Квист положил трубку. Лидия и Джонни Сэндз не сводили с него глаз.
— Все кончено. Дэниэлс взял его и саквояж. Подробностей я пока не знаю, но Глория цела и невредима.
— Слава богу! — воскликнула Лидия.
— Все кончено! — повторил Джонни. — Дружище, теперь я буду спать целую неделю. Если бы ты знал, каково жить в постоянном ожидании смертельного удара.
— Могу себе представить, — Квист обнял Лидию. — Отправляйся домой, дорогая. Это был трудный день.
— Джулиан! — обиделась Лидия.
— Можете не обращать на меня внимания, — подал голос Джонни. — Я только выпью еще стаканчик — и в постель.
— Иди домой, — настаивал Квист.
— Как скажешь, — сухо ответила Лидия. — До завтра.
Квист наклонился и поцеловал ее.
— Не сердись, — и проводил Лидию до двери.
— Выпьешь со мной? — Джонни вооружился бутылкой ирландского виски.
— Почему бы и нет? — устало ответил Квист.
— Интересно послушать, как Хэдман будет доказывать свое алиби, но я подожду. Он пойман, и теперь я могу ждать целую вечность.
Квист взял из рук Джонни полный стакан, прошелся по комнате.
— Он пойман, Джонни, но конца еще не видно.
— Меня это уже не интересует. Пусть потеет Кривич. А я, слава богу, снова свободный человек.
— Не свободный, Джонни. И никогда им не станешь.
— Скандал я переживу. Скоро мои друзья обо всем забудут. Как, впрочем, и зрители.
— Я бы этого очень хотел, Джонни. Всем сердцем. Я потрясен ужасом случившегося, но тем не менее сочувствую тебе.
Улыбка застыла на лице Джонни.
— О чем ты, дружище?
— У Хэдмана железное алиби. Ты знаешь не хуже меня, что он никого не убивал, во всяком случае, никого из тех четырех.
— Так кто же их убил?
— Ты, Джонни.
По телу Сэндза пробежала дрожь.
— Только не говори, что ты поверил выдумкам Хэдмана.
— Нет, Джонни. Ты специально привлек к себе столько внимания, чтобы отвести всякие подозрения. Мистер Шамбрэн не зря напомнил мне о секрете цилиндра фокусника.
— Перестань, Джулиан. Мне сейчас не до смеха. Это шутка, не так ли?
— Теперь мы можем восстановить последовательность событий. Хэдман, тогда Чиф, был на твоей вечеринке. Он нашел мертвую Беверли Трент в спальне, прочел записку. Он болтался около дома и видел, как ты, Сэйбол и Либман вынесли тело. Он смекнул, что на этом можно разбогатеть. Это все, что он знал, Джонни, все, за что ты платил. Участие Хэдмана состоит только в этом. Он и Мэриан два года доили тебя.
— Я перестал платить, и он начал убивать, чтобы запугать меня, — лицо Джонни посерело.
— Нет, Джонни. Меня насторожила смерть Маршалла, голливудского полицейского. Он не участвовал в вечеринке. Как мог узнать о нем Хэдман? Только в том случае, если Маршалл сам рассказал ему обо всем. Уже тогда я начал сомневаться в виновности Хэдмана. Подсвечник убедил меня, что он ни при чем.
— О чем ты?
— Каково тебе было, Джонни? Ты платил и платил, а потом перестал выступать. Эстрада значила для тебя все. Каждый день без сцены превращался в пытку. И тут появилась возможность выступить в «Гарден». Ты получил шанс начать все заново. Но едва пресса сообщила о предстоящем концерте, как объявился шантажист. И тут, мой бедный друг, ты сорвался. Мысль о Чифе даже не приходила тебе в голову. Ты решил, что шантажист — один из тех четверых, что знали правду о Беверли Трент: Маршалл, Сэйбол, Либман или бедняга Эдди Уизмер. Ты не знал, кто из них Иуда. И решил убить всех четверых.
Джонни залпом выпил виски и дрожащей рукой снова наполнил стакан.
— Первые три убийства ты тщательно продумал. Только не мог заставить себя поверить, что шантажист — Эдди. Но трое умерли, а тебе позвонили в очередной раз. Поэтому ты решил, что наконец-то нашел своего врага. А я… — Квист помолчал. — Я ускорил его смерть, предложив уехать. Отпустить его ты не мог. И убил его, ударив подсвечником, а потом преспокойно поехал к Мэриам. Я-то не мог понять, почему убийца пришел с пустыми руками. В действительности никто и не приходил, ты все время был в номере. И тебе хватило времени, чтобы найти способ избавиться от Эдди. Он ведь умолял не убивать его, Джонни? Он же говорил, что любит тебя? Он же отрицал, что предал тебя?
