Помня, что мне наказывал Илька, я все так же возбужденно ответил:
— Ну, нет! Я к этому живоглоту на поклон не пойду! Я жаловаться буду! Уряднику!.. Старшине!..
Василий Савельевич с сомнением покачал головой:
— Что ж урядник! Урядник к такому делу не причастен. А там смотрите сами. Он как раз сейчас здесь, у Перегуденко ведомости проверяет.
Я попросил Василия Савельевича отвести меня к Перегуденко и, пока попечитель натягивал сапоги, оглядел комнату. Никелированная кровать с шишками, венские стулья, ковер на стене, граммофон с солидной стопой пластинок — совсем, как в городе.
На улице Василий Савельевич вытянул хворостину из чужого плетня и пошел вперед, охраняя меня от собак. И, конечно, не обошлось без обычного «пишла, шоб ты здохла!»
Так вот кто выстроил себе этот пятиоконный дом с парадной дверью на улицу и застекленной террасой! А двор!.. Он весь окружен каменными постройками: здесь и амбар, и конюшня, и коровник, и хлев, и курятник. Богато живет Наум Иванович Перегуденко!
На наш стук в окошко дверь открыл сам хозяин. Спутанная борода его торчала как-то вбок, а маленькие глазки были красны, будто ему не дали выспаться.
— Чего надо? — спросил он недовольно. — Мне некогда, у меня урядник.
— Вот урядник и нужен учителю, — сказал попечитель. — Дело есть к нему.
Перегуденко поскреб в бороде, подумал и крикнул из сеней в комнату:
— Иван Петрович, учитель к тебе. Допустить?
— Допустить, — ответил из комнаты красивый сочный баритон.
В деревянном кресле, положив ноги в белых шерстяных носках на маленькую скамеечку, сидел черноусый мужчина. Он был без кителя, и только по шароварам с красными лампасами можно было догадаться, что это человек военный.
— Прошу, прошу, — протянул он мне руку. — Очень приятно познакомиться. Хозяин так натопил, что нет никакой мочи терпеть. Пришлось снять китель да заодно и сапоги, ха-ха-ха!
— Ничего, не стесняйтесь, свои люди, ха-ха-ха!.. — ответил я ему в тон.
Он настороженно взглянул на меня и спросил уже с официальным видом:
— Чем могу служить?
— Господин урядник, обращаюсь к вам как к представителю власти, — начал я, стараясь и себе придать официальный вид. — Правительство поощряет коммерцию, но живодерство никому не позволено. А наш местный «коммерсант», едва открыл свою лавчонку, принялся три шкуры с народа драть. Вот извольте взглянуть на тетради. — И я повторил все, что перед этим говорил попечителю.
— Ну уж и шкуры!.. — фыркнул Перегуденко. — Копеечное дело.
— Тем хуже! — горячо воскликнул я. — Из-за копеечной наживы он портит великое дело народного образования! Сразу видно паучка!..
Урядник внимательно осмотрел тетради и вернул мне.
— Да, бумага неважная. Однако ж никакого нарушения закона я тут не усматриваю. Вот ежели бы он водкой без патента торговал, я бы ему показал кузькину мать. Или табаком без акцизной бандероли. А тетради — это не предусмотрено. Кстати, Наум Иванович, ты где это покупал? — кивнул он на недопитую бутылку, стоявшую на столе.
— У него, — буркнул Перегуденко.
— Не заметил, патент на стеночке висит?
— Кажись, висит.
— Ну, значит, все в порядке. А вам, молодой человек, я советую: не обостряйте отношения из-за пустяков. Вы кто? Учитель? Значит, ваше дело учить как можно лучше. Он кто? Купец? Его дело торговать с наибольшей выгодой. Не нравится бумага — пусть в городе покупают.
Никто не неволит. Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Так-то. Рюмочку не желаете? Иванович, что ж не угощаешь учителя?
— Пусть пьет, мне не жалко.
