Вот и сейчас передо мной сидит хорошо одетая, холеная женщина, похожая на манекенщицу из доисторического журнала «Rigas Modes», – румяная, во рту зубов, как в кукурузном початке – зерен, и все наружу: постоянно улыбается. Как крокодил, честное слово! В местном сонмище свидетелей Иеговы она – большой начальник. Рассекает по городу на навороченном «хаммере». На автостоянку у больницы охрана пропускает ее безоговорочно. Владеет сетью аптек.
Не раз уже так вот она приходила к нам в отделение утешать попавших к нам иеговистов и следила, чтобы мы не вздумали перелить им из засады кровь. Настойчиво втюхивает нам под это дело искусственную «голубую кровь» – перфторан. Бизнес свой аптечный она так двигает, как я понимаю.
Едва усевшись напротив меня, эта фанатка лакированная сразу пошла в атаку:
– Христа не на кресте распяли, а на столбе!
– Успокойте меня, пожалуйста, – его все-таки распяли?
– Это я к тому говорю, что вы носите крестик, а это – ложно.
– Что же мне теперь на груди кол осиновый носить?! Пожалуйста, давайте ближе к телу.
– Я пришла узнать, как здоровье Колычевой Даши. Это дочь моих хороших знакомых….
– Вы бы попробовали спросить об этом родителей девочки. Что посчитают нужным, они вам сообщат. Мы же сведений о больных посторонним – не сообщаем.
Дама снисходительно улыбается:
– У них не может быть тайн от меня! Видите ли, они, как и я, являются свидетелями Иеговы, а я….
– Вы свидетели обвинения или защиты по делу этого персонажа?
– Не надо так шутить! Вы плохо разговариваете с людьми!
– Но я же заранее знаю, о чем пойдет речь! И зачем вы пришли ко мне, если вам и так все известно? Впрочем, давайте так: приходите с родителями девочки, и если они не будут возражать, то я при них отвечу на ваши вопросы. До свидания!
Холеная дама идет пятнами, но послушно встает и выходит, тяжело грохая сапогами от Sergio Rossi.
Даша эта – шестилетняя беленькая девочка с голубыми глазами. Если останется жива – разобьет не одно мужское сердце. У Даши – опухоль на полголовы. Но, по всей видимости, – доброкачественная. Оперировать ее и не переливать кровь – нереально.
И тут в кабинет вторгается все та же Rigas Modes и чуть ли не тащит за собой маму и папу Даши. Наверное, в десятый раз я завожу им свою версию «предупреждения Миранды»: сложная операция, все возможно, исход – трудно прогнозировать, осложнения – неизбежны, большая кровопотеря…
При упоминании крови мама Даши заученно проговаривает:
– Мы против переливания крови.
– Но ребенок может не перенести кровопотерю!
Мама и папа упорно молчат и глядят, как двоечники, в пол.
Говорю:
– Хорошо – вы иеговисты…
– Свидетели Иеговы! – тут же поправляет аптекарша.
– Да… Черт с вами – свидетели… Но Даша – не может быть свидетелем Иеговы! Вы ведь креститесь только в зрелом возрасте. Девочка ваша, дай-то бог, выздоровеет, вырастет и, возможно, не захочет быть одной с вами веры. Дети многое делают наперекор родителям…
– Мы против…
– Вы бы что-нибудь новенькое сказали! Вам бы я ни капли крови не перелил. Но здесь – ребенок! Не жалко?!
– Это – невозможно…
– Тогда забирайте девочку и везите в Москву, в Бурденко. У них есть реинфузор. С его помощью они смогут «собрать» всю потерянную во время операции кровь и вернуть ее Даше. Собственную кровь ей можно переливать?
Троица задумывается. Этот вариант в их программу не заложен.
Пытаюсь ковать, пока горячо, – они сбиты с толку:
– Вашим неприятием переливания крови вы обрекаете взрослых практически на самоубийство, но руками врачей! А в этом случае – планируете прямое убийство ребенка! Я в этом участвовать не хочу! Я уже написал докладную главному врачу больницы. Соберем консилиум. После этого мы обратимся в прокуратуру и к уполномоченному по делам ребенка нашей области. Вы хотите, чтобы вас лишили родительских прав?
Мама с папой молчат. Сбились вдвоем в один комок и тупо молчат.
Иеговистская бендерша зло чеканит:
– Они могут быть лишены общения, если дадут согласие на переливание! Собрание отлучит их!
Терпение мое кончается:
– Значит, так! Если вы соглашаетесь на операцию и по ходу ее возникнет угрожающее кровотечение, мы, независимо от вашего желания, кровь переливать будем. Решите ехать в Москву – дадим все документы и подскажем, к кому там лучше обратиться. Бумаги в прокуратуру мы в любом случае направим и к уполномоченному – обратимся. Думайте! Завтра дадите мне ответ. Дадите вы, родители, а не главарша вашей банды!