— Бедняга, — вздохнул Джонни. — Я думал, что это он. Он, и никто другой.
Квист оперся о спинку кресла. Хэдман, никого не убив, принес смерть пятерым. В том числе и Джонни.
Мгновение спустя Квист смотрел в дуло пистолета.
— Это твоя игрушка, дружище. И ты знаешь, что может произойти.
Квист облизнул мгновенно пересохшие губы.
— Неужели тебе это так легко, Джонни? Убивать и убивать.
— Ты не оставляешь мне другого выхода, — лицо Джонни блестело от пота. — Я не собираюсь ни в чем признаваться. Не хочу идти под суд. Я должен выбраться отсюда и хорошенько все обдумать. Если ты попытаешься остановить меня, я выстрелю.
— Тебе не уйти, Джонни.
— Не испытывай моего терпения, Квист.
— Бросьте оружие, Сэндз, — раздался резкий голос.
Джонни вздрогнул. Квист швырнул в него кресло, а сам бросился на пол. Раздался выстрел, второй…
Квист встал. Один из людей Кривича заламывал руки Сэндзу. Второй спускался по лестнице в сопровождении Лидии.
— Я передумала и не пошла домой, — по лицу Лидии катились слезы. — По твоему голосу я поняла, что что-то неладно.
— Глупышка, — Квист обнял Лидию.
— Я подслушивала.
— Тебя плохо воспитывали в детстве.
— Когда ты начал выводить его на чистую воду, я обратилась к людям Кривича. Одному дала ключ от входной двери, другому — от черного хода… Бедный Джонни!
Джонни Сэндз вышел не оглянувшись. Его запястья сковывали наручники. Не будет больше золотой трубы, не будет больше веселых песен.
Росс Томас Выборы
Глава 1
Погоня за Клинтоном Шартеллем завершилась в Денвере, где я нашел его играющим в бейсбол за «Шоферов Квиквея» на песчаной площадке, что на углу 29-й улицы и Чэмпа. Шартелль играл босиком.
«Шоферы» выигрывали 6:5 у «Кузнецов Пуэбло». На скамейках вдоль поля сидели семьи игроков, их друзья и те, кто решил, что в теплый июльский вечер нет лучшего занятия, чем бесплатно посмотреть бейсбол.
Я устроился рядом с толстым мексиканцем, уплетавшим тамали [5]из газетного кулька и успевающим при этом еще давать указания игрокам.
— Дави! — орал мексиканец, приложив свободную руку ко рту.
То ли из-за аденоидов, то ли по какой-то другой причине, его голос как громом разрывал вечерний воздух.
— Где вы взяли тамали? — спросил я.
— Там вон лоток, — мексиканец показал вниз и направо.
Я подошел к старику с тележкой на велосипедном ходу и купил у него три тамали. Кулек был свернут из «Денвер пост», а каждый тамаль лежал в нем в обертке из кукурузного початка.
Я вернулся на трибуну.
— Почему тот парень без формы? — спросил я мексиканца.
— Одну минуту, — вопль мексиканца вновь подбодрил играющих. — Тот парень сидел и наблюдал за игрой. А когда Коннорс подвернул ногу, он подошел к тренеру, переговорил с ним, ему дали перчатку Коннорса и он вышел на поле. Игры он не портит.
— А обычно играет Коннорс?
— Да, но он подвернул ногу.
— И этот высокий парень заменил его?
Мексиканец дожевал последний тамаль, облизал пальцы и кивнул.
— Совершенно верно.
Игра шла с переменным успехом, и Шартелль ничуть не уступал своим куда более молодым партнерам и соперникам.
— Для старика он играет отлично, — заметил мексиканец после финального свистка.
— Это точно, — согласился я.
— Ему, должно быть, под сорок?
— Может и больше, — я встал и пошел к скамейке «Шоферов Квиквея».
Я никогда не встречался с Клинтоном Шартеллем, но видел его многочисленные фотографии в подробном досье, заведенном на него в агентстве. В основном это были газетные вырезки. Почти на всех фотографиях Шартелль держался на заднем плане, стоя справа от главных действующих лиц. Выражение озабоченности не покидало его лица, словно он постоянно вспоминал, выключена ли плита. На остальных снимках Шартелль стоял рядом с ликующими мужчинами, молодыми, старыми, средних лет, которые широко улыбались и знаками сообщали о своей победе, то ли сложив большой и указательный пальцы буквой «о», то ли сцепив руки над головой в боксерском приветствии.