От рюмочки я отказался и пошел в школу, довольный тем, что выполнил поручение Ильки вступить с лавочником в непримиримую борьбу, и в то же время озадаченный: писать-то на паршивой бумаге все-таки нельзя? До самого вечера я размышлял, стоит ли разговаривать с лавочником, как советовал попечитель. А если он сразу пойдет на уступку— какая же это будет «непримиримая борьба»? «Нет, все-таки поговорю, — решил я, — чтоб не переложили за все вину на меня одного».
— Тетя Прасковья! — позвал я сторожиху, мывшую пол в классе.
Послышалось шлепанье босых ног, и предо мною предстал мой «ординарец» с мокрой тряпкой в руке, с прядями выбившихся из-под черного платка бесцветных волос.
— Слушаю, соколик!
— Где у нас открылась лавочка? Как ее найти?
— Лавочка? А это на Третьей улице. Двор Тимохи Куприянова знаете? Вот в его доме. Тимоха-то хозяйство свое промотал, ну и подался в город, где-тось на заводе раскаленное железо кует, чертей тешит, а дом купцу под лавку сдал. Спасибо Науму Ивановичу, отобрал у него коня, а то б он и коня промотал.
Я вспомнил, что рассказывал мне Надгаевский о разорении Куприянова, и присвистнул.
— За что же ему спасибо говорить, если он-то и разорил Куприянова?
— Господь с вами! Что вы такое говорите! — бросив тряпку и крестясь, воскликнула Прасковья. — О таком человеке — да такие слова! Грех!
— Ну ладно, тетя Прасковья, мойте пол, а я в лавочку схожу.
Стемнело, когда я разыскал дом Куприянова. На всей улице только в этом доме и светилось окно. Пахло свежеструганым деревом и краской. Проворный народ — лавочники: уже успел и вход с улицы сделать. Я толкнул дверь—над головой звякнул колокольчик. За прилавком, обитым оцинкованным железом, стоял крепко сложенный мужчина с черной седеющей бородой, а перед стойкой двое парубков пальцами разрывали тарань, с чмоканьем сосали ребрышки и запивали пивом. Я сказал:
— Здравствуйте.
Все трое ответили:
— Здравствуйте.
А парубки еще и пригласили:
— Пожалуйте с нами.
Сдвинув брови, я холодно сказал:
— Меня интересует, господин лавочник, по какому праву вы продаете моим ученикам негодные тетради. При этом дерете с них по три копейки, тогда как вашей тетради цена полушка.
Лицо бородатого из приветливого сразу сделалось каменным.
— А позвольте, в свою очередь, спросить вас, господин: по какому праву вы требуете от меня отчета?
Такой ответ меня вполне устраивал: он давал мне основание продолжать выпады против наглого купца-выжиги.
— По праву здешнего учителя и честного человека! — воскликнул я запальчиво. — А если еще не понятно, то знайте, что вы наживаетесь за счет крестьянского труда, что вы тормозите народное просвещение, что вы паук, выжига, мироед… — И пошел, и пошел честить.
Парубки перестали чмокать и с каким-то, как мне показалось, радостным изумлением переводили глаза с меня—на лавочника и с лавочника — на меня. Бородатый хмурился, хмыкал, укоризненно качал головой, но так меня и не прервал, пока я не израсходовал весь запас бранных слов и не умолк сам. Только после этого он ответил, да и то очень коротко:
— Выжига так выжига. На том стоит всякое торговое дело. А товар свой я никому не навязываю. Не нравится, пусть не берут. Вот хлопцы пришли пива выпить. Я ж их не приневоливаю. Понравится — еще придут, не понравится — на том и делу конец. Так-тося. Прощевайте, господин учитель.
Можно сказать, он меня просто выпроваживал. Уходя, не удержался, чтобы не хлопнуть дверью.
