Кирилл Войнов Со мною в ад Роман
Кирил Войнов
С мен в ада
1980
Окно моего кабинета выходит на восток, к тюрьме. Высокая гранитная стена отделяет нас от этого сурового молчаливого здания, полного греха и человеческих драм, разрушенных жизней и сломанных судеб. Может быть, именно эта близость порой навевает мысль о том, что наше следственное управление — это нечто вроде преддверия к тюремному аду, а я — один из подручных Святого Петра, которые помогают человеку перейти через этот страшный порог или вернуться в человеческий муравейник.
Впрочем, гранитная стена находится где-то внизу. Поэтому отсюда, из моего окна (мы сидели на четвертом этаже), виден целиком весь западный фасад тюрьмы, продырявленный маленькими зарешеченными окнами, справа — ворота с черной железной дверью, возле нее — караульное помещение, а дальше, в углу, — круглая сторожевая башня, где когда-то круглосуточно сидел часовой со штыком и картечницей. Сейчас башня пуста, как безлюдная ветряная мельница. И все равно башня производит устрашающее впечатление, да это и понятно: она стала неотъемлемой частью, как бы символом мрачного ансамбля. За красной черепичной крышей низкой пристройки виден кусочек двора, выложенного булыжником. Тонкая полоска травы отделяет его от заботливо ухоженного цветника. Здесь, в этом безмолвном дворе, я вижу иногда одинокую человеческую фигуру в широкой линяло-серой робе и кепке, похожую на странный манекен или, скорее, на чучело. Однако это не чучело, а живой человек: он тяпает мотыгой, подстригает кусты, сажает цветы. Ему разрешено вернуться к нормальному существованию, и своим занятием он искупает вину перед обществом. Он знал, что в конце концов окажется здесь, что ему придется заплатить за совершенное им преступление по законам, которые общество создает, чтобы существовать и развиваться.
Да, собственно, каждый член общества знает эти законы, писаные и неписаные. Едва появившись на свет и даже еще не осознав себя как личность, человек уже получает уроки разницы между «да» и «нет», между «можно» и «нельзя», «полезно» и «вредно». Взрослея, он постигает все это не только разумом, но и чувствами и инстинктом. Одновременно он учится понимать, что добро не всегда вознаграждается, зато зло почти никогда не остается безнаказанным. И все-таки вопреки разуму, чувству, инстинктам человек делает то, что вредно, то, что запрещено, то, чего делать нельзя, иначе говоря — он совершает преступление. Что-то толкает его на это, какая-то причина, которая становится сильнее чувства ответственности перед обществом, сильнее страха перед раскрытием преступления, перед возмездием, даже самым ужасным.
Что же это за причина? Любовь, ненависть, алчность, зависть, поруганное достоинство, месть? Да мало ли страстей человеческих лежит в основе преступления! Чаще всего именно они, человеческие страсти, подробно изученные и всегда неожиданные в своих проявлениях, вырываются из-под контроля разума и швыряют человека в пучину непредсказуемых и неуправляемых — преступных — действий.
Что может толкнуть человека к тому, чтобы лишить жизни себе подобного? Что могло заставить этого внешне симпатичного молодого человека, почти закончившего медицинский институт, Венцислава Качулева, чье дело лежит у меня на столе, убить своего соседа по квартире? Тридцать семь дней я занимаюсь этим делом, исследую характер обвиняемого, его склонности, социальное происхождение и взгляды на мир, зову на помощь лучших психологов, изо всех сил стараюсь логически объяснить происшедшее, потому что не могу, просто отказываюсь принять его версию: да, убил, потому что хотел остаться в квартире один… Да это просто невероятно, дико, нелепо! Убийство — не из-за любви или ненависти, не от растоптанных сокровенных чувств! Что это? Жадность? Нет-нет, жадность — это нечто совсем другое, она предполагает болезненную ненасытность, она жаждет иметь и приобретать, и в результате — кража и грабеж. А этот… этот просто — просто! — хотел жить в квартире один, включать магнитофон, водить к себе девушек… Легкомыслие? Безответственность? Никаких других объяснений я не нахожу. Легкомыслие и безответственность. И меня бросает в дрожь при мысли о том, что в наше время именно это все чаще объясняет причины многих и многих преступлений. Не бешеные страсти, а легкомыслие и безответственность. Поэтому, когда тебе поручают дела, в которых открывается весь ад клокочущих страстей человеческих, понимаешь, какой долгий путь еще пройдет мир, прежде чем человек будет жить по высоким, нравственным законам.
