барщиной.
А если б я рассказал вам еще о господской мельнице, господской хлебопекарне, господской давильне, которыми народ был обязан пользоваться и, само собой понятно, за денежный взнос молоть зерно, печь хлеб, давить виноград; добавил бы к этому еще и то, что палач имел право на шкуру издохшего крестьянского скота; упомянул, наконец, и о десятине, а это было самым тяжким бременем, ибо каждый одиннадцатый сноп приходилось отдавать кюре, хотя крестьянин и без того кормил целую ораву монахов, каноников, кармелитов и нищенствующих монахов всех орденов, — да если б я вздумал рассказать вам обо всех этих повинностях и о куче других, лежавших на поселянах, конца не было бы перечню.
Право же, можно подумать, что сеньоры и духовенство словно решили истребить горемык крестьян и всеми средствами добивались этого.
Но и этим дело не ограничивалось.
Мы гнули спину, пока наш край находился в безраздельной власти герцогов, под бременем прав его светлости, сеньоров, аббатов, приоров, женских и мужских монастырей. После же смерти Станислава[23] и присоединения Лотарингии к Франции прибавилась еще и королевская талья, а это означало, что глава семьи обязан был платить двенадцать су с каждого ребенка и столько же с батрака. К этому присоединялась денежная дань королю — налог на домашний скарб, двадцатая доля королю, а это означало двадцатую долю чистого дохода от урожая. Налог этот взимался только с крестьянина, потому как ни дворяне, ни церковники не платили двадцатой доли. Упомянем и об откупах на соль и табак, от налогов на которые помещики и духовные лица тоже были освобождены; о королевской соляной монополии или о косвенных налогах.
Вот если бы князья, дворяне, монахи да монахини, которые веками владели лучшими землями, принуждая многострадальных крестьян возделывать поля, сеять и собирать для них урожай да вдобавок еще облагая их повинностями, податями и всяческими налогами; так вот, если б они употребляли все эти богатства хотя бы на проведение дорог, рытье каналов, осушение болот, удобрение земель, постройку школ, больниц, было бы еще полбеды, но ведь они швыряли деньги на развлечения, на утехи — и спесь и алчность их все росли. Жил в те времена в Саверне кардинал Луи де Роган[24], известный распутник, называемый «князем церкви». Он измывался над порядочными людьми и, когда ехал в карете, приказывал лакеям избивать крестьян, попадавшихся ему на глаза. В Невиле, в Буквиле, в Гильдесгаузене дворяне развели фазаньи дворы, оранжереи, теплицы, на протяжении полулье разбили роскошные сады с мраморными вазами, статуями и водометами — на манер Версальского парка. Непотребные девки в шелках разгуливали со знатными повесами на глазах бедного люда, босоногие кармелиты, кордельеры, капуцины бродили шайками, зубоскалили и попрошайничали с первого дня нового года до дня св. Сильвестра. Да, тяжело становилось на душе, как увидишь, бывало, всех этих бальи, прево, сенешалов, нотариусов и всякого рода судейских, помышляющих только о взятках и о том, как бы поживиться на счет государственных поборов да на штрафах. А еще тягостнее было оттого, что крестьянские сыновья поддерживали всех этих кровопийц против своих родных, друзей и против самих себя.
Попав в полк, крестьянские парни забывали нищету родных деревень; забывали о матерях и сестрах; признавали лишь своих офицеров и полковников: ради дворян, купивших их, они готовы были разорить отчий край, говоря, что поддерживают честь знамени. Однако ж никому из них не суждено было стать офицером[25]: ведь «подлая чернь» недостойна была носить эполеты! А получив увечье на войне, они получали лишь право на подаяние! Люди поизворотливей, засев где-нибудь в кабаке, старались завербовать рекрутов за определенную мзду. Люди посмелее разбойничали на больших дорогах. Жандармы иной раз целыми отрядами делали на них облаву. Мне довелось увидеть с дюжину таких вот молодцов на виселице в Пфальцбурге; оказалось, почти все они — бывшие солдаты, отпущенные по домам после Семилетней войны[26]. От работы они отвыкли, не получали ни лиарда пенсиона и, напав на сельский дилижанс на савернском косогоре, были задержаны в Вильшберге.