Он миновал дачные поместья знати, монастыри и показались большие слободские улицы. Стали встречаться кареты вельмож и московские конные дворяне, но главными на улицах были пешеходы. На него всё меньше обращали внимания, словно гонцы были естественной частью жизни большой столицы, и ему пришлось убавить скорость бега своей лошади. Оставляя позади харчевни и открытые лавки купцов, среди двухъярусных бревенчатых строений так же и каменные, он, наконец, выехал к Воскресенскому мосту и Красной площади.
У гонца был многолетний опыт наездника, лошадь его стала заметно выдыхаться и сбиваться на шаг лишь на подъезде к Кремлю. Стрельцы первого, Стременного полка усиленным дозором стояли во всех воротах, но в Кремль пропускали только через Боровицкие. К ним гонец и свернул. Десятник дозорной стражи Боровицких ворот узнал его, сразу распорядился пропустить внутрь главной крепости государства.
За кремлёвской стеной было людно. Сотни четыре старших детей знатных семей окольничих и бояр разбились на кружки поблизости от Теремного дворца. Они коротали время в ожидании царских поручений, исполнение которых было необходимым условием продвижения по государственной службе. В одних кружках обсуждались всяческие похождения. В других играли в бабки, в третьих звучно и сильно били по прижатой к ребрам ладони того, кто оказывался в круге и закрывал глаза, а он должен был отгадать ударившего – там часто смеялись неудаче отгадчика, который вынужден был снова закрывать глаза и ждать сильного удара, часто такого, что трудно было устоять на месте. В отведённом для ристалища месте слышались удары палок и лязг затупленных сабель.
Гонец конным шагом проехал вдоль крепостной стены к конюшенной стоянке, где надо было оставлять лошадей, привязывать их к длинной балке. Возле неё не меньше десятка юношей обступили седобрового царского сокольничего. Он удерживал на толстой перчатке взрослого сокола, когтистую лапу которого украшало широкое золотое колечко с неразличимой вязью. Высокий светловолосый юноша не сдержал желания погладить спину гордой птицы, и сокол вмиг вывернул шею, клюнул ему палец, рассёк до крови. Приятели коротко рассмеялась.
– Ты нос сунь! – посыпались насмешливые советы. – Главный палец сунь!
Клюнутый соколом тоже засмеялся, хотя кровь от ранки каплей поползла к ладони.
– Эй, никак собака в седле?! – раздался оттуда обидный оклик гонцу за усталую посадку.
Гонец сделал вид, что обращались не к нему, спешился, завязал поводья и торопливо направился в посольский приказ в обход Теремного дворца.
Из дверей царских палат вышел распорядительный окольничий, его подбитый горностаем бархатный кафтан указывал на княжеское происхождение.
– Трубецкой! – зычно позвал он.
Из разных кружков торопливо подошли двое молодых людей, тот, что отстал, оттолкнул плечом шедшего первым. Первый, не раздумывая, ударил обидчика кулаком в подбородок, и оба отскочили, схватились за рукояти коротких сабель в серебряных ножнах, готовые броситься друг на друга, как подросшие псы одного помёта. Стоящие у крыльца с бердышами в руках стременные стрельцы привычно схватили их под локти, растащили, как если бы подобные происшествия были нередким явлением.
– До утра в тюрьму! – спокойно распорядился окольничий и пальцем указал на стройного и красивого белокурого юношу, который подошёл к крыльцу последним. – Ты повезёшь царское послание воеводе.
Избранный юноша не скрывал улыбки оживлённого удовлетворения, что именно ему досталось поручение, легко поднялся на крыльцо и следом за окольничим, впереди гонца исчез в палатах.
Приняв от гонца письмо из Нарвы, тут же прочитав его, создатель постоянной посольской службы и Посольского приказа, его начальник Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин подобрал другие из важных бумаг и сразу заспешил покинуть свою просто обставленную рабочую палату. Направился он к Теремному дворцу. Минуя охрану, вошёл внутрь царских помещений из особого входа, так как имел право доступа к царю без предварительного доклада. С высокомерной холодностью на умном лице он не замечал тех из встречных, кого считал бездарной обузой во власти, отвечая на приветствия только дельным на его взгляд чиновникам.
