Миха ему в общем-то понравился… В этой физиономии было, как во многих русских лицах, перемешано доброе и злое, она равным образом притягивала и отталкивала. Миха, конечно, пока держался тише воды ниже травы, и хотя его дробный говорок звучал приветливо, то и дело перемежаясь смешками, Герман видел – а может, чудилось, будто видит, – на дне голубеньких Михиных глаз некое глубинное, скрытое чувство. Ну что ж, человек не амеба, чтобы жить да жить, размножаясь делением и получая минимум простеньких удовольствий, позволенных ему творцами-космоустроителями! Ему всегда нужно то, чего у него нет… и если Миха мог обрести желаемое, оказав при этом помощь Герману, почему бы не сделать так, чтобы и овцы были сыты, и волки целы? Однако страсть Михи к выпивке могла сгубить дело на корню.
Герман спросил его прямо: хочет ли он завязать? Миха кивнул – с отчаянной решимостью, растрогавшей наивного Германа, который за время своих странствий несколько подзабыл особенности национального характера, для которого хорошее начало полдела откачало, зато ждать и догонять – хуже некуда… После этого Герман пригласил Миху выпить чайку. В чаек была всыпана щепотка некоего снадобья. По составу своему оно не было столь уж диковинным и, если честно, состояло из сушеного и истолченного в порошок лесного клопа. Герман слышал, что русские знахари употребляли для тех же целей зеленого клопа, который водится в малиннике и зовется китайская или американская вонючка. Знал он и еще более действенное русское народное средство от запоев: вода, которой обмывали покойника. На ней следовало готовить пищу для пьяницы. Однако родимые дрюковские знахари считали это средство как радикальным, так и очень опасным: одна женщина, к примеру, наготовила на такой воде кашу и накормила мужа, а он ел, ел, ел все с большей жадностью, и поел все, что было в доме, а потом накинулся на жену и загрыз ее до смерти!
Но что тут о воде, с Михи хватило и чайку с африканским клопиком: он мигом позеленел и с тоскливым выражением начал поглядывать на чекушку, нарочно выставленную Германом. При виде же любезно поднесенного стаканчика его забили судороги… и далее все пошло по схеме: с рвотой, с головной болью, с проклятиями зеленому змию и клятвами больше никогда в жизни, ни единого разу… И всего этого должно хватить на месяц.
И вот теперь этот месяц истек, а Герман ехал во Внуково, зная, как добраться до Хингана.
…Он предусмотрел вроде бы все.
Герман на миг прикрыл глаза, убеждая себя, что предусмотрел вроде бы все. Впрочем, если не получится сегодня – получится завтра.
Нет, сегодня. Сегодня!
Он вспомнил, как готовил операционную, как заботливо оборудовал комнатку, в которой будет отныне обитать Хинган, – и почувствовал, как задрожали в улыбке губы. До операции еще далеко! Сначала ускоренный курс гормонов, а главное – процесс психологического кодирования. Уснув сегодня в своем саду, Хинган проснется женщиной. Над ним будет властвовать женская шева!
Герман открыл глаза. Почудилось или вправду зазвучали шаги? Ничего нет глупее, чем упиваться упоительной отравой мечтаний и при этом пропустить реальное событие, которое и должно стать основой для этих мечтаний!
Нет, никого. До полуночи еще минуты две-три. В доме по-прежнему дым коромыслом, а во флигеле охраны и у ворот – тишина. Значит, никто ничего не заметил. Значит, все идет как надо.
Ну наконец-то! На улицу вылетел вперемешку с табачным дымом клуб смеха и ругательств – и на ступеньках показалась крепкая фигура в длинном махровом халате с капюшоном.
Зачавкали шлепанцы. Хинган неторопливо шел к бассейну, который опалово отсвечивал в сиянии двух фонарей.
Эти фонари крепко беспокоили Германа. Но не бить же их из рогатки! Ладно, будем надеяться, что пиротехническое рукомесло Михи засияет не менее ярко.
