— В ближайшее время нужно будет собраться по поводу водевиля. Мы надеемся, вы с Тревисом не откажетесь исполнить свой бесподобный, бес-по-добный матчиш.
Молчаливый ответ Джозефины ограничился лаконичным «ха!».
Ей сто лет не нужен был этот водевиль; она лишь хотела, чтобы ее пригласили участвовать. Но, вторично поглядев на племянника миссис Макрэй, Джозефина поняла, что цена слишком высока.
— Матчиш давно не в моде, — бросила она и тут же отвлеклась.
На нее с близкого расстояния был направлен горящий, бесцеремонный прожектор чужого взгляда.
Обернувшись к Тревису де Коппету, она заметила двумя рядами выше бледный подбородок, а по окончании гейма, во время бурных оваций, еще раз посмотрела через плечо, небрежно скользнула глазами по трибуне и тотчас же сделала мысленный снимок незнакомца.
Рост высокий, если не сказать огромный; голова для такого телосложения маловата; плечи широченные, покатые. Лицо бледное, глаза почти черные, с глубоким, страстным огнем; чувственные губы плотно сжаты. Одет бедно: залоснившийся костюм, потрепанный галстук-шнурок, мятая кепка. Джозефина, обернувшись, поймала на себе его немигающий голодный взгляд, который потом долго жег ей затылок сквозь легкую соломенную шляпку.
Внезапно к Джозефине пришло осознание приятности окружающей обстановки; стряхнув напряжение, она слушала почти размеренные удары мячей и судейские возгласы: «Зашаг». «Аут», «Гейм и сет, шесть — два, мистер Обервальтер». Солнце медленно клонилось к западу от геймов и сплетен, а великий Маклафлин отбрасывал длинную тень на корт для парной игры. Матчи текущего дня завершились.
Поднявшись с места, миссис Макрэй обратилась к Джозефине:
— Значит, я приведу к тебе Дональда, когда он переоденется, хорошо? У него здесь ни души знакомых. Я на тебя рассчитываю. Где ты будешь?
Джозефина смиренно приняла это бремя:
— Я подожду здесь.
Когда зрители уходили с трибун, в открытом павильоне возле клуба уже играл оркестр и звякали посудой официанты. Джозефина отказалась идти на танцы, и вскоре трое молодых людей, которые в разное время ее любили и потеряли, отправились искать для себя нечто более реальное; позднее Джозефина высмотрела знакомые ноги под бахромой занавеса: проворные, водевильные ноги Тревиса де Коппета, суровые, бескомпромиссные ступни Эда Бимента, а также кривоватые лодыжки Элси Керр, новые туфельки Лиллиан и принадлежавшие одной нелепой девице башмачки на пуговицах. Мелькали там и другие ноги; между тем трибуны почти обезлюдели, а на опустевших кортах уже раскатывали брезент. Сзади кто-то приблизился к ней тяжелой поступью, а потом спрыгнул на дощатый настил, да так, что Джозефину на добрый дюйм подбросило в воздух.
— Напугал?
Это был тот парень, которого она видела на трибуне, но успела забыть. Он действительно был очень высок ростом.
— Не танцуешь? — спросил он, стоя перед ней. — Я б тебя выбрал королевой бала.
— Что за развязный тон!
— Ошибочка вышла, — сказал он. — Мог бы сообразить, что такая пташка до разговора не снизойдет.
— Я тебя не знаю.
— Я тебя тоже, но ты такая миленькая сидела — в соломенной шляпке, улыбчивая, — ну, думаю, надо рискнуть.
— Как у себя в деревне? — срезала Джозефина.
— В какой еще деревне? Я родом из города Эйба Линкольна[62], где парни вырастают большими и умными.
— Да кто ты такой — жиголо?
Он был необычайно привлекателен и — что ей понравилось — не обидчив.
— Спасибо за комплимент. Я репортер, но не спортивный и не светский. Моя задача — передавать атмосферу: сама видишь, погожий денек, солнце жарит, теннисный бомонд и все сливки общества собрались в Лейк-Форесте на открытом воздухе.
— Тебе, наверное, пора идти строчить свой материал.
— Уже настрочил и передал через знакомого. Могу я на минутку присесть или ты боишься запачкаться? От дуновения ветерка шарахаешься? Послушай, мисс Поттерфилд-Свифткормик, или как там тебя. Я из приличной семьи, а в будущем стану великим писателем. — Он сел рядом. — Если кого-нибудь сюда принесет, можешь сказать, что даешь интервью для газеты. Тебя как величать?
— Перри.
— Герберт Т. Перри?
Она кивнула, и он бросил на нее пристальный взгляд.