С усилием вытягивая ноги из грязи, я думал: «А все-таки ему здорово от меня попало. Эти хлопцы завтра же всем расскажут, как я его живодером да мироедом обзывал. Подожди, я на тебя еще волостному правлению нажалуюсь». Но рядом с этими мыслями шли чередом и другие и все больше и больше тревожили меня. Я вспоминал, что когда отчитывал лавочника, а он укоризненно качал головой и хмурился, то в карих глазах его не было заметно никакой вражды ко мне. Больше того, глаза его смотрели на меня, казалось, доброжелательно и будто даже подзадоривали: давай, мол, еще, давай покрепче. Да и сами глаза эти с их особенной лукавинкой казались мне удивительно знакомыми, будто когда-то, может быть, очень давно, они поглядывали на меня с таким же дружеским лукавством.
Тревожное чувство какой то раздвоенности долго не давало мне в тот вечер уснуть.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
С этим чувством я и проснулся и носил его в себе еще несколько дней.
Поздно вечером, когда я уже лежал в постели, но еще не спал, в наружную дверь класса постучали. Стук был тихий, осторожный. Кто бы мог быть в такой час? Да и стучат как-то особенно, будто остерегаются, чтобы на улице не услышали. Мне стало не по себе. Как-никак в школе я был один, а она стояла в сторонке от других домов, у обрыва к морю и вблизи глубокой, заросшей кустарником балки. Мимо этой балки, возвращаясь ночью с гулянки, хлопцы шли не иначе, как по двое, трое: боялись. Затаив дыхание я прислушивался, не повторится ли стук. И, когда он повторился, все, так же тихо и пугающе осторожно, я невольно вздрогнул. А минуту спустя опять: стук-стук-стук… На этот раз громче и требовательней.
Нащупав в кухне топор, я неслышно прошел через кухню в класс и замер у наружной двери. И мне показалось, что через дверь ко мне доносится чье-то дыхание. Так, я — по эту сторону двери, а кто-то таинственный и страшный — по ту, мы и стояли, напряженно прислушиваясь, пока я не услышал донельзя знакомый, с хрипотцой голос, проворчавший с досадой:
— Спит, чертов сын! Хоть в трубу лезь,
— Ты? — с облегчением воскликнул я.
— Открывай. Да не ори, — ворчливо ответил тот же голос.
Я снял болт и распахнул дверь.
На пороге в ночной мути стоял Илька. Как я ему обрадовался!
— Один? — спросил он.
— Один.
— Ну, веди. А то тут глаза выколешь.
С топором в одной руке и Илькиной мозолистой лапищей в другой я прошел в свою комнату и зажег ночничок. Илька стащил с головы шапку-ушанку, стряхнул с нее водяную пыль и снял пальто.
— Где тут расправить, чтоб просохло?
Повесив пальто на дверь, он обтер тряпочкой сапоги, вымыл руки, одернул рубаху и подступил ко мне с кулаками:
— Ты за что моего отца ругал, а? Вот я тебе покажу, как честных людей оскорблять!
Я попятился:
— Твоего отца?! Я?! Что ты, Илька! Я твоего отца даже не видел с тех пор, как на нас казаки напали.
— А, ты еще отказываешься! А кто кричал на отца: «Мироед! Паук!»? Не ты?!
Я раскрыл рот. Илька расхохотался.
— Подожди, подожди! — воскликнул я. — Так, значит, этот лавочник — Тарас Иванович? А я все думаю, чьи же эти глаза, так мне знакомые! Но как он изменился!
— Изменишься от такой жизни! Да и времени немало утекло. К тому же — борода. А в общем, хорошо: если даже ты не узнал, значит, дело в шляпе.
— Но зачем же ты натравил меня на него? А, понимаю!.. Мироед, живодер — это маска, а под ней…
— Вот это самое, — перебил меня Илька. — Молодец, Митя! А знаешь, что о тебе говорил урядник?
— Кому говорил?
— Лавочнику. Ведь он, урядник, на другой же день побывал в лавочке. Выпил с отцом бутылку водки, взял «взаймы» десятку и ушел. А про тебя сказал: «Мальчишка, сопляк. Тоже в драку лезет. Не обращайте внимания, я вас в обиду не дам. Торгуйте себе на здоровье, выходите в крупные люди».
