– Ты доверяешь этим отмороженным погранцам?
Маркиз серьезен до крайности:
– Как можно доверять отморозкам? Другое дело, что выбора у нас нет, свернем с Фарватера и огребем по полной!
Опять чертов фарватер. Достали непонятки. Но Сумасшедший Люк в коем-то веке рассуждает здраво, наш путь проходит через заставу и, значит, придется договариваться.
– Бронька, но-о! Пошла, милая, – со всей дури треплю Зверя по холке. – Побеседуем со сквернословами.
Мутант моих тщедушных тычков, ясно дело, не ощущает, с его-то повышенной толстокожестью, однако неожиданно подчиняется и величаво трогается с места. Идет спокойно, чуть ли не грациозно (хочу обернуться и проверить, не вихляет ли наше транспортное средство массивным задом, но мы уже на повороте, не стоит отвлекаться, когда тебе в лицо смотрит еще не остывший пулемет), будем считать, что ран серьезных нет. Иначе бы не выделывалась.
Пока приближаемся к земляному валу (а сердце-то как хреначит в груди! вот-вот проломит ребра и укатится, как колобок), внимательно рассматриваю укрепление и вооруженных людей на защищенном мешками с песком гребне. Что-то мне отчаянно не нравится, есть какая-то лютая неправильность в этой «фортификации».
– Вы точно люди? – кажется, замечаю человека с мегафоном, он прячется за мешками, наружу торчит лишь раструб прибора.
– Точно-точно, – кричать даже не думаю. И расстояние велико, и ветер дует в нашу сторону, унося слова к покинутому Екатеринбургу. Просто поднимаю руку в знак согласия. Лишь бы мой жест не приняли за «зигу», фашистов никто не любит, даже отморозки.
– А что за херня с вами? – мегафон тычет в направлении Зверя. Невольно ухмыляюсь, судя по размерам «херни» – это мы с ней, а не она с нами.
Интересно, как дать ответ на этот вопрос при помощи жестов и прочей доступной пантомимы?
– Подъезжайте ближе, не бойтесь, – человек-рупор догадывается о моих затруднениях и невеликих талантах мима. Вот только почему эта сволочь до сих пор прячется, а нас зазывает на расстояние прицельного выстрела? Ох уж мне это погранцовое лукавство!
– Здравствуйте, люди добрые! – я лучше порву голосовые связки, чем приближусь хоть на метр к наставленному на нас пулемету.
– Не слышу!
Вот сука редкостная.
Теперь точно никакого выбора не остается. Пулемет и несколько автоматов, что так настойчиво буравят нас своими надменными, презрительными взглядами, еще далеко, но каждый шаг навстречу смерти (пусть только возможной) дается невероятно тяжело. Маркиз сопит в спину, длинным, худым носом гоняя воздух без всякого смысла. Хоть бы сказал чего-нибудь, подбодрил или, наоборот, остановил, так нет, молчит калека, дышит только, как паровоз. Воочию представляю вздымающуюся на моей спине химзу, растревоженную мощными воздушными потоками, которые вырываются из раздувшихся ноздрей психованного попутчика. Борей, блин, бог северного ветра. Или не северного?
Насыпь, перекрывшая Новомосковский тракт, поражает воображение. Высотой три (местами четыре) метра, она тянется от горы, где установлена стела Европа—Азия, пересекает широкую дорогу – по три полосы в обе стороны – и исчезает далеко за обочиной в сильно разросшемся за последние двадцать лет лесу. Бравые воины на ее гребне расположились весьма причудливо: одна группа сгрудилась на краю леса, вторая, во главе с «рупором», жмется ближе к стеле. Середина монументального строения пуста, не вижу там ни одного человека. Забавный сепаратизм, необъяснимая избирательность… Интуиция шепчет нечто невнятное про фарватер, но мозгу слишком мало информации, он со свистом буксует на одном месте. Сердце же в это время трусливо прячется в пятках и требует уделить все внимание более насущным вопросам. Похоже, трусливый орган прав, есть проблемы посерьезнее абстрактных фарватеров.