На следующий день Даши в палате нет. Родители забрали ее из больницы, даже не сообщив об этом дежурному врачу. Поехали ли они в Москву или ищут нейрохирурга, умеющего оперировать бескровно, – не знаю. Мы в самом деле подали бумаги в прокуратуру, но ответа не получили, и никто к нам за разъяснениями не обращался.
Anamnesis vitae
Медсестра-практикантка пожаловалась: «Захожу в палату № 6, здороваюсь, а все больные смотрят на меня и молчат! Я что-то не так сделала?»
В палате № 6 лежат четыре женщины с поражением левых полушарий мозга. У всех афазия: не говорят и не понимают, что говорят им.
Фак мимо кадра
В палате № 3 мальчишка шести лет с опухолью головного мозга примостился на подоконнике и рисует на казенном листе А4 акварельными красками. Рисунок его мне сразу не понравился. В два цвета, синий и черный, нарисовал он три, предположительно человеческие, фигуры.
Говорю:
– Привет, Пикассо! Что это у тебя за Авиньонские девушки?
Максим смотрит на меня с укоризной:
– Это мама, папа и я!
– А почему у тебя и мама, и папа – в платьях? И ноги у них какие-то короткие!
Мальчишка тычет в черную фигуру пальцем и возражает:
– У папы не платье! Это – ряса. И совсем не короткие ноги у моей мамы! Это у нее платье такое длинное!
Отец у Максима – сельский священник. А мать, стало быть, – попадья, и мини-юбки ей в самом деле – не пристали.
– А небо у тебя почему черное?
– Это – тучи! Сейчас дождь пойдет.
И Максим начинает смело ляпать по всему рисунку черные (опять этот цвет!) кляксы.
– А это у тебя что? Вот это, между тучами… Самолет?
– Это Господь Бог наш сущий на небесах. Он всегда такой. Его у нас много на стенке висит.
Максим перенес три операции и теперь готовится еще к одной, четвертой. Была у него уже и клиническая смерть, и кома в течение месяца…
Больной, лежащий на койке через одну от Максима, внезапно захрипел, свернул голову направо, закатил туда же глаза и забился в судорогах… Если после приступа будет еще и афазия, то искать аневризму надо будет в левом полушарии мозга, в переднем адверсивном поле. Сделаем ангиографию системы левой внутренней сонной артерии.
– Во как его кондратий-то лупит! – буднично прокомментировал Максим и запел: – Томболия-тромболетта, тромболия, тромбола!
Вот этим он и славится! После первой операции у Максима появилась способность к сочинению бессмысленных стишат, которые он поет на один мотив, типа «карамболина-карамболетта». Наши же больные вообразили, что песенки Максима имеют тайный смысл. Стоит ему появиться у нас в отделении – тут же начинают его навещать с фруктами-шоколадками болезные со всей больницы. Особенно те, кому предложили хирургическое лечение. Слушают, записывают, трактуют и осмысливают Максимовы бессмысленности, а потом многие отказываются от всякого лечения и поспешно выписываются.
Тут есть какая-то тайна. Больные люди охотно верят именно ущербным людям: воющим дедам-отшельникам, безграмотным знахаркам, невинным младенчикам…
Пришла как-то ко мне на консультативный прием тетка по поводу болей в спине. Совершенно убогая, заскорузлая гражданка средних лет. Двух слов связать не могла! А когда, наконец, она ушла – тут же набежали возбужденные женщины нашего отделения и, делая круглые глаза, стали наперебой рассказывать об этой каракатице чудеса. Все, мол, она лечит и все наперед знает! Попасть к ней можно только в очередь и за большие деньги.
Говорю:
– Что ж вы, девки, мне заранее не сказали! Полечил бы я у нее свой алкоголизм!
Ночью сосед Максима внезапно умер. В два часа ночи он пришел на пост и попросил «чего-нибудь для сна». Когда сестра через полчаса принесла ему в палату таблетку феназепама, списанную в трех журналах и истории болезни, – больной был мертв.
Стали мы сочинять посмертный эпикриз. Наши больные умирают часто, и поэтому в подобных сочинениях мы премного преуспели: расхождений наших диагнозов и патологоанатомических – не бывает. Так и в этом случае. В истории болезни умершего, в графе «осложнения» вписали мы тромбоэмболию легочной артерии, и на вскрытии так оно и оказалось!
«Томболия-тромболетта…» – вспомнил я песню Максима.
Бывают же такие совпадения!
* * *Готовили-готовили мы Максима к операции, и все прахом пошло! Утром, за час до начала операции, пришла плачущая постовая сестра в сопровождении разъярённой старшей отделения.
– Ну говори, дура! – рявкнула старшая сестра. – Я уже, П. К., не знаю, что с ними делать! Говоришь-говоришь, а толку – ноль!