На моем столе рядом с объемистым делом Венцислава Качулева, по которому я уже написал заключение и приготовил его для прокурора, лежит и тоненькая зеленая папка. В ней всего один листок — постановление о предварительном следствии. Сегодня утром мне вручил его Кислый, то есть полковник Стоичков, мой шеф. Я сказал «Кислый», потому что, когда речь заходит о нем среди коллег из управления или когда каждый из нас думает о нем, мы никогда даже в мыслях не называем его «начальник» или «полковник», а просто «Кислый». При этом по характеру он вовсе не кислый, совсем наоборот: я бы сказал, что он один из самых симпатичных начальников, при которых мне приходилось служить. Да, конечно, он придирчив и требователен, но зато справедлив, редко выговаривает, еще реже наказывает подчиненных, понимает их — но физиономия!.. Дал ему Бог, а может, и сам «выработал» себе такую, но, даже когда он хвалит нас, выражение лица у него такое, будто он только что выпил бутылку чистого лимонного сока…
Утром, когда он вручил мне новое дело, я попытался напомнить ему о том, что мне обещан отпуск, что я устал, мне бы отдохнуть, и прочая и прочая, но все это не произвело на него никакого впечатления. Ну, и я вынужден был выйти из кабинета с тихим вздохом и тоненькой папкой под мышкой.
Раньше это дело вел наш коллега следователь Пенков, но недавно с ним, как я слышал, случилась беда: при выходе из лифта он упал и сломал ногу. О сути дела, которым он едва начал заниматься, я знал понаслышке, просто оно было чужое и не очень интересовало меня — своих забот хватало. Значит, следовало раскрыть глаза и уши пошире, чтобы узнать побольше. И, конечно же, прежде всего встретиться с Пенковым.
Я взял плащ с вешалки, вышел из управления и сразу попал под сильный майский дождь.
Пенков сидел в старом продавленном кресле, вытянув вперед толстую как пень ногу в белом гипсе и бинтах. Рядом стоял костыль — значит, дело серьезное. Выглядел он не так уж плохо, мне даже показалось, что на его худом лице, обычно бледном, появился румянец.
— Ну, ты умница — нашел время ноги ломать! — попытался я пошутить, но он воспринял это не как шутку, а, скорее, как упрек.
— Извини уж, так получилось, — совершенно серьезно ответил он. — Садись сюда! — и он указал на кушетку, перед которой стоял колченогий журнальный столик. — Лучше чуть подальше от меня, ко всему я еще и грипп подхватил.
Я уселся на кушетку.
— Болит? — с участием, достаточно искренним, спросил я.
— Что?
— Как что? Нога.
— Только когда наступаешь на нее. А так ничего, терпимо…
— Это перелом?
— Похоже, но врачи что-то темнят. В моем возрасте все плохо заживает.
Я знал, что ему осталось до пенсии семь месяцев и тринадцать дней. Помолчали.
— Тебе, что ли, передали? — спросил Пенков, чувствуя, что, как хозяин, должен продолжать разговор.
У меня не было необходимости отвечать — все и так ясно. Однако я кивнул головой.
— Мне и вправду очень жаль, — проговорил он. — Это дело могло стать самым крупным за всю мою службу. Я просто мечтал, чтобы мне попался такой случай, — и вот что вышло…
Я с удивлением поглядел на него — нет, он не шутил, тон его был искренним и серьезным.
— А почему самое крупное? — как-то машинально задал вопрос я.
— Но ведь это тройное убийство! Разве мало? Не каждый день случается такое, верно?
Он говорил тихо, но в голосе его звучали волнение и убежденность, и серые глаза блестели по-особенному. Он взял со столика пачку сигарет, ловко стукнул по дну — выскочили две сигареты, он поднес пачку мне. Я поглядел на часы и покачал головой: до второй сигареты мне оставалось еще пятнадцать минут.
Он закурил, выдохнул дым и продолжал тем же тихим, сдержанным тоном:
— При этом я думаю, что мне известно, кто убийца. Мы советовались с Генчевым, он такого же мнения. Он говорит: «Голову даю на отсечение…»
Генчев — это его приятель, они сидят, вернее, сидели в одном кабинете.
— Ну, если Генчев предлагает отсечь свою голову, то она не так уж много стоит, — не удержался я. Кроме того, мне хотелось немного охладить тихий энтузиазм хозяина.
— Я знаю, ты не любишь его, но ты не прав — он неплохой человек. И способный.
— Я совсем не то имел в виду, — поспешил я объяснить. — Просто в нашей работе предубеждение — самый плохой советчик, и ты это знаешь не хуже меня — слава Богу, не со вчерашнего дня работаешь.
