— Что-то ты бледненькая, вид усталый, — заметила мать.
— Я чахну. Меня бросили.
— Это скоро пройдет. Мне ли не знать мою Джозефину. Сегодня на вечере в Женской молодежной лиге ты познакомишься с блестящими молодыми людьми.
— Нет, мама, это не поможет. Единственный выход — замужество. Привыкну любить одного человека, заведу с ним детей, буду лизать ему пятки…
— Джозефина!
— У меня две подруги вышли замуж по любви; обе говорят, что им приходится лизать мужьям пятки и сдавать белье в прачечную. Но я смогу через это пройти, и чем скорее, тем лучше.
— Каждую девушку временами посещают такие мысли, — бодро сказала ей мать. — У меня до замужества было трое или четверо поклонников, и, честно признаться, все они нравились мне одинаково. У каждого были свои достоинства, и я так долго терзалась, что уже хотела махнуть рукой; проще было бы решить дело считалкой: эне-бене-рики-таки… Как-то раз, когда на меня напала хандра, за мной заехал твой отец и повез меня кататься на автомобиле. С того дня у меня не возникало никаких сомнений. Любовь — это совсем не то, что описывают в книжках.
— Это именно то самое и есть, — мрачно возразила Джозефина. — По крайней мере, для меня.
Впервые она поймала себя на том, что на людях ей спокойнее, чем наедине с молодым человеком. Он еще не успевал договорить фразу, а ей уже становилось скучно; сколько же таких фраз она выслушала за три года? Ей рекомендовали интересных молодых людей, которых представляли по всем правилам, а после она доводила их до ручки своими ленивыми ответами и блуждающим взглядом. Старинные поклонники благосклонно наблюдали за этой переменой и потирали руки. Когда каникулы подошли к концу, Джозефина испытала облегчение. Сразу после Нового года она возвращалась сквозь серую мглу после званого обеда и думала: как хорошо, что теперь она для разнообразия будет совершенно свободна до ужина. Скинув в прихожей боты, она с изумлением обнаружила на столе нечто такое, что показалось ей плодом ее собственного воображения. Это была новехонькая визитная карточка: «М-р ЭДВАРД ДАЙСЕР».
Вселенная тотчас ожила, завертелась с головокружительной скоростью и остановилась в совершенно другой вселенной. Прихожая, где он, по всей видимости, стоял, начала пульсировать как живая; Джозефина представила себе его прямую фигуру в дверном проеме и решила, что он, вероятно, держал в руке шляпу и трость. За стенами дома город Чикаго, озаренный его присутствием, заплясал от знакомой радости. Она услышала, как в нижней гостиной зазвонил телефон, и, даже не сняв шубу, бросилась туда.
— Алло!
— Будьте добры мисс Джозефину.
— Алло! Алло!
— А… это Эдвард Дайсер.
— Я видела вашу карточку.
— Вероятно, я с вами немного разминулся.
Что значили эти слова, если у каждого слова выросли крылья и перехватило дыхание?
— Я здесь всего на один день. К сожалению, мне придется сегодня ужинать в компании тех людей, у кого я остановился.
— А вы могли бы заехать прямо сейчас?
— Как скажете.
— Так приезжайте немедленно.
Она бросилась наверх, чтобы переодеться, и впервые за долгое время запела:
В нарядном платье она выскочила на лестничную площадку, и тотчас же в дверь позвонили.
— Не беспокойтесь, — крикнула она горничной, — я сама открою!
На пороге стояли мистер и миссис Диллон. Это были старые знакомые их семьи, но в этот приезд она их еще не видела.
— Джозефина! Мы договорились встретиться с Констанс и надеялись хоть одним глазком посмотреть на тебя; но ты, как видно, забегалась.
Совершенно убитая, Джозефина проводила их в библиотеку.
— В котором часу вы встречаетесь с моей сестрой? — спросила она, когда обрела голос.
— Где-то через полчасика, если она не задержится. Она старалась держаться предельно вежливо, чтобы заранее искупить неизбежную будущую невежливость. Через пять минут звонок задребезжал снова; на крыльце стояла романтическая фигура, отчетливо и резко выделявшаяся на фоне блеклого неба; а по ступеням уже поднимались Тревис де Коппет и Эд Бимент.
— Останьтесь, — порывисто шепнула она. — Эти люди скоро уйдут.
— У меня в запасе два часа, — ответил он. — Конечно, я подожду, если скажете.
Ей хотелось броситься ему на шею, но она сдержала и себя, и свои руки. Гости были представлены друг другу, после чего Джозефина распорядилась подать чай. Молодые люди начали расспрашивать Эдварда Дайсера о войне; он отвечал вежливо, но торопливо.