Псковский дворянин незнатного происхождения он привлёк к себе внимание молодого царя широкими знаниями и честной деловитостью в бытность псковским воеводой, а затем непосредственно в кремлёвской службе, и стал едва ли ни самым доверенным лицом Алексея Михайловича, за что повсюду наталкивался на многоликую неприязнь самого разного свойства. Ему шёл сорок шестой год, а, несмотря на зрелый возраст, он показал себя самым горячим сторонником решительных преобразований в государственном устройстве и внешней политике. Потому давно приобрёл множество врагов, как среди родовитых семей, непоколебимых ревнителей старых отношений, недовольных возвышением провинциального выскочки, который не оказывал большинству из них никакого уважения, так и малообразованной пробивной бестолочи в среде чиновников. Его тайная вражда с ними тлела постоянно, в любой момент готовая вспыхнуть открытым противоборством.
Он вышел к золочёной резной двери тронного зала, по сторонам которой застыли рослые красивые стрельцы во всеоружии. У окна, за заваленным бумагами широким столом думный дьяк гусиным пером выписывал царские распоряжения. Признавая взаимную неприязнь второстепенной в данном случае, Ордин-Нащокин приблизился к нему, пошептал на ухо, и дьяк вертляво, но с сознанием собственного значения поднялся, взял у него письмо и скользнул в дверь. Ордин-Нащокин прошёлся от стены к стене и обратно, и наконец думный дьяк опять открыл дверь, жестом пригласил войти, а сам наморщил лоб, вернулся за стол к прерванному писанию.
Четверо воевод и двое бояр, руководителей приказов, напрямую связанных с обеспечением войск разным вооружениями, направились к выходу, обошли Ордин-Нащокина, как речное течение непоколебимый скалистый остров. Он вскользь отвечал на их знаки внимания и хмурился, так как возле царя оставался по-мужски очень красивый, рослый стрелецкий голова Стременного полка Артамон Сергеевич Матвеев. Лицо Нащокина посветлело, когда царский любимец Матвеев стал с откровенным недовольством сворачивать на угловом столе карту военных действий, и он понял, что наступление начнётся по тому направлению, на котором он страстно и нетерпимо к чужим мнениям настаивал, из-за чего и не был допущен до этого совещания. Матвеев явно медлил, не желал оставлять их наедине, будто ещё надеялся переубедить царя своим пониманием целей войны.
– Государь, – повышая голос, начал Ордин-Нащокин, чтобы укрепить Алексея Михайловича в угадываемом им решении, – полученные из разных мест донесения, – он встряхнул бумаги, ткнул в них указательным пальцем свободной руки, – доказывают: надо воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Король Карл ослабил шведские силы в Ливонии, срочно перебрасывает часть войск на север Польши. Вы видели только что полученное сообщение из Нарвы. К польским берегам отправлены морем тысяча солдат и офицеров одного этого гарнизона. Надо начинать быстрое наступление на Ригу!
– Почему же не на Нарву? – язвительно полюбопытствовал Матвеев, всем своим видом показывая, что ему всё едино – Нарва ли, Рига ли, и он вообще против самой войны в Ливонии.
– Если мы возьмём только Нарву, никаких торговых выгод не получим, – больше для царя, чем для Матвеева начал обстоятельно повторять свои доводы Ордин-Нащокин. – У нас нет морских кораблей, а шведский король – безусловный хозяин на Балтийском море. Шведы сосредоточат всю посредническую торговлю в Риге, и Нарва захиреет, они ни одному кораблю не позволят доплыть до этого города. Пока у нас нет сильного военного морского флота, собственных торговых кораблей, бессмысленно начинать войну ради возвращения одного города. Нам нужна вся Ливония, либо... – он примолк на секунду и твёрдо закончил мысль: – Либо у государства нет будущего в торговле с богатыми европейскими державами. А ключ к Ливонии – Рига. Падёт она, падёт и Ливония.
Матвеев кисло, одними красиво очерченными губами снисходительно улыбнулся.
– Мы должны исходить из того, что для будущего России самым важным становится установление новых границ с Польским королевством. И именно сейчас, пока оно раздирается внутренней смутой.
Он явно повторил сказанное на совещании. Не глянув на него, продолжая смотреть в лицо царя, Ордин-Нащокин тоже не первый раз упрямо, с искренней убеждённостью решительно заметил:
– Народ, купцы не поймут. Как так, подумают они? Не вернув, что принадлежало дедам и прадедам до Великой Смуты, воевать за чужое? Их избранным представителям сложно будет объяснить иной смысл войны на народном Соборе, которое должно одобрить необходимые военные налоги. Украина в ближайшее время нам не нужна. Выгоды от войны за неё незначительны. Нам нужны доходы от морской торговли, нужны последние знания северной, протестантской Европы. России нужны выходы в Балтику!