– Теперь слышно? – я почти не повышаю голоса, расстояние между нами и заставой сократилось до губительного минимума. Как три тополя на плющихе (два крошечных тополя верхом на дереве-великане), мы стоим перед погранцами-сквернословами.
– Да, отлично, – переговорщик начал было вещать в мегафон, но, опомнившись, переходит на естественную, данную природой речь. – Давно к нам в гости никто не наведывался, а подобная делегация, пожалуй, никогда.
– Если вы о нашем гужевом транспорте, то зверек безобидный, мухи не обидит, – я деликатен и вежлив, это своеобразная компенсация за наглую ложь.
– Последние два десятка лет я читаю на ночь книгу Иоанна Бого-слова, – пограничник говорит медленно и вкрадчиво. Опасный тон. – Каждую ночь… Весьма любопытное чтиво.
– Хороший выбор, – с сожалением понимаю, к чему клонит собеседник, Книга Апокалипсиса в новую эпоху приобрела крайне нездоровую популярность.
– Но не думал, – продолжает человек, по чьей команде десяток стволов в одно мгновение может оборвать короткую линию моей жизни (и линию Сулюка, но мне это побоку), – что придется своими глазами узреть одного из всадников Апокалипсиса.
– Уважаю вашу религиозность, – я опять вру, терпеть не могу фанатиков, – но не слишком ли поздно для предвестников Всемирного Абзаца? Опоздать на двадцать лет и пропустить всю вечеринку – это, знаете ли, чудовищная непунктуальность. К тому же два всадника на одной квелой кобыле (извини, Бро́ня, за подобное сравнение) – это насмешка над серьезностью момента. Только Смерть и Голод на тандемном велосипеде смотрелись бы нелепее, чем мы.
«Мегафон» несколько мгновений смотрит на меня. Он больше не прячется за баррикадой из мешков, под дулами столь многочисленного огнестрела мы не представляем никакой опасности. Стоит и тупо пялится через толстые окуляры противогаза… Вид у него довольно комичный: маленький ростик и тщедушное тельце, зато лупоглазые окуляры огромны и добавляют его удивленному молчанию гротеска. Однако мне не смешно, слишком опасно для смеха. Проходит секунда, и хохотать начинает погранец. Ему можно, не он ведь в опасности!
– Ты мне нравишься, бродяга, – «мегафон» давится смехом, но остановиться не может.
Люблю, когда ценят мое чувство юмора, ставлю уродцу маленький плюсик в личное дело.
– Ну, раз мы разобрались с теологическими вопросами, позволите ли нам продолжить прерванное дружественным огнем путешествие? – иногда я бываю излишне велеречивым, каюсь.
Кудахтанье пограничника прекращается, словно по команде. Дурной признак.
– Бродяга, разве ты видишь в насыпи ворота или какой-нибудь проезд?
Так вот что мне не понравилось в заставе! Преграда сплошная, в ней нет не то, что ворот, не заметно даже жалкого лаза на одну персону. Черт, куда подевалась моя наблюдательность?!
– Здесь нет прохода. Гребаная Азия с твоей стороны, дружок. Там она и останется.
– Я не тащу Азию в Европу, – «мегафону» удается озадачить меня.
– Город проклят, город смертельно болен, и мы не позволим разносить заразу на запад.
В словах пограничника такая яростная убежденность, что спорить бесполезно, только подливать масла в огонь. Фанатики неизлечимы… Но мне-то как с этой нежданной «радостью» разгребаться?!
– Слышь, граница, хорош вола насиловать, – я злюсь и теряю терпение, такт и прочие атрибуты вежливого человека. – Назови плату за проезд, и разойдемся.