Тут уж мы оба расхохотались.
— Постой, — спохватился я, — ведь ты, наверно, голодный.
Мы перешли в кухню и принялись печь картошку в поддувале, в золе. До чего ж она вкусна, эта запеченная картошка. в хрустящей кожуре! Разломишь — и от одного пара слюнки текут. Нашлись и соленые огурцы, и лук, и подсолнечное масло. Поели, выпили горячего чаю, улеглись рядышком в кровать — и пошли воспоминания. И как Илька у меня задачи в училище списывал, и как мы царя из золоченой рамы выдрали и в мусорный ящик бросили, и как я от монахов убежал, и как мы трое — Илька, я и Зойка — с казаками дрались.
— Ах, Зойка, Зойка, где она теперь, где? — сказал я.
— Гм… — начал было Илька и умолк.
Потом я рассказал, как трудно мне учить письму и чтению грамотных ребят вместе с неграмотными.
— Да ты что, обалдел?! — возмутился Илька. — Так и профессор начнет ходить на голове, если его посадить за одну парту с гимназистом.
— Но что же мне делать, что?! — с отчаянием воскликнул я.
— Как — что? Да рассади их. Одних — в первое отделение, других — во второе.
— Но я же тебе сказал, что инспектор запрещает.
— А ты плюнь на его запрещение. Делай так, как подсказывает разум. Подумаешь, инспектор! Паршивый царский чиновник.
— А если он с ревизией придет?
— Ну и что ж! На этот день опять сведи всех в первом отделении. А лучше так прямо ему и скажи: я еще с ума не спятил, чтобы учить грамотных ребят палочки писать. Так, мол, недолго и бунт у мужиков вызвать. Он бунта испугается и прикусит язык. Действуй смелее. Инспектора бояться, так лучше и на свете не жить. Я с горечью воскликнул:
— Илька, ну почему мне самому не пришло это в голову! А ведь совсем недавно я советовал одному крестьянину не бояться людей. Неужели я таким и останусь трусом, безвольным существом, словом, заморышем?
Он обнял меня и ласково сказал:
— Не горюй, Митя. Это потому, что ты в хлюпкой среде жил. Ничего, постепенно закалишься. Ого, таким железным будешь, что хоть штыки из тебя делай!
— Ладно, постараюсь быть штыком и проколоть самого инспектора, — ответил я. — Ну, а как все-таки быть с лавочником? Ведь нельзя ж на гнилой бумаге учить ребят письму.
— Об этом отец уже подумал. Вот тебе его наказ: организуй кооператив.
— Кооператив?! Ка-акой кооператив?! — удивился я.
— А школьный, из учеников. Закупите сами в городе тетрадки и продавайте своим членам по сходной цене. Двух зайцев поймаете: и писать будете на хорошей бумаге, и нос «лавочнику» утрете.
Такому решению «трудной проблемы» я несказанно обрадовался:
— Илька, это ж великолепно! Даже не двух, а трех зайцев!
— А третий какой?
— Дух коллективизма.
— Правильно, — одобрительно кивнул Илька. — Я ж говорил, что котелок у тебя варит. — Он подумал и стой важностью, с которой еще в детстве показывал мне свою осведомленность в политических делах, сказал: — Но сильно кооперативом не увлекайся. Будут тебе поручения и поважнее. А то вот за границей некоторые смирненькие социалисты все спасение видяг в кооперативах. Сто лет уже кооперативы разводят, а рабочий люд как гнул спину на буржуев, так и теперь гнет.
— Какое же мне будет поручение «поважнее»? — спросил я, стараясь не выдать охватившего меня волнения.
Илька опять помолчал.
