В начале 1924 года Иван Николаевич начал переговоры с коммунистами. Ему обещали амнистию и выдачу документа на свободное владение землей и на личную свободу.
4 апреля 1924 года Н.И. Соловьев должен был встретиться один на один с начальником Красноярского чона Зарудневым. Соловьев приехал вместе со своим заместителем и адъютантом, но они остались в стороне от места встречи. А самого Соловьева скрутили выскочившие из засады чоновцы, связали и чуть позже застрелили связанного. А его заместителя и адъютанта тоже убили. Этих людей похоронили местные крестьяне и поставили крест, но через три дня чоновцы опять приехали, выкопали трупы и неизвестно куда увезли.
Даты рождения Ивана Николаевича мы не знаем, православная церковь чтит нескольких Иванов, в разные месяцы года. В.А. Солоухин предлагает поминать Ивана Николаевича в день Ивана-воина, 12 августа. Разумная мысль, на мой взгляд.
Вот, собственно, и вся фактическая сторона дела.
Соловьев и его «банда» использовались для пропаганды на протяжении всей истории Советской власти, но в разное время пропагандировались по-разному. До войны 1941—1945 годов, даже до смерти Сталина — как невероятной силы восстание, своего рода прямое продолжение Белого движения.
Позже говорили об этом восстании более реалистично — как все-таки о локальном явлении, охватившем самые небольшие территории, и как о проявлении эдакой крестьянской тупости и косности, неумения понять громадье и величие планов построения новой жизни.
Но и в эту эпоху было в описаниях «восстания» явное преувеличение. На материале «восстания» Соловьева писался роман А.И. Чмыхало «Отложенный выстрел», снимался фильм «Конец императора тайги», и везде получалось, что Соловьев — это такой очень масштабный разбойник, пусть даже не чуждый рассуждений о смысле жизни и готовности понять гибельность своего пути в никуда.
В книге Чмыхало под эпиграфом «Под копытами отбившихся от стада трава заново не зазеленеет» (вероятно, писатель точно знает, кто именно «отбился от стада»? Похвально-с… Только верится с трудом) часты перлы типа таких: «…в селах вчерашним бандитам старались всячески помочь налаживать свое хозяйство» [] или «Советская власть терпела банду, а терпела потому, что в ней были обманутые бедные люди. Ради них позволялось гулять Соловьеву столько времени» []. Может быть, в начале 80-х годов нельзя было писать иначе? Возможно, но и в последнем издании «Отложенного выстрела», откуда взяты цитаты, престарелый писатель не изменил ни слова.
Конечно, все это очень далеко от действительности, и реальную, не пропагандистскую книгу о событиях написал только В.А. Солоухин, уже в 1990-е годы []. «Соленое озеро» отличается от книги Чмыхало и от «Конца императора тайги», как отличается хорошая художественная публицистика от любой идеологической литературы.
А параллельно с рассказом о космически громадном злодее Соловьеве формировалась легенда о великом воине Аркадии Гайдаре. До войны, до конца сталинщины, было не очень реально поднять его на щит — слишком многие помнили, чем на самом деле был славен Аркадий Гайдар, никакой не воин и не боевой командир, а каратель и палач, даже своих пугавший невероятной жестокостью. Известно, что первым «подвигом» А. Гайдара в Сибири было убийство 148 казаков в окрестностях села Тасеево. И остальные его «подвиги» точно таковы же, а боевых среди них, как ни старайтесь, не найдете — их нет. Вот о совершенно грязных убийствах и истязаниях мирного населения, включая женщин и детей, — об этом свидетельских показаний очень много [].
Взять хотя бы историю про то, как связанных хакасов, родственников тех, кто помогал отряду Соловьева, оставили на всю ночь на льду озера: чтобы назавтра, в свой день рождения, Голиков-Гайдар мог бы попраздновать: собственноручно их утопить.
Считается, что Голиков, исключенный из коммунистической партии и отправленный на лечение в Москву, никогда не подавал заявления с просьбой о реабилитации (воистину, свои же боялись). Но есть и поразительная версия, что все-таки однажды заявление он в ЦК подал, и Сталин собственноручно начертал на этом заявлении: «Мы его, может, и простили бы. Но вот простят ли его хакасы».
Но постепенно ушло поколение лично помнивших жуткие «подвиги» Голикова-Гайдара, и стало возможно обрушить на бедных подсоветских людей новый шквал пропаганды, рассказывая сказки про «героя гражданской войны» Гайдара. Создавалась новая легенда, своего рода культ нового советского «святого», обросший постепенно целым рядом назидательных деталей. Естественно, Гайдар противопоставлялся Соловьеву и назидательно-героически вел с ним, супостатом, сражения… А что сражения существовали только в воспаленном воображении пропагандистов, это уже второй вопрос.