– Почему вы – грешники – считаете, что все можно купить? Не стоит по своей поганой природе мерить все человечество! – и это мне говорит мурло, которое причислило нас к грешникам только за то, что мы подошли к границе с восточной стороны! Интересно местные девки пляшут. – Здесь ничего не покупается и не продается. Мы служим за идею, боремся с…
Я больше не слушаю, включаю мозг на форсаж, судорожно перебираю куцые возможности. Но идей ровно ноль, против лома нет…
Зверь срывается с места, я даже для самого себя не успеваю озвучить команду, а он уже стремительно взбирается наверх, штурмуя пологий подъем к стеле, что сохранился с доисторических времен. Раньше сюда поднимались свадебные кортежи и прочие зеваки, верящие в чудодейственность географических границ. Я не верю в чудеса контурных карт и пунктирных линий, но сейчас моя жизнь (да и жизнь приданного мне дурачка с «лошадкой») зависит от расторопности мутанта и быстроты реакции фанатиков-погран-цов. Груда мышц весом в тонну, скалящаяся сотней острых клыков и летящая на тебя со скоростью спортивного болида, – вот в это я верю на все сто. Потому не удивляюсь, что ближайшие к нам воины при виде атакующего монстра впадают в транс, теряя драгоценные секунды. Прыжок, прыжок, разворот, и мы на гребне насыпи. «Дальние» охранники – сольный проход Зверя по правому борту (я люблю и помню хоккей!) остался для них за кадром, а значит, суровая магия летящего на крыльях ночи ужаса (и мультики Диснея я тоже помню!) не захлестнула их с головой – отчаянно вопят, трясут оружием, но стрелять не смеют, «ближние» охранники находятся на их линии огня.
Командир-хохотун тупо таращится на меня и еще более тупо пытается поразить нас зажатым в правой руке мегафоном. Конечно, раз в год и мегафон стреляет, но сегодня явно не тот день. Обосрался горе-фанатик, идейный борец за сегрегацию по географическому признаку. Другие погранцы из «ближних» не лучше, самый шустрый из них «лупит» по нам из не снятого с предохранителя «калаша».
Командир-хохотун тупо таращится на меня и еще более тупо пытается поразить нас зажатым в правой руке мегафоном. Конечно, раз в год и мегафон стреляет, но сегодня явно не тот день. Обосрался горе-фанатик, идейный борец за сегрегацию по географическому признаку. Другие погранцы из «ближних» не лучше, самый шустрый из них «лупит» по нам из не снятого с предохранителя «калаша».
Поехали, красивая, кататься! Броня проносится сквозь живой строй, и переломанные тела рваными куклами разлетаются в разные стороны. Стрелок из мегафона под толстой лапой Зверя превращается в безобразную грязно-кровавую кляксу. Не люблю кровищу, но не мы начали этот садистский цирк абсурда (уворачиваясь от ошметков вражеских тел, поздравляю себя со свежепридуманным неологизмом). Дальняя группа поливает нас свинцом, целей для «дружественного» огня больше не осталось. Уже не страшно, грозный пулеметчик безнадежно мертв, а «мелкокалиберные» укусы «калаша» только раззадоривают резвящуюся животинку. От края до края насыпи мы проходим за считаные секунды, погранцы бросаются врассыпную, невзирая на идеологические убеждения, с готовностью сигают как в Европу, так и в Азию, лишь один – самый героический дурачок – отстреливается до конца. Еще одна виртуальная звездочка виртуально появляется на «борту» Зверя, и скоротечный бой заканчивается. Беглецы из тех, кто ничего не сломал себе при падении с насыпи, улепетывают с такой быстрой, что скорость света больше не кажется непреодолимой величиной. «Переломыши» увлеченно упиваются своей ортопедической болью и к продолжению бойни интереса не проявляют.
– Добивать будем? – этот вопрос я адресую Сулюку. Хочу проверить уровень его неадекватности и тяги к насилию.
– А смысл? – вопросом на вопрос отвечает маркиз. С неудовольствием констатирую, психотест провален, испытуемый уклонился от дачи показаний.