— При чем тут предубеждение? Это не предубеждение, а внутреннее ощущение и, как говорится, интуитивное чувство верного пути… Разве с тобой этого не бывало?
— Нет, не бывало. — Я уже чувствовал упрямое желание возражать ему. — Нужны прежде всего данные, улики, факты — и как можно больше!
— О фактах говорить пока трудно, но данные, улики… Ну, во-первых, именно в этот день он не пришел домой обедать; во-вторых, отправился в больницу, вертелся-крутился там, наблюдал, подслушивал, расспрашивал, а потом вдруг взял да и представился как сосед…
— Погоди, погоди — кто «он»?
— Ну он, муж Невены, кто же еще… Муж средней сестры, которая совершенно случайно осталась жива. Гено, Гено Томанов его зовут.
— Ты его видел? Разговаривал с ним?
— Конечно, я вызывал его, допрашивал. И добыл таким образом одну очень серьезную улику…
— Однако в папке нет протокола допроса.
— У каждого свой стиль! — ответил Пенков с улыбкой, в которой проглянула вдруг уверенность в собственной непогрешимости — раньше я не замечал ее у этого не слишком удачливого пожилого служаки. — И протокол есть, и все, что полагается. Только, когда я вызываю кого-то на официальный допрос, я должен знать о допрашиваемом намного больше, чем ему кажется.
— Что ж, это прекрасно, — согласился я. — Каждый действует сообразно со своими понятиями и привычками. Но ты вроде говорил о какой-то серьезной улике.
— А, да-да! У него, у Гено Томанова, есть железное алиби на этот день — по часам, по минутам: где был, с кем встречался… Не знаю, как ты посмотришь на этот факт, но меня такая точность очень настораживает. Это значит, что он думал об этом предварительно и готовился заранее к возможному допросу.
Пенков оживился, даже глаза у него заблестели, для пущей убедительности он стал размахивать рукой, в которой держал сигарету, и сизые круги дыма от нее мягко поднимались вверх.
Я слушал его терпеливо, насколько мог, но в конце концов его апломб стал раздражать меня.
— Допустим, это так. Хотя, скажу тебе откровенно, если основываться на том, что ты мне рассказал, я бы на твоем месте не был столь категоричен… Ты, конечно, задержал его?
— Кого?
— Ну, этого — Гено Томанова или как его там…
— А зачем? Пусть себе гуляет на свободе. Его надо будет задержать, когда придет время.
— Но если ты так уверен в его виновности… А вдруг он скроется?
— Куда он скроется? И если уж он решит скрыться, значит, точно виновен. Нет, никуда он не денется. Он так уверен в том, что убедил меня в своем алиби… Да и куда он подастся? Очень трудно скрыться у нас теперь.
Раздражение закипало во мне все больше.
— Видишь ли, коллега, — начал я — и запнулся. Такое начало фразы выдавало мое состояние, которое я пытался скрыть. Оно прозвучало так официально и холодно, что я сам смутился. Если бы я продолжил, получилось бы нечто вроде: «Видишь ли, коллега, давай-ка отбросим твои внутренние ощущения, инстинкты и особые стили и разберемся по существу!» Но я с отчаянным усилием вывернул фразу и выпалил: — Видишь ли, коллега, мне очень хочется пить! Нет ли у тебя чего-нибудь прохладительного?
По всему судя, я весьма естественно и ловко завершил это сальто-мортале, потому что Пенков ничего не заметил. А может, сделал вид, что не заметил.
— Руми! — громко крикнул он.
Из открытой двери выбежала девочка лет шести, худенькая, светловолосая, с остреньким любопытным носиком.
— Принеси-ка лимонад из холодильника. И конфеты! Знаешь, где стоит коробка?
— Знаю.
Девочка повернулась так быстро, что ее коротенькое платьице раздулось абажуром, и побежала обратно.
— Послушная девочка, — заметил я, пытаясь сделать хозяину приятное.
— Она добрая, — с едва скрываемой гордостью и удовольствием ответил он.
Руми принесла две запотевшие бутылочки швепса и два бокала, поставила их перед каждым из нас на журнальный столик, тихонько произнося при этом: «Пожалуйста», «Пожалуйста».
— А конфеты? Конфеты забыла?
Руми виновато поглядела на деда, приложила ко рту тоненький пальчик и чуть улыбнулась:
— Я… я съела их… конфеты…
— Ах ты, сладкоежка! — беззлобно прикрикнул Пенков. — Марш в комнату!
