Кристин Кэтрин Раш День Красного Письма
Репетиция выпускного — середина дня последнего понедельника последней школьной недели. Выпускники школы имени Барака Обамы собираются в спортзале; каждый получает упаковку с выпускной мантией (заказанной и пошитой задолго до того), академической шапочкой и синей и белой кисточками для неё. Кисточки вызывают наибольшее оживление — каждый желает знать, к какому краю шапочки их надо цеплять и на какой стороне носить.
Надвигается будущее, полное возможностей; до него всего неделя.
Но спектр возможностей уже сегодня будет ограничен, потому что сегодня также и День Красного Письма.
Я стою на эстраде рядом с лестницей, неподалёку от выхода. Сегодня на мне моя лучшая костюмная юбка и блузка, которой не жалко. Надевать в этот день блузку, которая мне не нравится, я научилась много лет назад: слишком много детей к концу дня выплачутся в неё, обслюнявят и вымажут помадой и бритвенным лосьоном.
Моё сердце колотится. Я довольно худа, хоть мне и говорят, что я выгляжу внушительно. Тренер должен выглядеть внушительно. А я продолжаю тренировать баскетбольную команду, хотя и не веду больше уроки физкультуры, потому что руководство решило, что консультант из меня лучший, чем физрук. Они пришли к этому выводу в мой первый День Красного Письма в школе Барака Обамы, больше двадцати лет назад.
Я — единственный взрослый в этой школе, кто по-настоящему осознаёт, насколько ужасающим может оказаться День Красного Письма. Я считаю жестоким уже само его существование, но эта жестокость возрастает многократно из-за того, что он проводится в школе.
День Красного Письма должен быть выходным, чтобы дети были дома с родителями, когда придёт письмо.
Или не придёт, что тоже возможно.
И проблема в том, что мы не можем даже толком подготовиться к этому дню. Мы не можем прочитать письма заранее: законы об охране конфиденциальности это запрещают.
Как и строгие законы, регулирующие путешествия во времени. Один контакт — только один — через эмиссара, который прибывает незадолго до репетиции, раскладывает конверты по папкам и снова исчезает. Сами письма старомодного бумажного типа, какие писали 150 лет назад и почти не пишут сейчас. Допускаются только настоящие письма, написанные от руки на специальной бумаге. Настоящие письма, чтобы можно было удостоверить подпись, проверить подлинность бумаги и конверта.
Видимо, даже в будущем никто не хочет делать ошибок.
На каждой папке напечатано имя и фамилия, так что письмо не попадёт не к тому адресату. А текст самого письма обязательно должен быть смутным и расплывчатым.
Я не работаю с теми, кто получил письмо. Для этого есть другие, профессиональные балаболы — по крайней мере, такое моё о них мнение. За малую мзду они проанализируют текст и автограф и попытаются прояснить намеренную расплывчатость письма и угадать социоэкономический статус писавшего, состояние его здоровья, настроение.
Я считаю, что эта часть Дня Красного Письма превращает его в профанацию. Но школы мирятся с этим, потому что консультанты (читай: я) заняты теми детьми, которые вообще не получили письма.
И мы не можем предсказать, чьё письмо не придёт. Мы не знаем, пока кто-то не остановится, не завершив шага, и не уставится в свою папку в полном и абсолютном шоке.
В папке либо есть красный конверт, либо его там нет.
И нам даже не дают времени проверить, в чьей папке что.
Мой День Красного Письма состоялся тридцать два года назад в капелле школы Сестры Марии Милосердной в Шейкер-Хайтс, Огайо. Это была небольшая католическая школа совместного обучения, теперь уже закрытая, но в своё время довольно влиятельная. Лучшая частная школа в Огайо, согласно некоторым опросам, которые не были единодушны лишь из-за её консервативной политики и настойчивости в насаждении религиозной доктрины.
Я насаждения не замечала. Я так хорошо играла в баскетбол, что у меня уже было три предложения с полной стипендией — от UCLA, UNLV, и университета Огайо (базовый вуз «Бакайз»![1]). Вербовщик профессиональной лиги обещал мне пятый раунд драфта, если только я пойду в профессионалы сразу после школы, но я хотела получить образование.
«Образованием займёшься потом, — говорил мне вербовщик. — Любой вуз тебя с руками оторвёт, когда ты прославишься и заработаешь деньжат.»
Но я была умнее. Я следила за спортсменами, которые пошли в профессионалы сразу после школы. Часто они получали травмы, теряли свои контракты и деньги и никогда больше не играли. Обычно им приходилось наниматься на всякую бросовую работу, чтобы оплатить обучение в колледже — если они вообще шли в колледж, чего большинство из них не делали.
Те, кого такая судьба миновала, отдавали большую часть заработанного тренерам, агентам и прочим прилипалам. Я не питала на свой счёт иллюзий. Я знала, что я лишь невежественный подросток, умеющий хорошо управляться с мячом. Я знала, что я доверчива, наивна и необразованна. И знала, что жизнь продолжается и после тридцати пяти, когда даже самые одарённые баскетболистки теряют форму.
Я много думала о своём будущем. Я размышляла о жизни после тридцати пяти. Я знала, что будущая я напишет мне письмо через пятнадцать лет после того, как ей стукнет тридцать пять. Я верила, что будущая я подскажет мне, какой путь выбрать, какое решение принять.
Я считала, что всё сводится к выбору между колледжем и профессиональным баскетболом.
Я даже не думала, что это может быть что-то ещё.