– Ну что, господа, нас ждет Европа! Гастроль обещает быть напряженной, цирк абсурда имени двух клоунов и дрессированного динозавра готов к аншлагам, овациям и нескончаемым аплодисментам.
На прощание гарцуем перед плачущим в голос бойцом, нежно баюкающим вывернутую под неестественным углом руку:
– Вояка, чтоб быро срыли всю эту херню, – выразительно тычу в насыпь. – Я через неделю обратно, лично проверю. Ты понял?
Подломанный вояка энергично трясет головой и сквозь слезы обещает приступить к сносу границы немедленно. Ногтями и зубами, ногами и уцелевшей рукой прорыть путь в Азию!
За насыпью оказывается небольшая деревенька – страшненькие домики, собранные из чего попало, стоят вдоль дороги. Жители молча провожают нас ненавидящими взглядами, но открытой агрессии не проявляют, матом не ругаются, за оружие не хватаются. Молчу и я, хоть язык чешется отчаянно, желая поглумиться над горе-фанатиками. Сдерживаюсь. Слово за слово, членом по столу… хватит на сегодня.
Глава 8 Антиквар
– Здравствуй, Айшвария, – возвращение на Новоясеневскую, а попутно и к старому прозвищу, произошло с головокружительной скоростью. Голова действительно кружилась, а глаза, только что пребывавшие в абсолютной темноте под покровом надетого на голову мешка, слезились от направленного в них света. Обращавшегося к ней мужчину Летиция не видела, да пока особо и не пыталась разглядеть, мешала настольная лампа, а «пучить зенки» через боль не было резона, скоро все и так встанет на свои места. Хочет она этого или нет.
– Или тебе привычнее «Людмила Валерьевна»? – невидимый собеседник лучился от напускной доброжелательности.
– Зови меня Властительницей Севера, Кхалиси Юга, Королевой Запада и Госпожой Востока, это мой любимый квартет имен, – Лю ухмыльнулась и почувствовала, что губы ее разбиты. Неудачное выдалось приземление.
Мужчина коротко хохотнул:
– Кхалиси, говоришь? Похвальное знание литературы прошлого. Или кинематографа?
Летиция не ответила, просто не помнила, откуда услышала это явно нерусское слово.
– Но я все же буду звать тебя госпожой, если не возражаешь. Госпожой наемной убийцей, Бессовестной Киллершей, Душегубом в юбке…
– Я нынче в штанишках, потому соглашусь только на «Душегуба в лифчике», – ей было очень страшно, но в такие моменты неизменно включалось резервное питание под названием «удаль молодецкая». Или «лихость безоглядная».
– Зачем тебе лифчик, девочка, с такими небогатыми титьками?!
Оскорбление достигло цели, пунктик насчет второго размера Летиция имела неслабый. И по своей величине он значительно превышал стандартную девичью «двоечку».
– Руки развяжи.
– Это зачем?
– Преподам урок вежливости: жопу тебе на глаз натяну, чтобы знал, как с девушками общаться, евнух сраный.
К этому времени глаза Лю привыкли к свету – насколько это вообще было возможно, учитывая негуманную яркость лампы, – но хама до сих пор разглядеть не смогла, тот постоянно оставался в тени. Другие источники освещения, кроме приснопамятной лампы, в комнате, похоже, отсутствовали.
– А ты не такая уж и непробиваемая, какой хочешь казаться, – мужчина удовлетворенно крякнул. – Людей убиваешь – бывает даже пачками, как сегодня, – а из-за сисек своих карликовых комплексуешь. Воистину, женщин нам не понять…
– Вам – это кому? – оскорбление, повторенное дважды, остроты не потеряло, и Летиция свирепела на глазах. – Гламурным ясеневским «заднепроходцам»? Хотя какой гламур может быть в Солдафонии, вы, скорее, казарменные педозавры!