Через полчаса он спросил Джозефину:
— Не скажете, который час? Мне бы не опоздать на поезд.
Присутствующие могли бы заметить, что у него на запястье поблескивают часы, но намека никто не понял: этот человек притягивал их к себе, как чудо природы, которое они, пользуясь случаем, намеревались изучить вдоль и поперек. А если бы гости поняли состояние Джозефины, ее непременно сочли бы эгоисткой, не желающей делиться предметом общего интереса.
Положение не изменилось даже с приходом ее замужней сестры Констанс; Дайсер в очередной раз попал в силки человеческого любопытства. Когда часы в прихожей пробили шесть, он бросил отчаянный взгляд на Джозефину. С запозданием оценив ситуацию, гости отступились. Констанс увела Диллонов наверх, в гостиную, а парнишки отправились по домам.
Тишина; только сверху доносились приглушенные голоса да на улице поскрипывал снег под колесами проезжающего автомобиля. Не говоря ни слова, Джозефина звонком вызвала горничную, предупредила, что ее ни для кого нет дома, а потом затворила дверь в коридор. После этого она села рядом с ним на диван, сцепила пальцы и стала ждать.
— Слава богу, — сказал он. — Задержись они еще на минуту, я бы, наверное…
— Ужасно, да?
— Я приехал ради тебя. Тогда в Нью-Йорке я на десять минут опоздал к отправлению поезда — меня задержали во французском бюро пропаганды. А письма писать я не мастер. С тех пор я только и думал, когда смогу вырваться сюда, чтобы тебя увидеть.
— Я грустила.
Но это было в прошлом; сейчас она предчувствовала, что через мгновение окажется у него в объятиях, ощутит, как вопьются в нее до синяков пуговицы его кителя, как будет саднить ей кожу его диагональная перевязь, которая сблизит их, свяжет воедино. У нее не осталось ни сомнений, ни преград — он был всем, чего она жаждала.
— Я пробуду здесь еще полгода… возможно, год. Потом, если эта проклятая война не закончится, мне придется уехать. Очевидно, я не имею права…
— Погоди… погоди! — вскричала она. Ей хотелось распробовать счастье на вкус. — Погоди, — еще раз повторила она, опуская ладонь на его руку. Все предметы вдруг обрели поразительную четкость; она видела, как проходят секунды и каждая несет кусочек чуда навстречу будущему. — Вот теперь говори.
— Я тебя люблю, вот и все, — прошептал он. Она замерла у него в объятиях, и ее волосы коснулись его щеки. — Мы знакомы совсем недавно, тебе всего восемнадцать, но жизнь научила меня действовать не откладывая.
Поддерживаемая его рукой, она запрокинула голову, чтобы смотреть на него снизу вверх. Грациозно и мягко выгнув точеную шею, Джозефина медленно прильнула к его плечу, как умела только она, и приблизила к нему губы. «Давай», — скомандовала она без слов. С неожиданным тихим вздохом он взял в ладони ее лицо.
Через минуту она отстранилась и выпрямилась.
— Дорогая… дорогая… дорогая… — повторял он.
Она взглянула на него и не стала отводить взгляд. Он бережно привлек ее к себе и снова поцеловал. На этот раз, когда они разомкнули объятия, она встала, прошла через всю комнату, открыла коробочку миндаля и бросила несколько ядрышек себе в рот. Потом вернулась, села рядом, уставилась перед собой и наконец стрельнула глазами в его сторону.
— О чем ты думаешь, дорогая моя, милая Джозефина? — Она не ответила; он накрыл ладонями ее руки. — Тогда скажи: что ты чувствуешь?
При каждом его вдохе она слышала, как поскрипывает портупея у него на плече; она ощущала на себе взгляд его волевых, добрых, прекрасных глаз; чувствовала, как его гордая натура ищет славы, как другие ищут тихую гавань; она слышала, как в его сильном, глубоком, властном голосе зазвенел металл.
— Ничего не чувствую, — ответила она.
— Что ты хочешь сказать? — Он был поражен.
— Помоги же мне! — выкрикнула она. — Помоги!
— Не понимаю.
— Поцелуй меня еще раз.
Он так и сделал. На этот раз он отпустил ее не сразу и сверху заглянул ей в лицо.
— Ничего не чувствую, — ответила она.
— Что ты хочешь сказать? — Он был поражен.
— Помоги же мне! — выкрикнула она. — Помоги!
— Не понимаю.
— Поцелуй меня еще раз.
Он так и сделал. На этот раз он отпустил ее не сразу и сверху заглянул ей в лицо.