— Так-так, — вздохнул он, — в кои веки повстречалась красивая девушка — и на тебе, дочка Герберта Т. Перри. Обычно в обществе глаз положить не на кого. В Чикаго пойдешь в торговый центр — там за час увидишь больше симпатичных крошек, чем я тут за целый день высмотрел, да к тому же здешние больше расфуфырены, чем собой хороши. Тебя как по имени?
Она приготовилась было начать «мисс», но подумала, что это бессмысленно, и ответила:
— Джозефина.
— А меня — Джон Бойнтон Бейли. — Он протянул ей визитную карточку с логотипом «Чикаго трибьюн». — Позволь сообщить: я — самый классный репортер в этом городе. Пьесу вот сочинил, этой осенью должна быть премьера. Это я для того рассказываю, чтобы ты по одежке не судила, — я не какой-нибудь шаромыжник, ты не думай, у меня прикид получше имеется, просто я не знал, что с тобой познакомлюсь.
— Я думаю лишь о том, что ты порядочный наглец, если заговорил со мной, пока тебя не представили.
— Попытка не пытка, — сказал он.
Когда уголки его рта скорбно и задумчиво поползли вниз, Джозефина поняла, что он ей нравится. Она с содроганием ждала, что сейчас появится миссис Макрэй со своим племянником, но вдруг ей сделалось безразлично.
— Наверное, сочинительство — очень увлекательное занятие.
— Я только учусь, но когда-нибудь ты будешь гордиться знакомством со мной. — Он сменил тему. — У тебя прелестные черты, известно тебе? Понимаешь, да, что такое черты… глаза, рот, но не по отдельности, а вместе… они образуют треугольник. По нему люди мгновенно решают, нравится им человек или нет. Форма носа, овал лица это врожденное и неизменное. То, что не играет особой роли, мисс Звонмонет.
— Оставь, пожалуйста, свои допотопные шуточки.
— Ладно; черты, говорю, у тебя прелестные. Твой отец хорош собой?
— Очень, — подтвердила Джозефина, оценив комплимент.
Вновь зазвучала музыка. Под деревьями дощатый настил окрасился багровым. Джозефина тихонько напела:
— Какая благодать, — прошептал он. — Лучшее время дня, и эта музыка под деревьями. А в Чикаго такая духотища!
Она пела для него; к нему, улыбавшемуся легкой, печальной улыбкой, был обращен заветный треугольник между ее глазами и ртом; тихий голосок ласкал его будто сам по себе, из каких-то безличных побуждений. Когда до нее это дошло, она умолкла, а потом сказала:
— Завтра возвращаюсь в город. И так слишком задержалась.
— Поклонники, наверное, уже беспокоятся.
— Обо мне? Да я целыми днями сижу дома и скучаю.
— Как же, как же.
— Меня все терпеть не могут, и я им плачу тем же, так что мне прямая дорога в монастырь или на курсы фронтовых сестер милосердия. Поступай на службу во французскую армию, а я стану тебя выхаживать, договорились?
Джозефина умолкла. Проследив за направлением ее взгляда, он заметил у входа миссис Макрэй с племянником.
— Я пошел, — заторопился он. — Ты не согласишься завтра со мной пообедать, когда приедешь в Чикаго? Сходим с тобой в один немецкий ресторанчик, там отменная кухня.
Она заколебалась: миссис Макрэй была уже совсем близко, и ее физиономия все шире расплывалась от притворной радости.
— Хорошо.
Быстро черкнув записку, он сунул ее Джозефине. Потом неуклюже поднялся со скамейки, зашагал по проходу и удостоился мимолетного, но любопытного взгляда миссис Макрэй, когда протискивался мимо.
II
Устроить это было несложно. Джозефина позвонила тетушке, с которой собиралась обедать, отпустила шофера и теперь с некоторой тревогой подходила к «Хофцерс Ратскеллер Гартен» на Норт-Стейт-стрит. Она была в голубом крепдешиновом платье с рисунком из нежно-серых листочков, под цвет ее глаз.
Джон Бойнтон Бейли с несколько отсутствующим, но покровительственным видом встречал ее у входа, и Джозефина успокоилась.
Он сказал:
— Это место не для нас. Раньше мне казалось, тут неплохо, а сейчас заглянул — конюшня. Пошли в какой-нибудь отель.
Джозефина без возражений повернулась в направлении отеля, где часто устраивались чаепития с танцами, но ее спутник замотал головой:
— Там будет слишком много твоих знакомых. Пошли в старый «Ла-Гранж».
Старый отель «Ла-Гранж», некогда гордость Среднего Запада, теперь облюбовали заезжие провинциалы и коммивояжеры. В холле мелькали женщины двух типов: особы с глазами-буравчиками — видимо, продавщицы из торгового центра — и неухоженные молодки на сносях с берегов Миссисипи. Большим спросом пользовались плевательницы; у стойки толпились мужчины, которые в ожидании телефонных звонков карикатурно посасывали сигары.