Девочка повернулась и вприпрыжку быстро убежала к себе, а Пенков вынул из кармана складной ножик с массой приспособлений и стал открывать швепс.
— Видишь ли, Пенко, — начал я более чем миролюбиво, — вот ты говоришь, что допрашивал этого Гено Томанова. Может быть, у тебя есть еще какие-нибудь сведения, впечатления, наблюдения? Хотя, я понимаю, ты занимался этим делом очень недолго. Давай тогда сделаем так: ты расскажешь мне все, что знаешь и думаешь по этому поводу, чтобы я представил себе все, пусть даже в самых общих чертах…
— Почему в общих? Я могу рассказать тебе и нечто конкретное, — и он чуть подтолкнул ко мне открытую наконец бутылку лимонада. — Да, можно и поконкретнее. У меня есть протокол обыска на улице Васила Ихчиева, 3, протокол допроса соседки по квартире, той самой, которая позвонила в «Скорую помощь», ее зовут Зорка, забыл фамилию… Я разговаривал с одним из врачей, которые пытались спасти двух сестер в Хисаре; я выяснил, что он, врач этот, приехал сюда в командировку, и я нашел его…
— В деле нет таких протоколов, — прервал я его, снова почувствовав раздражение, нарастающее с каждым его словом.
— Есть, есть они. Они здесь, в желтой папке, в моем портфеле. Я собирался приложить их к делу, как только оно начнет разворачиваться.
Мы разлили холодный лимонад и отпили понемногу.
— Основание для начала следствия появилось тогда, когда стала понятна связь между двумя отравлениями — в Софии и в Хисаре, — начал Пенков, — притом в одно и то же время. И еще: их связало название «паратион», это ты уже знаешь, наверное, все три сестры пострадали от него. Но, к сожалению, прошло целых два-три дня, пока мы сообразили, в чем дело. После этого, точнее на четвертый день, я осмотрел дом Невены. Ну и что? А ничего особенного. Живут они в маленьком домике, построенном бог знает когда. Две комнаты, прихожая, превращенная в чулан. Это довольно далеко от центра, на улице Васила Ихчиева, 3. Одну из комнат занимает Невена с мужем Гено Томановым и ребенком. Девочке восемь лет, она живет в селе у родителей Невены, там и учится в школе. Во второй комнате, поменьше, живет Зорка Кираджиева, соседка. Все у них чисто, подметено, убрано, никаких следов от паратиона или чего другого, что бы бросалось в глаза. В общем, сделали мы еще один обыск. Перевернули, перетрясли все — и опять ничего не нашли. А когда я расспрашивал эту самую Зорку — а она, надо сказать, трещотка порядочная, болтает как сорока, среди всего прочего она рассказала, что после того, как Невену увезла «скорая», она, Зорка, вошла в комнату соседей и решила убраться там хоть малость, а то все было так разбросано, такой беспорядок, как никогда не бывало у Невены. Они с Невеной вообще часто помогали друг другу. Ну, стала она убирать, на столе стояла тарелка с едой, вилка рядом. Но еды осталось мало. Она, Зорка, выбросила все остатки в ведро — не в большое, для мусора, а в маленькое, пластмассовое, что стоит в прихожей, закрытое деревянной крышкой.
Пенков взял со стола пачку «БТ», снова ловко стукнул по донышку, выскочила на этот раз одна сигарета. Он вынул ее и торжественно закурил, не предложив мне. Я вынул свою пачку: наступило время для третьего — и последнего — удовольствия, разрешенного мне за весь день (ему, правда, неизвестны были мои расчеты).
— А теперь слушай внимательно, что произошло! — объявил он, поднеся мне зажигалку. — Сестры пришли в десять часов, как сказала мне Зорка. Их тэказээс[2] устроил для передовиков экскурсию в Хисар и Карлово, где Левский родился, и так как в Софии у них было свободное время, то они и решили навестить свою среднюю сестру Невену. Ну и, конечно, Невена задержала их, чтобы позавтракать вместе. А Зорка к тому же заметила, что сестры принесли с собой цыпленка, наверно, они брали его в дорогу, как делают обычно все сельчане, но потом решили съесть его за общим обедом. Значит, получается, что все три сестры ели вместе. К двум часам дня Зорка вернулась с работы. Сестер уже не было, в комнате Невены было тихо. Зорка даже подумала, что соседка пошла провожать сестер. Но часа в четыре она услышала громкие стоны, сунулась к Невене и увидела ее на полу, та охала и корчилась, видно от боли. Зорка тут же побежала к соседям, у которых есть телефон, и вызвала «скорую»…