Хинган вышел на край бассейна и небрежным движением сбросил халат. Еле слышное шевеление рядом подсказало Герману, что Никита Семенович зябко передернул плечами. «А воздух-то не подогретый!» – чудилось, зазвенел над ухом обиженный голосок знакомой блондинки.
Да, в самом деле зябко. Хинган же стоял в одних плавках, покачиваясь с пятки на носок, и его покатые плечи типичного качка отнюдь не дрожали. Он явно красовался в лучах света. Может быть, надеется, что сейчас за ним все же наблюдает чей-то восхищенный взгляд. Или это просто эксгибиционизм? «Наблюдают, не волнуйся, – мысленно ухмыльнулся Герман. – А если ты эксгибиционист, тем лучше: быстрее привыкнешь к новому образу жизни. Только, боюсь, с такой фигурой ты вряд ли будешь иметь успех у мужчин…»
На запястье чуть слышно пискнули часы. Полночь! И в то же мгновение небо над домом взорвалось светом и грохотом.
Хинган, уже изготовившийся к прыжку, замер в нелепой позе, потом выпрямился и задрал голову, недоуменно следя за разноцветными сполохами. Крутились огненные колеса, кометы вонзались в черные выси, чешуйчатое драконье тело переливалось во весь горизонт, расцветали фантастические цветы… Можно было не сомневаться: в доме и в саду нет ни одного человека, который не замер бы, как парализованный, следя за огненным шевелением небес!
Герман ткнул в бок Никиту Семеновича, который тоже невольно прикипел взглядом к феерии, прячась за черным сплетеньем ветвей, и поднес к губам духовую трубу.
Хинган стоял как раз так, как надо: закинув голову, расправив плечи, чуть подавшись назад. Хорошо, значит, он упадет на спину, а не вперед лицом. Не хватало еще вылавливать его из бассейна!
Герман вобрал носом воздух, и на миг перед глазами возник Алесан, с улыбкой поучающий: «Хорошо, что ты не умеешь плавать с аквалангом, потому что привились бы неверные навыки. Там набираешь воздух ртом – выдыхаешь носом. Здесь вдыхаешь носом – выдыхаешь ртом. Смотри не перепутай, а то…»
Будь у Германа хоть одно лишнее мгновение, он улыбнулся бы в ответ воспоминанию. Но этого мгновения не было – и Герман резко, сильно толкнул из себя весь воздух, скопившийся в легких, через недлинную трубку, чуть расширяющуюся на конце.
Хинган замер. Он и за секунду до того стоял неподвижно, ошеломленный зрелищем, и все же Герман знал, что сейчас мышцы его мгновенно окаменели, кровь в жилах замерла и оцепенели нервные импульсы.
Хинган начал медленно заваливаться на спину.
– Давай! – скомандовал Герман, сунув трубку за пазуху, и они с Никитой враз метнулись вперед.
Герман принял на себя тяжесть каменно-тяжелого Хинганова тела и помог ему осторожно распластаться на земле. В его планы вовсе не входило, чтобы Хинган треснулся затылком о бетонку. Даже самое легкое сотрясение мозга могло стать роковым для его замысла!
Часы на запястье снова пискнули. Теперь они должны были подавать сигнал каждую минуту, и Герман понял, что первая уже истекла.
Подхватив неподвижное тело за плечи и под колени, они с Никитой прянули от бассейна в темноту кустов.
Вроде тихо. Никто не кричит, никто не бежит с крыльца и от ворот. Люди в доме не могут оторваться от окон, выходящих на другую сторону; охрана, видимо, пялится туда же.
– Скорей!
Никиту, впрочем, не надо было подгонять. Он уже стоял на коленях, заклеивая рот Хингана полоской пластыря, а другой залепляя глаза. Герман таким же пластырем обматывал запястья и лодыжки. Движения за последние два дня были отработаны до автоматизма. Береженого бог бережет, все правильно.
Еще минута напомнила о себе.