И все места, где действовал Соловьев, были испещрены всякого рода названиями, связанными с Гайдаром: это «славное» имечко нам старались не дать позабыть. Именем Гайдара назывались школы, улицы и целые микрорайоны в новых поселках. Проводились конные и пешие рейды, которые поддерживали и военные, и местное начальство, потому что рассматривались эти рейды, как часть «патриотического воспитания молодежи». Что несравненно патриотичнее было бы провести подростков по местам, где прятался от Советской власти Соловьев и его люди, тогда никому не приходило в голову. А если и приходило, такие мысли не высказывались вслух.
Так что знать о Соловьеве мы, как нам казалось, знали. Но знали в основном то, что насовала нам в головы пропаганда и что нам позволяли о нем знать. Да и сведения были очень противоречивые.
В общем, тогда у костра мы поудивлялись, попо-жимали плечами, да как-то дело на этом и кончилось. «Наш опер» негромко и внушительно просил «об этом деле не распространяться», но «если что — сразу понимать, куда надо обращаться», и мы отреагировали невнятным мычанием и кивками. Он еще добавил, что на нас, людей образованных, он рассчитывает, и что будет хорошо, если мы сами соберем какие-то сведения…
Не знаю, собирали ли сведения мои тогдашние собеседники и передавали ли их в КГБ… Подозреваю, что нет. Вот что завхоз Андрей встречался с «этими», знаю точно. Спустя год на Круглом озере ловил он рыбу сетями (что запрещено) для прокорма нашей экспедиции, а тут к нему подошли двое «этих», вежливо поздоровались и спросили насчет рыбки. Андрей так растерялся, что чуть не спросил в ответ о здоровье Соловьева, потом предложил ведро рыбы… «Эти» рыбы не взяли, но охотно сделали по глотку из бутылки с портвейном, заели черным хлебом с тушенкой и исчезли в лесу, бросив что-то вроде «Прощевай, служивый!» Андрей так и остался с раскрытым ртом, долго не будучи в силах его закрыть.
Настучал ли он на этих людей, я далеко не уверен, но вот о чем не спрашивал, о том не спрашивал.
Я же именно с этих пор вообще стал интересоваться Соловьевым, и, пожалуй, именно на материале Гайдара и Соловьева впервые всерьез задумался о том, что же это такое — связь человека с землей. Тем более, возникла такая история, году в 1988…
Стоял я в магазине, на стене которого был вывешен плакат про борьбу за право носить имя Гайдара. Взгляд мой в ожидании очереди упирался в пыль на улице Гайдара, в расположенную напротив магазина школу имени Гайдара, а по радио неестественно приподнятыми голосами рассказывали про очередной рейд старшеклассников по гайдаровским местам Сибири и что-то уж вовсе сюрреалистичное про «романтику Гражданской войны».
И тут мое внимание привлекла маленькая скромная бумажка на стене магазина; это было объявление, что продается телка, и что хозяин дорого не возьмет. И подпись: спросить, мол, Соловьева. Тут только до меня вдруг дошло, что я стою в самом что ни на есть центре событий 1920-х годов: и сам Соловьев, и добрая треть его «банды» — как раз из этого села.
По радио все продолжали нести про Гайдара, бабулька спрашивала продавщицу: «Маша, а минтай в томате свежий?», но уже повеяло, повеяло над магазином какими-то совсем другими ветрами.
Если хочешь что-то узнать о местных жителях — магазин как раз очень хорошее место для этого занятия. И не прошло получаса, как я уже знал — Соловьевых тут полпоселка! И в том доме живут Соловьевы, и вон там, и еще дальше по улице Гайдара…
Я сходил по объявлению насчет телушки, вызвав страшное удивление Соловьева: покупать телушку мужик явно не собирается, так чего приперся?! Был он очень вежлив, этот справный деревенский мужик, даже напоил меня чаем и пытался вести беседы про археологию и вообще про науку, но откровенно недоумевал. Мне же хотелось посмотреть на настоящего живого Соловьева, и он меня даже разочаровал: таким обыденным оказался родственник столь знаменитого повстанца…
Я еще раза два заговаривал о Соловьевых и убедился — даже про «того самого Соловьева» в поселке знали! В смысле, знали не только официозную версию, про которую трепалось радио, но знали и то, что «тот самый Соловьев» имел близкую женщину, невенчанную жену, и от нее сына. Что характерно, никогда не отрекалась от Соловьева его женщина, так и сгинула в лагерях. А сын «императора тайги» вернулся из лагерей уже в конце 1950-х, взрослым человеком, порядка тридцати, — даже не очень молодым по представлениям своего общества. Прошлое и отца, и его самого (как говорили в те времена, «биография») сильно мешали бы парню, захоти он получить образование или уехать из Сибири. Но никаких желаний такого рода у него не было, и прожил он жизнь обычного рядового колхозника, по принципу: «дальше Сибири не сошлют, ниже крестьянина не поставят».