– Народ, купцы не поймут. Как так, подумают они? Не вернув, что принадлежало дедам и прадедам до Великой Смуты, воевать за чужое? Их избранным представителям сложно будет объяснить иной смысл войны на народном Соборе, которое должно одобрить необходимые военные налоги. Украина в ближайшее время нам не нужна. Выгоды от войны за неё незначительны. Нам нужны доходы от морской торговли, нужны последние знания северной, протестантской Европы. России нужны выходы в Балтику!
– Народ не всегда знает собственное благо, – непоколебимо оставаясь при своих убеждениях, возразил Матвеев. – А благо его в могуществе государства. Государство было сильным у наших древних предков, когда Рюрик создал киевскую державу. Вернём Украину, вернём и могущество, которого побоятся все враги, и шведы, и наш главный враг – Оттоманская империя. Если мы влезем в Ливонию, в войну со шведским королём, оттоманы отнимут у Польши и подомнут Украину и обхватят нас враждебным кольцом с юга и запада. И тогда действительно, насильно оторвут от Европы, заставят нас думать о близкой опасности для Москвы только от данных рубежей.
Ордин-Нащокин хотел возразить, однако царь остановил его поднятием руки, встал с кресла.
– Я всё взвесил, – мягко сказал он обоим, но под локоть взял одного Ордин-Нащокина. – И бог мне судья. Наступление будет на Ливонию, на Ригу.
Начальник Посольского приказа отступил и приклонил коротко стриженую голову в знак признания мудрости именно такого решения.
– Государь, – попросил он. – Позволь мне взвалить на плечи тяжкую ответственность быть воеводой. Я знаю приграничные земли Ливонии лучше любого из других твоих воевод.
12. Гибель друга
Погоня возбуждала все чувства у преследователей и у преследуемых. Полчаса за Удачей и казаком неотвязной стаей гончих неслись пятеро драгун во главе с младшим офицером. Преследователи, казалось, были уверенны, что обязательно подстрелят или изловят подозрительных всадников, скачущих от них по безлюдной извилистой дороге, которая пролегла среди напоминающего о давнем пожаре редколесья. Но преследуемые стать их добычей никак не соглашались. Будто на крыльях вдохновения, их кони взлетали на холмы и пригорки, затем вместе с наездниками духами исчезали из виду драгун, пока те сами не преодолевали подъёмы дороги и не обнаруживали их вновь. Пистолетные хлопки и облачка белесого дыма, отрываясь от стволов преследователей и оставаясь позади, сопровождали лихую погоню. Однако высушенная полуденным солнцем земля охотно взбивалась копытами скакунов, поднималась лёгкой пылью, которая мешала целиться, и без помощи чуда нельзя было рассчитывать вырвать из седла хотя бы одного гонимого всадника или подстрелить коня.
У клинообразного раздвоения дороги Удача и казак разделились, и каждый потянул за собой часть шведов. За казаком помчались офицер и рядовой, остальные с унтер-офицером погнались за его другом. Те и другие вскоре потерялись за деревьями и пригорком.
Казак стал постепенно замедлять бег кобылы, успокаивая её неровный храп и дрожь. Потом развернул лошадь и пришпорил навстречу противникам, вынимая из ножен тяжёлую саблю и длинный кинжал. С лязгом стали о сталь клинки приняли удар клинков, сабля и кинжал отбили шпаги и проскочили между ними. Вновь повернув кобылу, казак в мгновение ока поменял оружие в руках, метнул кинжал в незащищённый доспехом бок драгуна, который открылся при развороте его лошади. Лезвие вонзилось меж рёбер, и одним готовым сражаться противником стало меньше.
– То дело, – подметил казак и, сощурив глаза, словно приготовившийся к решающему броску удав, добавил: – А теперь поглядим, чья кишка крепче.
Сабля опять очутилось в правой руке, и он стал быстро съезжаться с офицером.
На западе, за нитью зелёного леса по ту сторону озера, осталась видимой только половина от красного светила. Она выстлала к себе прямо по воде красную большую дорогу, как будто пыталась соединить тот, шведский берег, с этим берегом на землях Пскова и царя. Поглядывая на неё, передвигающийся верхом Удача ощущал себя бабочкой, которая наконец вырвалась из куколки. Полный опасностей кочевой образ жизни и размышления научили его разбираться в таких вещах. Переживаемое им настроение было следующей важной ступенью посвящения в новое проявление своей личностной природы. Это было сродни перерождению, а вернее, очередной подготовкой к перерождению после смерти. И желание временно оставить поприще лазутчика, было не спуском на ступень вниз, к прежнему состоянию духа и души, а шагом наверх, на следующую ступень посвящения, к более сложным особенностям мировосприятия и положения в окружающем мире. И этому нельзя противиться, иначе споткнёшься и погибнешь, неумолимо раздавленный судьбоносными обстоятельствами.