– Взяли!
Вломились в кусты. Треск показался оглушительным, но Герман не позволил себе запаниковать. Небесного грохота хватит еще на три минуты, и даже если иметь в виду, что первое, самое активное восприятие зрителей уже ослаблено и кое-кто мог отвести глаза от картины фейерверка, уши их все еще оглушены. К тому же все пока в доме.
Миха приплясывал от нетерпения у забора:
– Ну, наконец-то!
Ловко взбежал на середину лестницы, принял у Германа плечи Хингана, хихикнув:
– Ногами бы его вперед, сволочугу!
Продел голову в кольцо Хингановых рук и уже медленнее поволок ношу на вершину деревянного забора, над которым на две перекладины торчала лестница. С противоположной стороны к ней примыкала другая.
Никита Семенович толкал Хингана снизу, Герман помогал. Когда носильщики со своей тяжелой ношей перевалили через забор, Герман, еще раз вглядевшись в спокойный полумрак сада, с разбегу в два шага оказался на заборе и прыгнул вниз, на другую сторону.
Упал на бок, но тут же оказался на ногах. Принял первую лестницу, которую ему передал Никита Семенович, сидевший верхом, бросил ее на землю, потом помог спустить Хингана, придерживая тяжелое тело.
Четыре минуты дали о себе знать в тот миг, когда груз оказался внизу. Миха, запаленно дыша, попер к машине такой рысью, что Герман едва успел подхватить волочившиеся по земле ноги Хингана.
Сзади слабо взвизгнула электропилка: Никита резал лестницы, чтобы вошли в машину. Сюда их везли вполне открыто, принайтовив на крыше, хотя и обернув, конечно, брезентом. Но если будет погоня, этот не маневренный груз может здорово осложнить дело. Бросать лестницы тоже нельзя, чтоб не навели на след.
Никита Семенович толкал Хингана снизу, Герман помогал. Когда носильщики со своей тяжелой ношей перевалили через забор, Герман, еще раз вглядевшись в спокойный полумрак сада, с разбегу в два шага оказался на заборе и прыгнул вниз, на другую сторону.
Упал на бок, но тут же оказался на ногах. Принял первую лестницу, которую ему передал Никита Семенович, сидевший верхом, бросил ее на землю, потом помог спустить Хингана, придерживая тяжелое тело.
Четыре минуты дали о себе знать в тот миг, когда груз оказался внизу. Миха, запаленно дыша, попер к машине такой рысью, что Герман едва успел подхватить волочившиеся по земле ноги Хингана.
Сзади слабо взвизгнула электропилка: Никита резал лестницы, чтобы вошли в машину. Сюда их везли вполне открыто, принайтовив на крыше, хотя и обернув, конечно, брезентом. Но если будет погоня, этот не маневренный груз может здорово осложнить дело. Бросать лестницы тоже нельзя, чтоб не навели на след.
Самым трудным оказалось погрузить Хингана. Пятая минута заявила о себе где-то в середине операции. Но Герман опять не позволил запаниковать: впечатление от фейерверка в зрителях еще не остыло. И даже если кто-то заметил, что Хингана нигде не видно, его еще не начали искать.
Появился Никита, почти не видный за охапкой окутанных брезентом «дров». Всю кучу кое-как затолкали в машину, надежно завалив Хингана. На переднее сиденье заскочили все втроем, и Герман ударил по газам. Джип прыгнул в темноту, разорвав ее светом фар.
– Эй, куда?! – спохватился Миха, сообразив, что они едут в противоположном направлении.
– В объезд, – бросил Герман. – Чтоб не перед воротами…
– Не мешай! – Никита Семенович ткнул Миху кулаком в плечо. Тот покорно умолк, и до самого Внукова никто не проронил ни слова.