А вот внуки злого врага Советской власти Соловьева росли уже в другую эпоху и получили образование, войдя в состав уже совсем иного общественного класса. В семье отлично известно, чьи они потомки, из семейной истории не делали секрета ни от детей, ни от начальства, ни от общественности.
Для меня это было уроком, и каким! Можно, оказывается, раздуть биографию мелкого палача по убеждениям и многократного убийцы, раздуть саму его ничтожную личность, как надувают лягушек, вставив соломинку в задний проход, представить его, убогого, чуть ли не национальным героем. Можно галдеть про это ничтожество по радио и телевизору, называть его именем улицы и «бороться за право носить его имя» кружкам и школам. Но пена сойдет, потому что все это время Соловьевы живут себе на своей земле, в деревнях, основанных еще их предками. Косят сено, вскапывают огороды, продают и покупают телушек, рожают и выращивают детей, ложатся в ту же землю, стократ политую их потом и кровью. Сходит пена, и остаются люди на своей земле, продолжающие свою жизнь, свою историю, брезгливо сторонясь приблудных «прогрессенмахеров».
…А люди в странной форме все еще попадаются в лесу. Последний раз я слышал о них в 1994 году, когда двое «таких» пришли к бабке Александре на огород, завели разговор о погоде и об урожае. Бабка напоила их молоком и пожаловалась, что вскопать грядки ей уже трудно.
— Так мы сейчас! Мы-то здоровые, что бога гневить! — вскричали молодые люди и несколько часов вскапывали бабкин огород. Вскопали, с удовольствием поужинали, хлопнули по полстакана самогону и удалились в лес уже под вечер.
Кто они такие, я не знаю. Не знаю, откуда пришли эти люди, куда ушли и чем занимаются. Еще меньше я знаю, продолжает ли заниматься этими людьми ФСК или как там теперь называют эту контору.
Глава 15 ФЕЛИКС КАМЕННЫЙ… ФЕЛИКС ЖЕЛЕЗНЫЙ…
Эта история — один из откликов на прежние выпуски нашей «Жути»… В одном из них мне доводилось писать про странные звуки, слышанные мной в красноярской школе № 10. Впрочем, приведу фрагмент собственного текста, чтобы напомнить суть дела читателю:
"Трудно объяснить иногороднему, какую роль играла в жизни Красноярска школа № 10. Ее директор, Яков Моисеевич Ша, говаривал порой, что все великие люди города оканчивали именно ее. Это, конечно, преувеличение, и даже сильное, но что школа играла роль совершенно исключительную — это факт. Образование, которое давала эта школа, было по уровню выше на порядок, чем в большинстве школ, и раза в два выше, чем в других центральных.
Но вот что печально — что право делать дело покупалось обычной советской ценой. Официальным шефом школы был крайком КПСС, а по всей школе висели какие-то отвратительные плакаты с призывами служить в Советской армии, вступать в комсомол, любить Советскую родину и так далее, и тому подобное.
А в двух шагах от школы стоял бронзовый бюстик Дзержинского.
С Яковом Моисеевичем я находился в самых замечательных отношениях и часто подменял его, когда Ша ездил в командировки — вел уроки истории в «его» классах. Не помню, почему возникла такая необходимость, но как-то я долго ждал его из Москвы — весь метельный февральский вечер. Из школы все давно ушли, и во всем здании остались я и техничка, жившая тут же, при школе. Это была одновременно техничка и сторож.
Эта техничка, надо сказать, давно была своего рода ведомственной гордостью Якова Моисеевича — это была совершенно непьющая техничка, и за это одно ей прощалось совершенно все. Например, эта техничка была не вполне вменяемой и иногда вела с посетителями всяческие странные разговоры — например, заводила длинную и совершенно невразумительную историю про какого-то мужика, который прислал ей из деревни свиной бок. Тетенька, впрочем, была совершенно не опасна — немного не все дома, и ничего больше.