— Что ты хочешь сказать? — настойчиво повторил он. — Выходит, ты меня не любишь?
— Я ничего не чувствую.
— Но ты же меня любила.
— Не знаю.
Он ее отпустил. Пройдя через всю комнату, она села в кресло.
— Я считаю, что ты великолепен, — выговорила она дрожащими губами.
— Но я тебя… не волную?
— Еще как волнуешь! Я целый вечер волнуюсь.
— Тогда что же, дорогая моя?
— Не знаю. Когда ты меня поцеловал, я чуть не засмеялась.
Ее затошнило от собственных слов, но отчаянная внутренняя честность заставила продолжать. Она заметила, как изменился его взгляд, заметила, что он постепенно уходит в себя.
— Помоги же мне, — повторила она.
— Как тебе помочь? Выражайся яснее. Я тебя люблю; надеялся, что и ты меня любишь. Вот и все. Если я тебе не подхожу…
— Конечно подходишь. В тебе есть все… все, о чем я мечтала. — Ее голос, обращенный внутрь, продолжил: — Но у меня уже все было.
Дайсер вскочил. Он ощущал, как ее безграничная, трагическая апатия заполняет всю комнату, и ему тоже передалось непонятное равнодушие — слишком многое из него сейчас выпарилось.
— Прощай.
— Ты не хочешь мне помочь, — не к месту прошептала она.
— Как, черт побери, я тебе помогу? — нетерпеливо бросил он. — Ты ко мне равнодушна. С этим ты ничего не сделаешь, а я — тем более. Прощай.
— Прощай.
Без сил она упала ничком на диван; к ней пришло это ужасное, ужасное понимание того обстоятельства, что старые истины верны. Растраченного не вернуть. Любовь ее жизни прошла мимо, и, заглядывая в пустую корзину, она не нашла для него ни единого цветка — ни единого. Она разрыдалась.
— Что я с собой сотворила? — простонала она. — Что я наделала? Что я наделала?
Рассказы о Гвен
Неописуемо классно
I
Брайан не совсем понимал, с какой целью к нему наведалась миссис Хэннамен. Видимо, решила проявить о нем заботу — вдовец как-никак. Уйдя со службы пораньше, он теперь поневоле выслушивал отзывы о своей дочери.
— У нее такие прекрасные манеры, — говорила миссис Хэннамен. — В наше время это редкость.
— Благодарю, — отозвался он. — Гвен у нас воспитывалась в европейском духе; мы и по возвращении домой старались не отступать от этого принципа.
— Наверное, и языкам ее обучили?
— Чего нет, того нет! Моего французского хватает лишь на то, чтобы объясняться в ресторане; просто я держу Гвен в строгости. К примеру, не допускаю, чтобы она бегала в кино…
То ли миссис Хэннамен что-то запамятовала, то ли ее младшая племянница Клара и впрямь рассказывала, как они с Гвен трижды бегали смотреть «Цилиндр»[73] и охотно посмотрели бы еще разок, да пока не нашли, где его крутят вторым экраном.
— У нас есть патефон, — продолжал Брайан Бауэрс, — так что Гвен может слушать любые пластинки, но радиоприемника в моем доме не будет никогда. Дети должны музицировать сами.
Слушая свои речи, он верил им хорошо если наполовину и не мог дождаться, когда придет Гвен.
— Она играет на рояле?
— Прежде играла, да. Несколько лет брала уроки, но теперь им в школе столько задают, что пришлось бросить. То есть на время отложить. Ей всего тринадцать — успеет еще.
— Разумеется, — сухо подтвердила миссис Хэннамен.
После ее ухода Брайан погрузился в домашние заботы. Наконец-то жизнь вошла в колею. Точнее, он сам вошел в колею; дочке, судя по всему, до этого было еще далеко. Заглянув в комнату Гвен, он крякнул от досады. В последние три недели там не наблюдалось перемен к лучшему. Он велел горничной только застилать постель, чтобы Гвен привыкала сама за собой убирать. На каникулах она ездила в летний лагерь; если даже там ее не приучили к порядку, значит это была пустая затея. В углу валялись скомканные узкие брюки — где сняла, там и бросила; одна штанина заносчиво торчала кверху, будто силилась распрямиться; на комоде белели письма от мальчиков: некогда стянутые аккуратной резинкой, теперь они больше походили на раскинутую колоду карт; три в разной мере недовязанных свитера, а также заполонившие комнату горы всякого барахла, которое давным-давно следовало разобрать, — все это напоминало заброшенную стройку. Разбор завалов откладывался до воскресенья, но по воскресеньям всегда возникали непредвиденные обстоятельства: Гвен либо получала приглашение на какую-нибудь сугубо оздоровительную вылазку, либо жаловалась на непомерно большое домашнее задание, либо отправлялась вместе с ним по делам, потому что он не хотел, чтобы она сидела дома одна. Некоторое время он терпел этот кавардак, рассчитывая, что у дочери когда-нибудь проснется тяга к аккуратности, но октябрь исподволь перерос в ноябрь, а хаос только ширился. Она всюду опаздывала, потому что ничего не могла найти. Горничная сетовала, что подмести пол теперь невозможно — приходится проявлять акробатическую ловкость.