– Педозавр казарменный, – медленно произнес собеседник. – Pedozavrus domicilium… как-то так… а что, мне нравится! Всякие мутанты по земле ходят, Дохлый солдат, Бешеный генерал, Накуренный прапор – и это только в нашем солдафонском, как ты выражаешься, фольклоре. Найдется в современном бестиарии место и для педозавра. Аккурат по соседству с Титькокрошкой обыкновенной. Извини, такое на латыни мне уже не изобразить. Хотя… дай подумать… mamma minoris vulgaris! Грудь исчезающе малая, визуально не наблюдаемая – о как!
Казалось, хозяин темной комнаты веселился с каждой секундой все отчаяннее, однако голос его, напротив, только ожесточался, слышались в нем звенящие железные нотки.
– Че тебе надо от меня, полиглот недобитый? – Лю внутренне собралась, дело шло к развязке. Красоту своей груди она будет защищать в другое время и в более подходящем месте, если, конечно, эти «время и место» когда-нибудь настанут.
– Что мне надо, ты мне дать не сможешь, – человек перешел на шепот. Угрожающий, свистящий шепот. Он перегнулся через стол, завис над съежившейся девушкой, и лицо его впервые оказалось по эту сторону от лампы.
Лю не узнала его, но что-то внутри нее шевельнулось. Это лицо она уже где-то видела!
– Не сверкай глазами, шлюха! Тебе не вспомнить меня, не терзай куриный мозг, – он обошел привязанную к стулу девушку сзади и теперь горячо дышал ей в ухо. Она чувствовала летящую на ее кожу влагу. Слюни.
– Ты меня не знаешь, тварь, – еще раз проговорил неизвестный. – Зато знаешь каждую дырку в теле моей невесты. Очень-очень мертвой невесты…
Летиция вздрогнула, такого поворота она не ожидала. Зато теперь прояснилось, почему лицо несостоявшегося жениха показалось ей знакомым, – его портрет висел в комнате Кати. Молодой, но очень серьезный человек, с массивной челюстью, никак не вязавшейся с остальными, довольно правильными чертами, отчего выглядел он несколько… карикатурно.
– Паша, вроде? – вырвалось у Лю. – Сейчас понятно, чего ты грудь мою преуменьшаешь, с Катиными дойками мне точно не тягаться…
Девушка не договорила, мощный удар в скулу свалил ее вместе со стулом на оглушающе твердый пол. Голова и плечо, врезавшиеся в бетонное покрытие, вспыхнули от боли.
– Проклятье! – жених вдруг опомнился и бросился поднимать Летицию. – Тебя ж трогать нельзя, черт возьми, не сдержался! Ах ты лярва…
Он тряс перед Лю, снова сидящей, медленно приходящей в себя, огромными кулаками и приговаривал:
– Я бы превратил твою сучью морду в отбивную, в кровавый фарш… размолотил к хренам собачьим… но я ж офицер, дал, мать его, слово!
Она не понимала ничего, никак не могла справиться с охватившей тело болью. Больно, больно, больно!
– Слышишь меня? Мрааазь, очнись! Очнись, говорю!
– Хватит меня трясти, – негромко, но зло прошептала Лю, когда сознание немного прояснилось.
Офицер схватил ее за подбородок и развернул разбитой скулой к свету. Вероятно, оценивая нанесенный ущерб.
– Перестарался… Дохлатая ты какая-то для наемной убийцы. Вот для шлюхи – в самый раз!
– Для офицера, бьющего связанную девушку, ты слишком…
– Заткнись! – Катин жених ладонью заткнул ей рот. Грубо, но эффективно. – Больше бить не буду, не для того свиданку с тобой вымаливал. Сиди тихо и радуйся.
– Чего тебе надо? – Летицию больше интересовал вопрос, чему ей радоваться, но она посчитала его бесперспективным.
– Знать хочу, – Сергей вернулся к своей части стола, спрятался за свет лампы. Боится, что опять не сдержится? – Как тебе удалось совратить и растлить мою Екатерину?