Старый отель «Ла-Гранж», некогда гордость Среднего Запада, теперь облюбовали заезжие провинциалы и коммивояжеры. В холле мелькали женщины двух типов: особы с глазами-буравчиками — видимо, продавщицы из торгового центра — и неухоженные молодки на сносях с берегов Миссисипи. Большим спросом пользовались плевательницы; у стойки толпились мужчины, которые в ожидании телефонных звонков карикатурно посасывали сигары.
В необъятном ресторане Джон Бейли с Джозефиной заказали грейпфруты, клубные сэндвичи и картофель фри. Поставив локти на стол, Джозефина смотрела на своего спутника в упор, словно говоря: «Что ж, я пока в твоем распоряжении — не теряйся».
— Никогда не встречал такой красивой девушки, — начал он. — Конечно, ты увязла в этом светском болоте, но тут уж ничего не попишешь. Вот что я тебе скажу, причем без всякой рисовки: когда при мне люди кичатся своим положением в обществе, статусом и так далее, меня просто разбирает смех. Я-то, между прочим, прямой потомок Карла Великого. Что ты на это скажешь?
Джозефина вспыхнула — ей стало за него неловко; он и сам немного смутился и решил уточнить:
— Но главное — это сам человек, а не его предки. Я, например, хочу стать лучшим в мире писателем — и точка.
— Люблю хорошие книги, — потрафила ему Джозефина.
— Мне близок театр. Я написал пьесу, которую можно раскрутить, если только антрепренеры соизволят ее прочесть. Задумок у меня масса: бывает, иду по улице и прямо готов взлететь над городом, как аэростат. — Внезапно уголки его рта поползли вниз. — Я потому так разболтался, что предъявить пока нечего.
— Мистер Бейли, выдающийся драматург. Пришлете мне билеты на вашу премьеру?
— Конечно, — рассеянно сказал он, — только к тому времени ты выйдешь замуж за какого-нибудь хлыща из Йеля или Гарварда, у которого пара сотен галстуков и шикарный автомобиль, и превратишься в обывательницу, как все остальные.
— Наверное, я и сейчас… но поэзию просто обожаю. Ты читал «Смерть Артура»?[63]
— В Чи сейчас пишется больше хороших стихов, чем создано за все прошлое столетие. Есть, к примеру, такой Карл Сэндберг[64] — талантом не уступает Шекспиру.
Джозефина не слушала и только наблюдала за ним. Его чувственное лицо светилось тем же удивительным светом, что и при первой их встрече.
— Поэзия и музыка влекут меня больше всего на свете, — сказала она. — В них есть чудо.
Он поверил ей, потому что знал: она говорит о влечении к нему. Джозефина сочла, что он отмечен печатью незаурядности, — в этом слове для нее содержался определенный, реальный смысл. Наделенность особой, неповторимой страстью к жизни. У нее не возникало сомнений, что она сама кое в чем превосходила порицавших ее девочек (хотя зачастую путала свое превосходство с тем пиететом, которое оно внушало другим), и суждения толпы ее не трогали. Достоинства, которые некогда виделись ей в романтических признаниях Тревиса де Коппета на уроках бальных танцев, теперь угадывались в Джоне Бейли, невзирая на его настырность и снобизм. У нее возникло желание увидеть мир его глазами — не зря же он так безоглядно погружался в жизнь. Характер Джозефины сформировался рано, и жила она запоем (если так можно сказать о девушке со свежим личиком, что сродни влажной розе), а потому с некоторых пор мужчины заметно ее разочаровали. Сильные оказывались занудами, умные — тихонями, но в конечном счете все они роковым образом воспринимали Джозефину одинаково, причем недостаток темперамента затуманивал их индивидуальность.
Поданные клубные сэндвичи на некоторое время завладели их вниманием; где-то под потолком, как было принято лет двадцать назад, зашевелился оркестр. Деликатно жуя, Джозефина осмотрелась: из-за столика напротив поднимались двое; она вздрогнула и чуть не подавилась. Женщина была, как принято говорить, пергидрольной блондинкой; на розовощекой детской физиономии выделялись густо подведенные кукольные глазки. Когда она шла за своим спутником к выходу, ее аляповатое платье оставляло позади почти осязаемый, приторный парфюмерный шлейф. Спутником ее был отец Джозефины.
— Картошку не будешь доедать? — через минуту спросил Джон.
— Очень вкусно, — выдавила она.