Герман гнал что было сил, а время неслось наперегонки с ним. Он сделал все возможное для усиления парализующей силы лекарства, но при всем желании это действие не продлится больше часу. Если Хинган очнется еще в пути, в машине, придется сделать еще один укол. Шприц наготове, но… но это плохо. Еще один укол – это плохо! Сознание Хингана может стать деревянным, мужская шева померкнет навсегда. А Герман не хочет этого: ведь на дне души Хингана должна навсегда сохраниться память, что и почему с ним сделали. Иначе какой же во всем смысл? Тогда уж проще было разнести ему голову выстрелом – и все, и никаких хлопот, никакого покоя в душе…
Он старался не смотреть на спидометр. Стрелка плясала ближе к 120. Окажись что на дороге… «Вот смешно будет, если мы все гробанемся, а Хинган после аварии выживет!» – мелькнула мыслишка. А потом он уже ни о чем больше не думал, всецело обратившись в скорость, и вся кровь его, все нервы стали всего лишь запчастью двигателя, мечтавшего вместе с Германом об одном: успеть, успеть, успеть!
Успели.
Когда Хинган открыл глаза, Герман стоял над ним и поймал первый, еще самый смутный промельк жизни. И в этот вожделенный миг он произнес давно задуманное слово, которое отныне должно стать единственным ключом к сознанию Хингана:
– Дашенька…
Теперь наконец-то можно было сделать второй укол, и Герман трясущимися руками воткнул иглу в плечо поверженного врага.
Никита тихо, потрясенно всхлипнул рядом, Миха что-то невнятно пробормотал, а Герман только слабо усмехнулся.
Он-то знал: это все только цветочки! Он-то знал: все главное впереди! Но все-таки сейчас чувствовал себя всемогущим и воспринимал как должное и эти мужские слезы, и восхищенный шепот, и те слова, которые никем не были произнесены, однако с торжественной медлительностью прокручивались в голове, звеня литаврами и гремя барабанами:
Он звезды сводит с небосклона.
Он свистнет – задрожит луна!
Пушкин, конечно. Эх, жаль, не вспомнить, откуда это, а главное – что там дальше! Забыл, забыл… Приходилось довольствоваться тем, что осталось в памяти:
Он звезды сводит с небосклона.
Он свистнет – задрожит луна!
Если бы Герман мог представить, когда и при каких обстоятельствах вспомнит окончание этих строк…
* * *Кавалеров спустился в подвал и остановился перед дверью: тяжелой, сейфового типа, со сложной системой внутренних замков.
Усмехнулся: ну чистая тюряга! Дверь воздвигли после первого побега Хингана, месяц назад. Даже Кавалеров усомнился, что она понадобится, но сучонок, надо отдать ему должное, ни минуты не переставал верить, что рано или поздно вновь сцапает свою жертву и опять заточит в узилище. Тот, другой Семеныч, тоже, помнится, бурчал насчет пустой траты денег, но втихаря бурчал, чтоб хозяин не слышал. Все-таки именно по его, Семеныча, дурости Хинган и дал тогда деру. Кавалеров и сам готов был убить этого придурка, ну а сучонок… Еще бы! Столько сил затратить на похищение, так хитро все обдумать; ну а последующая операция, лечение, психологическая обработка Хингана? И вот все разрушилось в одно мгновение. Да, крепко приложил он Семеныча! У того едва глаза на лоб не вылезли – и не столько от боли, сколько от изумления. Ну и дурак, что изумлялся. В этом Герке столько всего намешано, как в них во всех, в Налетовых! От него только и жди. Не то что ударить – он и убить может. По сути, Хингана почти прикончил…
Вот именно – почти. Ну что же, Кавалеров сегодня довершит начатое. Хватит, ученый. На судьбу надеяться нельзя – только на себя, на эти вот свои ручоночки работящие да ко всякой работенке гораздые!
Он стукнул в дверь – как надо стукнул, как условлено было. Глазок на мгновение померк: Семеныч приник к нему. Потом залязгали замки, приотворилась щелочка.
– О, это ты! – послышался довольный голос. – Давай влезай. А то мне тут совсем невмоготу стало.