Всхлипывая и утирая сопли, молоденькая сестричка поведала, что Максим наелся с утра конфет и выпил два стакана газировки.
– Я его предупреждала! Я все его съестное спрятала! А больной из сосудистой хирургии принес ему коробку конфет и бутылку «Тархуна»! Максимка «Тархун» любит. Говорю ему: «Что ж ты наделал! Сейчас анестезиолог придет. Операцию отменят, а меня – убьют!!» А он только улыбается!
Пошел я в палату к виновнику торжества.
История, конечно, непонятная. Максим – очень умный ребенок. К тому же опухоль привела к развитию у него водянки головного мозга, а такие дети всегда мудры не по годам! КПД умирающего мозга почему-то невероятно повышается.
Максим дожевывал, сидя на том же подоконнике, оставшиеся конфеты. Пластиковая бутылка с газировкой была наполовину пуста. «Безжалостно буду гнать теперь всех Максимовых посетителей!» – подумал я.
По постели мальчишки были разбросаны все те же черные рисунки. Горячая игла кольнула мне в сердце: «Что это он все в черном видит? Может быть, и хорошо, что сегодня операции не будет…»
Максим поднял на меня веселые глаза, сказал:
– Здрасте, командир-начальник!
И запел все ту же «карамболину»:
– Фак мимо кадра! Фак мимо кадра!
Во дела! Он и английский знает?! И слово употребляет по назначению и к месту…
– Ты что такое поешь?
– Песню.
– А где ты такую услышал?
Смотрит на меня озадаченно:
– Нигде. Сам сочинил.
Потрепал я Максимку по изрезанной голове и пошел к себе в кабинет. Боль в сердце становилась все сильнее. Прилег на диван, но лежать не смог: меня охватили страх и тоска. Пробил холодный пот. Стало тяжело дышать…
Набежавшие коллеги сволокли меня в кардиореанимацию, и суровый тамошний доктор Альберт Михайлович сказал сквозь провонявшую табачным перегаром маску:
– Лежи уж, сукин сын! Не дергайся. Инфаркт миокарда у тебя.
«А, – подумал я. – Максим! Вот мне и „фак мимо кадра“! Может быть, он в самом деле что-то узнал там, после жизни в своей клинической смерти и коме, где ангелы и бесы с прозрачными стрекозьими крылами… Летают вверх-вниз… Мама варит абрикосовое варенье в большом медном тазу… Мы идем под жарким солнцем на шумливую речку Нальчик ловить пескарей и плотву…» Так начинает действовать на меня введенный сгоряча промедол и что-то еще седативное.
Боль утихла, и я погружаюсь в сон, где нет операций, часто умирающих больных и бестолковых их родственников.
Anamnesis vitae
Когда состояние больного с черепно-мозговой травмой тяжелое, и его, в связи с этим, нет времени обследовать, допустимо насверлить в стандартных точках отверстия в костях черепа и осмотреть через них мозг и его оболочки.
Нейрохирург-дежурант наложил 6 фрезевых отверстий поступившему коматозному больному (был доставлен по «скорой» как больной с черепно-мозговой травмой). Ничего не нашел. Больной умер.
На вскрытии нашли доброкачественную опухоль мозга, исходящую из его оболочек. Все поисковые отверстия были произведены в аккурат по окружности этой опухоли! Стоило сделать хотя бы одно из шести отверстий на 3–5 мм ближе к центру – и опухоль была бы обнаружена. Но не повезло обоим: и врачу, и больному.
Родные убивцы
Молодой мужчина 34-х лет занедужил опухолью головного мозга. Лет пять болел, и многие на нем неплохо заработали. Обошел он кучу медицинских центров, врачей, знахарей и продавцов чудодейственных БАДов. Хиропрактик свернул ему шею, а пиявки пили его кровь литрами. Потом кто-то догадался сунуть его голову в томограф, и сразу нашлась доброкачественная опухоль, занимающая 1/2 правой гемисферы головного мозга. Мы его прооперировали и, как назло, – успешно. Молодой человек выздоровел и убил маму мясорубкой.
Выяснилось это так. Привезли к нам пожилую женщину с тяжелой открытой черепно-мозговой травмой: вдавленные множественные переломы костей черепа с обширным размозжением головного мозга. Стали ее лечить в реанимации. Тут же пришел ее сын и, как наш бывший пациент, стал жить у нас в отделении. Сестры и санитарки выделили ему лежак в подсобке и подкармливали с больничного стола. Периодически он наведывался к дверям реанимации. Там он ловил реанимационных врачей и сестер и со слезами расспрашивал их о здоровье своей умирающей мамаши.