Ее отец, дорогой сердцу идеал… видный, обаятельный Герберт Перри. Мамина любовь — выходя на веранду летними вечерами, Джозефина видела, как они покачиваются на мягкой подвесной скамье: отец лежит, положив голову маме на колени, а она приглаживает ему волосы. Родительский брак внушал ей надежду на счастье, которая делала хоть сколько-то осмысленными ее неугомонные искания.
Увидеть его в таком месте, вне зоны досягаемости знакомых, да еще с такой мымрой! Мальчишки — совсем другое дело: Джозефина с воодушевлением слушала их беззастенчивые россказни о победах среди низших слоев, но чтобы ее отец, взрослый человек, позволил себе нечто подобное… Ее бросило в дрожь; блестящая слезинка сползла по щеке и упала на жареный картофель.
— Да, с радостью туда съезжу, — услышала она свой голос.
— Конечно, люди там очень серьезные, — напористо говорил он. — Похоже, они в своем театрике будут ставить мою пьесу. А если передумают, я кое-кому из них челюсть сверну, чтобы научились ценить великую литературу.
В такси Джозефина попыталась выбросить из головы все, что увидела в ресторане. Родительский дом, тихое пристанище, откуда совершались ее эскапады, буквально лежал в руинах, и она страшилась туда возвращаться. Кошмар, кошмар, кошмар!
Охваченная смятением, она придвинулась к Джону Бейли, чтобы найти себе опору. Автомобиль затормозил перед новым оштукатуренным строением желтого цвета, откуда выскочил молодой человек с сизыми щеками и горящим взглядом.
— Ну, что там слышно? — нетерпеливо спросил Джон.
— В одиннадцать тридцать петля затянулась.
— Так-так.
— Я по его просьбе написал для него прощальную речь, но он так мямлил, что ему не дали договорить.
— Обломали тебя.
— Не говори. Что за подруга? — Человек указал на Джозефину.
— Да так, из Лейк-Фореста, — ухмыльнулся Джон. — Мисс Перри… мистер Блакт.
— Приехали засвидетельствовать триумф Шекспира из Спрингфилда? А до меня дошли слухи, что ставить будут «Хижину дяди Тома». — Он подмигнул Джозефине. — Счастливо.
— Что он имел в виду? — спросила Джозефина, когда они шли к входу.
— Понимаешь, это парень из «Трибьюн», и сегодня утром ему поручили освещать казнь — одного негра повесили. Вся штука в том, что мы с ним поймали этого злодея сами… Неужели ты думаешь, что копы способны кого-то поймать?
— Мы, случайно, не в тюрьму приехали?
— Нет, что ты. Это театральная мастерская.
— А что за речь?
— Он сочинил для этого черномазого прощальное слово, как бы в компенсацию за поимку.
— Безумие какое-то! — ужаснулась Джозефина.
Они оказались в длинном полутемном зале; на сцене, в мрачноватом свете пары нижних софитов, толпилось человек двенадцать. Джозефина сразу поняла, что все присутствующие — она сама не в счет — какие-то ненормальные. У нее даже сомнений не возникло, хотя единственной личностью с внешними признаками помешательства была плотная дамочка в лапсердаке и серых домашних брюках. Притом что впоследствии семеро из этих людей добились некоторой известности, а четверо весьма преуспели, на тот момент суждение Джозефины оказалось верным. Их отличало полное неумение приспосабливаться к окружающей обстановке, будь то обычные неуютные школы, тиски городов Среднего Запада или чванливые дорогие пригороды; в тысяча девятьсот шестнадцатом году они стянулись в Чикаго — не обремененные знаниями, одержимые жаждой деятельности, неимоверно ранимые и беспомощные романтики, бродяги, совсем как их предки, первые поселенцы на здешних берегах. Джозефина долго вглядывалась в эту шаржированную смесь неискушенности и уязвимости, которую вся нация высмеивала на протяжении следующего десятилетия.
— Познакомься: мисс… — говорил Джон Бейли, — а это миссис… это Каролина… это мистер… это…
Тревожные взгляды ощупывали нарядное девичье платье, красивое, уверенное лицо — и, вопреки приличиям, тут же отводились в сторону под действием защитной реакции. Но постепенно все сгрудились вокруг нее, движимые артистическим или финансовым любопытством, наивные, как первокурсники, многословные, как ротарианцы. Все, кроме одной особы: миловидной молодой женщины, с грязной шеей и вороватыми глазами, которые так и впивались в лицо Джозефины. Слушая непрерывные речи и какие-то восторженные излияния, Джозефина понимала разве что половину сказанного: ее то и дело резкой болью пронзали мысли об отце. Ей уже казалось, что Лейк-Форест она покинула давным-давно, а в ушах все еще отдавался стук теннисных мячей среди неподвижности дня.