Услышав, как вернулась дочь, он, памятуя о своей главной задаче, поспешил в гостиную, чтобы ее приветить.
На один счастливый миг их глаза встретились. Отец с дочерью были очень похожи. В свое время он слыл красавцем, но по достижении зрелого возраста раздался в самых неподходящих местах. Когда он рассказывал про свою молодость, Гвен не могла представить его в романтических сценах. Сама она была неотразимой маленькой прелестницей: кареглазая, с копной мягких каштановых волос и на удивление заразительным смехом — этот редкостный смех звенел колокольчиком, но при этом никого не раздражал.
Швырнув учебники на пол, Гвен растянулась на диване. Когда Брайан переступил порог, она для виду чуть свесила ноги. Заметив это движение, он бросил:
— Одерни юбку либо сними ее вовсе.
— Папа! Что за вульгарность!
— Иначе до тебя не доходит.
— Пап, у меня по геометрии — зачет с плюсом. Классно, да?
— Как это «зачет с плюсом»?
— Девяносто два балла.
— Почему же не сказать попросту: девяносто два балла?
— Пап, ты купил билеты на игру с Гарвардом?
— Я же обещал, что мы поедем вместе.
Кивнув, она с отсутствующим видом сообщила:
— А Диззи со своим отцом поедет и на игру с Гарвардом, и на игру с военными моряками. А дядюшка повезет ее на игру с Дартмутским колледжем. Классно, да?
— Классно, говоришь? Вспомни, что ты ответила доктору Паркеру, когда он спросил о твоем отношении к Цезарю. Ты и тогда сказала: Цезарь — классный. — Расхаживая по комнате, он беспомощно хохотнул. — Человек, считай, покорил весь мир, а какая-то пигалица через тысячу лет не находит ничего лучше, чем сказать: он классный!
— Через две тысячи, — равнодушно поправила Гвен. — Пап, на игру с Гарвардом они поедут в новом автомобиле мистера Кемпбелла. Клас… Здорово, да?
Вернувшись из школы или из гостей, Гвен по привычке битых полчаса ворошила разные мирки, в которые она погружалась с такой безоглядностью, что приносила их, как слякоть на подошвах, в размеренный домашний быт. По той же причине она теперь проговорила:
— Ты, папа, будешь туда тащиться целую вечность.
— У меня скорость вполне приличная.
— А я, между прочим, каталась на скорости девяносто миль в час…
Не веря своим ушам, он уставился на дочку, и та, с присущим ей чутьем, должна была бы тут же отыграть назад. Но Гвен, еще погруженная в другой мирок, закончила:
— …летом, по шоссе на Тёртл-Лейк.
— С кем же это?
— С подружкой.
— Твоя ровесница управляет автомобилем?
— Нет, ей тогда было девятнадцать — это сестра той девочки, у которой я гостила. Но имя не скажу. А то ты, папочка, меня к ним больше не отпустишь.
Она явно сожалела, что сболтнула лишнее.
— Лучше сама признайся. Мне известно, где ты гостила этим летом, и я без труда выясню, у кого из девочек есть сестра девятнадцати лет. Я не допущу, чтобы ты врезалась в телеграфный столб по вине какой-то несмышленой…
Своевременное избавление пришло в образе горничной, позвавшей отца к телефону. Будто принося искупительную жертву, Гвен повесила пальто в шкаф, собрала с полу книги и побрела к себе.
Как всегда, она с безграничным удивлением обвела глазами комнату. Естественно, зрелище было не из приятных, но у нее сложился свой собственный подход к таким вещам, который, впрочем, на практике оказывался не очень-то действенным. Ахнув, она бросилась к мусорной корзине — оттуда торчала пластинка «Щекой к щеке», хоть и разбитая, но хранимая как напоминание купить новую. Бережно положив ее на сгиб локтя, как напоминание кое о чем другом, она решила звякнуть Диззи Кемпбелл. Здесь требовалась определенная дипломатия. Брайан в последнее время пресекал длительные телефонные разговоры.