– Что, опять Хинган пристает? – не сдержался, поддел-таки Кавалеров, запирая за собой дверь.
Семеныч глухо хрюкнул, словно получил удар поддых. Его круглое лицо обиженно вытянулось:
– Ну ты и…
– Да ладно, брось! – отмахнулся Кавалеров. – Подумаешь, слова ему не скажи, экая цаца!
Его разбирал смех. А может, просто нервная трясучка – черт его разберет. Семеныч вечно корчил из себя черт знает что, хотя на самом деле был такой же падалью, как все: как сам Кавалеров, в первую очередь. И вдобавок оказался слабаком, задавшим всем массу неприятностей. Да если бы тогда на его месте оказался Кавалеров, Хинган уже целый месяц отдыхал бы в холодненькой землице! И пусть только Герка, сучонок, пикнул бы хоть словцо – ответ мог быть только один: «А ты что, хотел, чтобы он еще и меня прикончил и сбежал?»
Семенычу повезло: остался жив. Похоже, Хингану и впрямь нужно было от него совсем другое… Кавалеров потом его подначивал время от времени (но, разумеется, так, чтобы сучонок не слышал): все-таки трахнул он тогда Хингана или нет? Семеныч взвивался, как змеюка, брошенная на уголья костра. А что такого, подумаешь? Сам Кавалеров не оплошал бы, тем паче что Хингану этого до смерти хотелось.
А интересно, Герка предполагал, что все его извороты над Хинганом могут выйти таким вот боком? Как у них там, в Африке, вели себя бабы-новоделы? Тоже небось стелились под всех мужиков подряд, а то и силком на себя тащили. Хинган всегда был кобелище, каких поискать, а, став сукой, вел себя так, будто у него течка не прекращается. Однако Герка все время держал его психику на привязи, а тут вдруг… сорвалось! Семеныч потом, плавая в слезах и соплях, хлюпая дважды разбитым носом (сперва Хинган приложил, потом Герка добавил), рассказывал, что принес, мол, узнику пожрать, а тот на него буквально с порога навалился и в койку потащил. То есть этой вновь образованной бабенке до такой степени приспичило, что вынь да положь! Семеныч дурак: ему надо было отметелить Хингана в очко (сам Кавалеров на его месте так бы и поступил), а у того, видите ли, воображение разыгралось. Не к месту вспомнил, как присутствовал при операции хингановых гениталий…
Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, словечко же выискали: ге-ни-та– лии! Проще сказать, оттяпал Герка Хингану хрен с яичницей, а в том месте бабью лоханку вырезал. Вот вам и все ге-ни-та-лии! Душою-то Хинган к тому времени вполне стал бабой… не считая, конечно, наглухо запертых местечек в сознании.
И так, значит, перепугался непорочный Семеныч, что начал отбиваться ручками и ножками, чем глубоко оскорбил Хингана: то ли морально, то ли вдобавок и физически. И, как назло, ни Кавалерова, ни самого Герки не случилось на даче! Сучонок именно в этот день смотался в Нижний – повидаться со своими. Эх, дорого дал бы Кавалеров, чтобы оказаться там же – при встрече любящих родственников. Смерть как хотелось ему поглядеть в глаза Петра Григорьевича… Петьки Налетова! В погасшие, полуослепшие, полумертвые глаза… Ибо сказано в Писании: око за око и зуб и зуб. А может, и не в Писании. Да какая разница? Правильно сказано…
Но Кавалерова одолели заботы. В тот день была его очередь «пасти» Кирилла. Герка хоть и ненавидел зятюшку богоданного, все же глаз с него не спускал и пекся о нем, как мог. Поочередно оба Семеныча езживали на Сухаревку, убирались там, кашеварили и даже бельишко Кириллу стирали. В основном пятнистые простыни, на которых тот валялся с девками. Сучонок Герка, насколько знал Кавалеров, к зятю больше и носа не казал. Брезговал! Ну что же, было чем…