— Видишь, батя мой учился, как говорится, на медные гроши. Книжки он читает свободно и проникает к самое их существо. Тут его никакие ликвидаторы не собьют— ни Мартов, ни Потресов, ни Дан. — Произнеся эти три имени, Илька искоса взглянул на меня, желая, видимо, проверить, какое впечатление произвела его осведомленность. — Да, а вот по части там всяких запятых, твердых знаков и ятей он слабоват. Я, сам знаешь, и двух классов не закончил, от жандармов скрывался. Та к что разбираюсь в этой грамматике с синтаксисом не дюже лучше отца. А ты как-никак в училище до последнего класса дошел и даже на учителя выдержал, значит, все клаки препинания тебя слушаются, как солдаты фельдфебеля. Ну, и, конечно, не напишешь корову через ять. А главное, сумеешь так слова расставить, чтоб каждому человеку, даже малограмотному, вся суть вопроса была б видна как на ладони. Вот по этой части отец и хочет тебя использовать. Как ты, согласен?
— Я на все согласен, но ты скажи: что я должен деть? Учить вас знакам препинания, что ли?
— Не догадываешься? Ну, сейчас объясню. Ты от своего инспектора пакеты получаешь? Разные там предписания, циркуляры?
— Да, конечно.
— Кто ж их тебе доставляет?
— Пакет идет почтой до волостного села, до Бацановки. А оттуда волостное правление с оказией сюда направляет.
— То-то, что с оказией. Значит, не случись оказии, пакет так и будет в волости лежать?
— Так и будет. До города десять верст, а пакеты иной раз только на двенадцатый день приходят.
— Скоро этому безобразию конец наступит. Почту из Бацановки во все пункты волости будет развозить почтарка. А поселится она у вас, в Новосергеевке, на квартире у «лавочника», потому что «лавочнику» этому она племянницей приходится. Сам урядник за нее хлопотал перед волостным старшиной. Что значит хорошо угостить начальство и дать ему десятку «взаймы».
Илька беззвучно засмеялся, отчего под нами затряслась кровать.
— Дальше, дальше!.. — нетерпеливо потребовал я.
— А дальше все само собой понятно. Почтарка доставит тебе пакет от «инспектора», ты его распечатаешь и приведешь «предписания» в порядок. Потом сдашь на почту через ту же почтарку. Писать надо хоть и ясно, но коротко. Помнишь, как говорил в нашем училище Лев
Савельич: «Во многоглаголании несть спасения». Для образца я дам тебе одну штуку. — Илька встал, отпорол перочинным ножичком подкладку на своем пальто и двумя пальцами извлек конверт величиною с почтовую открытку. — На. Садись за стол и вчитывайся.
Так примерно и мы будем печатать. Читай и запоминай а я пока подремлю. Часа через два ты меня разбудишь и выпустишь.
Я вынул из конверта сложенный в несколько раз лист печатной бумаги и развернул его. Это была маленькая газета с крупно набранным названием «Путь рабочего» и уже знакомым мне лозунгом вверху: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Так вот что я буду делать! Я буду обрабатывать для печатной газеты материалы ее корреспондентов! Какое счастье!
Я обернулся к Ильке, чтоб высказать ему свою благодарность за такое ко мне доверие. Но Илька уже спал.
КООПЕРАТИВ
С утра я должен был познакомить ребят с буквой «Т». Вместо этого я весь первый урок проверял знания своих учеников и рассаживал их по отделениям. Для второго отделения оказались подготовленными шестнадцать мальчиков и девочек. Вот они-то и мешали мне до сих пор вести занятия. Все изменилось уже со следующего урока. Я продиктовал второму отделению задачу и занялся первым отделением. Пока младшие придумывали! слова со звуком «Т» и учились изображать его буквой, старшие озабоченно писали в своих тетрадях или, подперев рукой подбородок, думали. «Топор!», «Толстый!»,! «Кот!», «Вата!» — находили нужные слова младшие. В другое время старшие орали бы, краснея от натуги: «Ро-о-от!», «По-о-от!», «То-о-о-от!» Но сейчас в моем классе был такой же порядок, как и в классе Семена Ивановича. Я и радовался этому, и досадовал, что не решался раньше нарушить глупое распоряжение инспектора.