В этот вечер она все бродила вокруг, все стирала несуществующую пыль, все вела со мной светские беседы, но вот о чем беседы — убей бог, совершенно не помню. Было еще не очень поздно, часов восемь вечера, но уже совсем темно и, кроме того, метельно, ветрено. Ветер выл как-то уж очень разборчиво — в смысле, очень уж легко можно было разобрать долгое метельное: „У-уубью-ююю…". И долгий вой, и рев без слов, но с оттенком такой злобы, такой ярости, что становилось просто жутко. А потом вдруг неприятный трескучий голос явственно произнес где-то в середине коридора: „Ну и чего тут приперся, пся крев?" Я был совсем один в „предбаннике" директорского кабинета — техничка вышла. Мне стало как-то неуютно, а тут еще в оконное стекло забарабанили пальцами, отбивая как бы лихой марш. Поворачиваюсь — как и следовало ожидать, никого. Да и кто бы стал стучать в окна второго этажа?
Стало неприятно, и я вышел в коридор. Опять пронзительный вой метели начал складываться в слова — в непристойную ругань по-русски и почему-то по-польски. Тут опять поднялась та техничка.
— Что, покою не дает? Не слушайте его, похабника!
— Кого не слушать?!
— Который воет! Подумаешь, это Зержинский! Слыхали бы, что он мне сулит, когда я тут одна мету! На что сманивает, поганец!
И страхолюдная тетенька кокетливо потупилась, зарделась и натужно захихикала в кулачок.
Скоро приехал Яков Моисеевич; больше никогда я не оставался в школе № 10 по вечерам и ночам и ничего подобного не слышал.
Что я могу сказать по этому поводу?! Может быть, конечно, мне и почудилось. Конечно же, техничка была с большим приветом, хотя и совершенно не пила. Но вот за то, что слышал слова во время вьюги и стук в окошко, вот за это я ручаюсь полностью.
Какие-то непонятные звуки в том же здании слышали еще два человека — пионервожатая и еще одна техничка — вполне нормальная, но пьющая. Но с ними у меня не было близких отношений, и что они слышали, я не знаю" [].
По поводу этой истории у меня долгое время не было особой уверенности, относить ли все странности за счет каменного изваяния Дзержинского: ну слышал я какие-то слова, ну вроде бы кое-что слышали и другие… Но вменяемые люди из этих «других» не говорили ничего определенного, а на рассказы тетеньки с приветом полагаться трудно.
Но вот, оказывается, какая история связана с этим очень простеньким памятничком: четырехугольный каменный постамент чуть выше человеческого роста, примерно в два метра, и на нем — бронзовый бюстик в натуральную величину. Бюст как бюст, обычная физиономия Дзержинского; судя по фотографиям, даже более благообразная, чем была при жизни.
Казалось бы, явление это уж настолько заурядное, до скуки: подумаешь, памятник Дзержинскому. Если вокруг него и могли быть какие-то события, то или скучнейший советский официоз с вождением к памятнику пионеров с битьем в барабаны и клятвами «стучать, стучать и еще раз стучать, как завещал нам товарищ Дзержинский!».
Или что-нибудь такое же сюрреалистическое из эпохи «перестройки». Скажем, в 1989 году деятели красноярского «Мемориала» и «Клуба содействия перестройке» (организации поистине мистической, но совершенно в особом смысле, который в этой книге обсуждать смысла не имеет) решили на очередную годовщину Великого Октября возложить к памятнику Дзержинскому веночек из колючей проволоки. А навстречу им плечистые ребята, которые отрекомендовались «комсомольцами» (один, попроще, вякнул, что он «комсомолец из органов») и изо всех сил мешали возложить веночек. Так рьяно мешали, что сломали палец одному из деятелей «Клуба содействия перестройке».
Но вот однажды возле этого памятничка произошло нечто куда более любопытное, и началось это с того, что возле бюста Дзержинскому остановился один деятель Красноярского крайкома КПСС… Мелкий деятель, не из первых функционеров. Был он нетрезв, а стояла глухая ночь, и сей деятель аппарата КПСС допустил некий хулиганский поступок… То есть, говоря попросту, решил он помочиться на постамент этого бюстика. Не надо удивляться поступку крайкомовца — во всевозможных официальных советских организациях работало довольно много таких — не диссидентов, конечно, но людей далеко не идейных. Правда, врагами советской идеологии они тоже вовсе не были и если смеялись над официозом или творили мелкие совковые кощунства, то тайком, втихаря и стараясь не иметь лишних свидетелей.
Впрочем, я присутствовал как-то при сцене, когда пьяные крайкомовцы и горкомовцы поставили на стол с объедками портрет Брежнева и гнусаво пели его речи на мотив православных псалмов. Пели, мазали губы портрету водкой и салом, пока не попадали со смеху. А у меня все это вызывало ассоциации со Всешутейшим и всепьянейшим собором Петра I, гнусной пародией на православную иерархию и православное служение.