После схватки с драгунами при пересечении границы, он объезжал озеро с севера и теперь выезжал между стволами рыжих сосен к условленному месту возле устья хрустально чистой, прозрачной до дна речушки. Близ устья она замедляла течение, а дальше растворялась в заливе вытянутого и, как море, безбрежного на юге озера.
Две лошади стояли в воде, обмахивались хвостами, припадали к глади озера и тревожили её губами. Удача спрыгнул на песчаный берег, отпустил жеребца, и тот зашагал, присоединился к ним. Полька и казак расположились на пологом и зелёном от травы склоне. Присев на корточки, женщина наскоро перевязывала его товарищу предплечье, похожая на волчицу, зализывающую рану матёрому волку стаи. В простой одежде наездницы она вдруг предстала совсем иной, мало похожей на графиню, естественной, как окружающая природа, а потому естественно желанной. При его приближении казак здоровой рукой подобрал с травы серый парусиновый кошель, весело подкинул и поймал в широкую ладонь. В кошеле увесисто брякнуло серебро.
– Звучит казной офицера, – будто с укором насмешливо качнул головой Удача.
– Так сам подарил. Отказывался я, отказывался. Ну, никак! Пришлось взять.
Они засмеялись, переживая недавнюю погоню и схватку с драгунами.
– Ох, Сашка, – Удача присел рядом. – Везёт тебе на добрых дядей в военной одежде.
– Так я ж их перевоспитываю. Как злых псов палкой. – Он подмигнул товарищу, подбородком указал на женщину. – А тебе как удалось перевоспитать такую кралю?
Замечание не оскорбило её тщеславного самомнения, не покоробило панибратским тоном и смыслом. Она похорошела от странной, чувственной улыбки, поглядывала на Удачу с загадочным блеском в глубине синевы глаз. Казалось, она родилась именно для такой жизни и не спешила расстаться с ней.
Она закончила перевязку, и они решили в этом месте не задерживаться. Поднялись на коней, направились вдоль берега к югу, подальше от неспокойного приграничья, в котором рыскали ради грабежа шведские отряды. При попустительстве ливонских властей такие отряды начали нападать на купцов и опустошать в набегах русские селения, чтобы затруднить у границы снабжение войсковых частей вероятного противника. Шведский берег постепенно отдалялся, потом растворился меж вечерней мглой неба и тёмной водой. Псковское озеро стало представляться настоящим пресноводным морем. Солнце напоследок сверкнуло и пропало, и сразу показался бледный месяц. Лошади выказывали усталость: брели неторопливо, намекая своим наездникам, что пора бы уже позаботиться об отдыхе. Но на ночлег остановились, когда встретилась русская деревня, в которой смогли купить еды для ужина, хлеба и вяленой рыбы для предстоящего следующим утром длительного пути.
Ночь млела от тепла и неги. Низкие звёзды ясно мерцали в безоблачном небосводе. Кровь волновалась самим духом земли, бессознательным стремлением к продолжению жизни у травы, листвы деревьев, ощущением растворённых в воздухе любовных тревог птиц и всякой прочей твари, от комара на болоте и муравья в куче сухих веток до бессонно шатающихся лесом томимых тоской медведей и страстно танцующих рыб в воде. Молодёжь деревни развела большой костёр на поляне и устроила полночные языческие игрища. С потрескиванием сушняка в ярком огне костра сливались звонкие песни, тревожный смех девиц, их пронзительные визг и призывные выкрики. Со стороны опушки казалось, что подвижные тени охотно сопровождают участников хороводов и прыжков сквозь языки пламени.
Полька сидела меж корней высокой многолетней сосны. Она привалилась спиной к её толстому стволу, пальцами, ладонями играла волнами мягких волос Удачи, с загадочной улыбкой и блеском в бездонных глазах удерживая его голову на коленях. Трава хранила дневное тепло, и он позабыл, что лежит, рассматривал куклу правдоподобно вырезанного из липы злого старика и пальцами проводил по дереву, как будто ослеп и на ощупь изучал мастерство резьбы. Необычная задумчивость и грусть в его лице пробуждала в женщине почти материнские чувства.