На фотографиях лицо Шартелля напоминало разбитое сердце. Подбородок сходился в одну точку, над ним изгибался широкий рот. Нос в нижней части чуть отклонялся влево. Нос Шартелля мне нравился, мощный, хороший нос. Глаза смотрели прямо в объектив, левая бровь изгибалась аркой, придавая лицу вопросительное выражение. Никаких чувств не отражалось на этом лице, за исключением разве что рассеянного веселья, сильно смахивающего на цинизм.
Когда я подошел, Шартелль вытирал полотенцем коротко стриженые волосы. Треугольный выступ, которым они вдавались в лоб, поседел, когда Шартеллю было еще девятнадцать лет.
— Отличная игра, мистер Шартелль.
Он повернулся ко мне.
— Вы слишком молоды для селекционера «Питтсбургских пиратов» [6], но в моем возрасте приятно услышать такие слова.
— Я Питер Апшоу.
Он положил полотенце на скамью, и мы обменялись рукопожатием.
— Рад познакомиться, мистер Апшоу.
— Я ищу вас пять дней. Вы постоянно в дороге.
— По собственной инициативе ищете?
— Нет. Я работаю у Падрейка Даффи. В Лондоне.
— Того самого?
— Совершенно верно.
Шартелль кивнул, взглянул на зажегшиеся фонари.
— И как поживает бедный ирландский мальчуган из Чикаго, мечтающий стать знатнейшим английским лордом? — как мне показалось, ответ его вовсе не интересовал.
— Недавно он провел месяц в Нью-Йорке. Мы все надеялись, что его приняли с той же радостью, с какой мы расстались с ним в Англии.
— Как я понимаю, он не изменился?
— Ничуть.
Шартелль одобрительно взглянул на меня и вновь кивнул.
— И название все то же?
— Да, «Даффи, Даунер и Тимз». Де-Де-Те.
— Как я слышал, процветающая организация.
— Грех жаловаться.
— Падрейк Френсис Даффи… или Поросенок, как мы его звали.
— Теперь он выращивает их, если вас это интересует.
— На него это похоже. Он стал бы выращивать поросят, чтобы доказать, что свинарник, естественно, ирландский свинарник, может стать произведением искусства.
Шартелль достал пачку «Пикийунс» и предложил мне закурить.
— Не знал, что их еще производят, — удивился я.
— Их можно купить только в табачных магазинах, где не продается ничего, кроме табака. В других они бывают крайне редко.
— Слишком крепкие.
— Я что-то замерз. Почему бы нам не пойти ко мне в отель? Я приму душ, а потом выслушаю вас, — Шартелль оглядел покинутое всеми бейсбольное поле. — Мне представляется, предложение Поросенка Даффи требует более деловой обстановки.
Шартелль занимал маленький номер в старой части «Браун Пэлис» на углу 16-й улицы и Бродвея. Окна, из которых открывался вид на горы, две дюжины книг на полке, приличный запас спиртного в баре. Создавалось впечатление, что Шартелль обосновался здесь надолго.
— Вы женаты, мистер Апшоу?
— Уже нет.
— Я как раз подумал, что такой образ жизни едва ли покажется привлекательным женатому человеку.
— Все, вероятно, зависит от того, как долго он женат.
Шартелль ухмыльнулся.
— Тут вы правы. Налейте себе что-нибудь, а я — в душ. Ведерко со льдом в холодильнике.
Я налил в бокал «Джентльмена Виргинии», бросил два кубика льда, добавил воды и отошел к окну, чтобы посмотреть, смогу ли разглядеть горы. Кое-где горели огни, но ночью Денвер выглядел точно так же, как Бирмингем, Новый Орлеан и Оклахома Сити, в которых я побывал, прежде чем нашел Клинтона Шартелля.
Он вышел из спальни в белой рубашке, галстуке в желто-зелено-черную полоску — цветах «Фузитеров Ланкашира» — темно-серых брюках и черных туфлях.
— В Денвере, как отметил кто-то из первых поселенцев, на каждый квадратный фут больше солнечного света и мерзавцев, чем в любом другом месте Соединенных Штатов. Возможно, он не ошибся. Я думаю, что Поросенок Даффи пришелся бы здесь ко двору, — Шартелль осторожно опустил в бокал ледяной кубик. — Я вижу, у вас уже налито, мистер Апшоу?
— Да, благодарю.