Тут пришли к нам из милиции и попросили справку о тяжести травмы, полученной этой женщиной. Между прочим посетовали, что никак не могут найти сына этой мамы, который, по мнению ментов, ее и зашиб. «Во дела!» – подумали мы. Нам-то этот убивец ничего такого не говорил. Только плакал, сморкался и канючил подробности.
Говорим:
– Так что ж его искать?! Вон он сидит в холле, ждет хороших известий о здоровье мамы.
Повязали сынулю. Мама его вскоре умрет. Нас начнут спрашивать умные следователи: «А не явился ли его поступок следствием перенесенной операции?» То есть виноватыми будем опять мы. Мы, вообще-то, и сами себя таковыми чувствуем. Но что делать? Если бы знали заранее, что все случится именно так, – не оперировали бы?
Был у нас уже похожий по обстоятельствам случай. Пришедшего из армии сына пьяный папа рубанул топором по голове. Потом этот папа так же дежурил у реанимации и в палате ни в чем не признаваясь, а милиция с ног сбилась, разыскивая его. Потом нас долго таскали по следователям и судам. Ушлый адвокат повернул дело так, что главными виновниками смерти парня стали мы. Мол, травма сама по себе была не так уж и смертельна. Но «скорая» долго ехала, потом в приемном покое осмотрели, мол, не сразу и долго решали вопрос об операции. И оперировал больного не ас, и в реанимации лекарств недодавали…
И еще бочка губернаторов с дерьмом пополам на наши головы. Молодец, адвокат! Его бы к нам – в начмеды.
Anamnesis vitae
Без всяких медицинских причиндалов цена нам, врачам, – невелика.
Одна моя хорошая знакомая, врач-реаниматолог, возит с собой в машине реанимационный набор: трубки, ларингоскоп, роторасширители, зажимы, мешок Амбу и т. д. В отдельном пакете лежит у нее прозрачная фирменная интубационная трубка. На пакете крупная надпись: «Pro me» (Для меня).
Завидую терапевтам. С помощью фонендоскопа, тонометра, рецептурных бланков и авторучки они могут вылечить десятки больных в течение рабочего дня.
Мне же, чтобы полечить больного, нужна операционная, помощники, анестезиолог, сотни инструментов и прочая лабуда, забыл как называется.
«В больнице – лучше»
Последний раз Орел женился шесть лет назад. Это пятая его женитьба, и женится он каждый раз на медсестрах с готовыми детьми. Может, комплекс какой – не знаю. Умный такой доктор, чуткий и ранимый, можно сказать, а выбирает себе в жены таких хабалок, что оторви и брось! Поживет пару лет с очередной благоверной, запьет, завьет горе веревочкой и – в развод! Уже у него и квартир не осталось, и машину продал, и жил по съемным углам.
Молодые хозяйки сдавали ему углы с удовольствием и с дальним прицелом, да не тут-то было: доктор наш любит только медсестер с детьми.
И что интересно – свои дети у него в браке не получаются. По слухам (да и сам он рассказывает!), есть у него случайные детишки в Астрахани, Нальчике, Москве, Норильске и Биробиджане. И ни одного прижитого в браке!
Но все это – в прошлом: вот уже шесть лет живет Орел у своей шестой жены, Леры. У Леры есть сын от первого брака. Тихий очкарик Филипп, неловкий и смешной. Отличник. В школе его едят поедом дети гегемонов. «Своих» детей мы хорошо знаем. Вечно они шляются по больнице. Здесь их и подкармливают, и уроки проверяют между делами.
Похоже, что Лерин Филипп с Орлом не ладит. Когда Лера дежурит, мальчик постоянно сидит в отделении. Читает, что-то пишет, смотрит в ординаторской телевизор. Взрослый уже парень – тринадцать лет, а все у маминой юбки.
И тут мы стали замечать, что ходит Филипп как-то странно: ног почти не поднимает, на ступеньки ноги (отчетливее – правую) «забрасывает» за счет бедра. Спина «обвисла» – стал сутулым.
У Орла спросили:
– Что это у тебя с ребенком? Ты его смотрел?
– Посмотришь его! Он на меня уже год волком смотрит и почти не разговаривает. Раньше в рот смотрел и папой звал, а теперь… Подросток, мать его! Спортом ему надо заниматься! Тогда и сколиоз выправится, и прыщи пройдут. Вы ему скажите. Может быть, вас он послушается?
Пошли к Лере:
– Что за дела, медики? У вас парень еле ходит, скособочился весь, а вы мух не ловите! Ладно – Орел. Филипп ему не родной, но ты-то…
– Знаю-знаю! – застрочила Лера.
Это болезнь наших сестер: что им ни скажи – они все знают. И главный авторитет у них – «одна девочка». Можно медсестре что-нибудь долго объяснять, ссылаться на мировые медицинские авторитеты, и в конце концов она согласится и скажет: «Да-да! Я знаю! Одна девочка мне про это еще в том году рассказывала».