Он сел в кресло, пригубил виски. Издалека он выглядел на шестьдесят, пока не начинал двигаться. В досье указывалось, что ему сорок три. Вблизи, если не принимать во внимание седину, он не тянул больше чем на тридцать два — тридцать три, несмотря на широкий рот и кривой нос. Я решил, что все дело в глазах. О детских взглядах написано много чуши, но Шартелль смотрел на мир серыми глазами десятилетнего подростка, которому только что сказали, что он должен положить в банк десятидолларовую купюру, найденную им под скамейкой в парке. И хотя он знает, что другой ему не найти, он уже твердо уяснил, что больше никому и никогда не скажет о такой же находке.
— А какова ваша роль в шараде Даффи, мистер Апшоу?
— Я — один из ведущих специалистов.
— По какой части?
— Служба информации.
— Обитаете в Лондоне?
— Да.
— Стоя под душем, я думал о вашей фамилии. Вы написали серию статей о Венгрии, — он назвал газету, в которой я когда-то работал.
— Вы правы. Но это было давно.
— А теперь вы строчите для Поросенка Даффи?
— Это точно.
— Как вы меня нашли?
— Связался с национальным комитетом демократической партии в Вашингтоне. Они подсказали, где вы можете быть. Но я никак не поспевал за вами. Мне дано указание поговорить с вами лично, никаких телефонных звонков.
Шартелль поднялся и перешел к окну, из которого открывался вид на ночной Денвер.
— Так что предлагает мне Поросенок?
— Первым делом он велел назвать сумму вознаграждения.
— Естественно.
— Тридцать тысяч.
— О?
— Фунтов, не долларов.
— Я повторяю «О» с чуть большим интересом.
— Не могу винить вас за это.
— Кампания?
— Да.
Шартелль повернулся ко мне.
— Где?
— Африка.
Он улыбнулся, затем улыбка перешла в веселый смех.
— Будь я проклят, — он поперхнулся, засмеялся вновь. — Будь я проклят. Только у этого ирландского сукиного сына могло хватить наглости обратиться ко мне.
— Этого у него предостаточно.
— Да, мистер Апшоу, нахалов на свете много, но едва ли кто сравнится с Падрейком Даффи.
— Он отзывается о вас хорошо, — вступился я за своего работодателя.
Шартелль подтащил стул поближе к моему, наклонился, хлопнул меня по колену.
— Так и должно быть, мистер Апшоу! Так и только так. Вы ничего не знаете обо мне и Поросенке Даффи, а история эта слишком длинная, чтобы пересказывать ее прямо сейчас, но он просто обязан говорить обо мне только хорошее.
— Он упомянул, что вы раз или два работали вместе.
— Он рассказывал о нашей последней встрече?
— Нет.
— Полагаю, об этом знает не так уж много людей, но после того как все закончилось, я предупредил, что сотру его в порошок, если он произнесет мое имя рядом со своим, — Шартелль вновь хлопнул меня по колену. — Так и сказал, как и должен был сказать один южный джентльмен другому.
— Даффи — из Чикаго.
— Появляясь в Новом Орлеане, он становится другим человеком. В Новом Орлеане он уверяет всех, что родился в Брю Бридж. А вы сами откуда, Апшоу?
— Из Фарго. Северная Дакота.
— Ну, окажись Поросенок в Фарго, он представлялся бы уроженцем Мэндена. Или Вэлли Сити.
— Вы знаете Северную Дакоту?
— Юноша, в этой стране чертовски мало мест, которых я не знаю. И если я называю вас «юноша», то лишь с тем, чтобы сознательно перейти на более простой язык, располагающий людей к откровенности и показывающий им, что я не слишком умен, а последнее, возможно, и соответствует действительности.
— Зовите меня Пит.
— Буду стараться.
— Пожалуй, налью себе еще виски.
— Как вам угодно. Так что там насчет Африки?
Я вновь отдал предпочтение «Джентльмену Виргинии».
— Даффи попросили организовать предвыборную кампанию вождя Санди Акомоло, желающего стать премьер-министром Альбертии, которая получит независимость в День труда [7].
— Кто такой вождь Акомоло?
— Он возглавляет вторую по численности партию Альбертии — национальную прогрессивную.
— Кто участвует в гонках?
— Четырнадцать партий, но считаться нужно только с двумя.
— Каким образом Поросенок впутался в это дело?
— Какао. «Какао Маркетинг Боард» стала его клиентом, и он провел обычную рекламную кампанию.
Шартелль кивнул.
— Слышал. В результате какао стали покупать больше.