Видите ли, любой, кто захочет, кто почувствует такую склонность, может написать письмо в прошлое самому себе. Это письмо будет доставлено перед самым выпуском из школы, когда большинство подростков уже (теоретически) взрослые, но всё ещё находятся под защитой школы.
Рекомендуется писать это письмо так, чтобы оно вдохновляло. Либо оно должно предостерегать ваше прежнее «я» относительно какого-либо единственного человека или события, либо подсказывать правильный выбор в одной-единственной жизненной ситуации.
Одной-единственной.
Статистика говорит, что большинство людей не предостерегают. Им нравится жизнь, которую они прожили. Те, кто озаботился написанием письма, как правило, не хотят в ней ничего менять, разве что какие-то мелочи.
И лишь те, кто совершил в своей жизни какую-либо трагическую ошибку — одна-единственная пьянка, приведшая к страшной аварии, одно неверное решение, стоившее жизни лучшему другу, один неудачный сексуальный опыт, разбивший сердце на всю жизнь — лишь такие пишут конкретное письмо.
И такое конкретное письмо создаёт альтернативную вселенную. Жизненные линии свиваются по-другому. Взрослый, посылая письмо, надеется, что его прошлое «я» последует его совету. И если так и происходит, значит, подросток получил письмо от взрослого, которым никогда не станет. Этот подросток, если он не дурак, станет другим взрослым, который как-то избежал той роковой пьянки. И этот новый взрослый напишет уже другое письмо своему прошлому «я», в котором предостережёт его от совсем другого возможного события либо распишет в общих расплывчатых выражениях замечательное будущее, которое его ожидает.
На эту тему написаны тонны научных исследований, а дебаты о последствиях не прекращаются никогда. Составляются предписания, вырабатываются правила.
И всё это ради щемящего сердце момента, который я пережила в тот день в капелле школы Сестры Марии Милосердной, столько лет назад.
Мы не репетировали выпускную церемонию, как в школе Барака Обамы. Я не помню, когда проводилась репетиция, хотя уверена, что она была позже на той же неделе.
В школе Сестры Марии Милосердной мы проводили День Красного Письма в молитве. В той школе каждый учебный день начинался с мессы, но в День Красного Письма выпускники должны были остаться на специальную службу, посвящённую просьбам к Господу о прощении и проповеди о противоестественности мероприятия, которое школу Сестры Марии Милосердной обязывает провести закон.
Ибо школе Сестры Марии Милосердной День Красного Письма был омерзителен. В сущности, школа, как составная часть Католической церкви, была вообще против путешествий во времени как таковых. Давным-давно, в тёмные века (иными словами, за пару десятков лет до моего рождения) Католическая церковь объявила путешествия во времени мерзостью, противной воле Господа.
Вы знаете их аргументы: если бы Господь хотел, чтобы мы путешествовали во времени, заявляли ортодоксы, он дал бы нам способность это делать. Если бы Господь хотел, чтобы мы путешествовали во времени, отвечали учёные, он дал бы нам способность понять принцип темпоральных перемещений. И смотрите-ка — он так и сделал!
Все прочие аргументы более или менее сводятся к вышеизложенным.
Однако путешествия во времени стали частью жизни для богатых, облечённых властью или имеющих хорошие связи. Должно быть, создание альтернативных вселенных пугало их меньше, чем остальных. Или им просто было плевать. Очень богатые люди не похожи на нас с вами, как говорил знаменитый (хотя мало читаемый) американский автор двадцатого века Фрэнсис Скотт Фицджеральд.
Остальные же — похожие на нас с вами — около столетия назад осознали, что, хотя позволить путешествовать во времени каждому очень рискованно, Америка не может отказать народу в возможности совершить такое путешествие.
Вскоре «путешествия во времени для всех» стало политическим лозунгом. Либералы требовали государственного финансирования, консерваторы же считали, что путешествовать во времени должны только те, кто может себе это позволить.
А потом случилось что-то нехорошее — что-то, не то чтобы вымаранное из исторических книг, но такое, про что в школе не рассказывают (по крайней мере, в школе, в которой я училась) — и федеральное правительство предложило компромисс.
Каждый получит одну бесплатную возможность путешествия во времени. Нет, посетить прошлое лично и увидеть распятие Христа или битву при Геттисберге нельзя. Но можно вернуться назад к какому-либо моменту собственной жизни.
Однако возможность серьёзных изменений в прошлом всё же настолько велика, что путешествия во времени должны жёстко контролироваться. Если вы окажетесь в Зале Свободы[2] в июле 1776 года, то никакие предписания в мире не удержат вас от того, чтобы рассказать отцам-основателям, что они такое натворили.
Так что компромисс всё сужался и сужался (с таким подтекстом, что широким массам нельзя доверить такое мощное средство, как способность перемещаться во времени) и в конце концов превратился в День Красного Письма, со всеми его положениями и процедурами. Вы получаете возможность прикоснуться к собственному прошлому, не покидая настоящего. С помощью Красного Письма вы можете проникнуть в собственное прошлое и обнадёжить самого себя либо поправить что-то в своей жизни.
И даже это казалось противоестественным католикам, южным баптистам, либертарианцам и членам лиги Застрявших во Времени (моих всегдашних фаворитов, поскольку они, похоже, никогда не понимали иронии в своём названии). Многие годы после принятия закона учреждения вроде школы Сестры Марии Милосердной пытались его саботировать. Они протестовали. Они подавали в суд. На них подавали в суд.
Когда пыль, наконец, улеглась, им всем пришлось смириться.
Но никто не мог обязать их радоваться этому дню.
И они отыгрывались на нас, растерянных и полных надежд выпускниках в ожидании своего будущего, своих Писем, своей судьбы.
Я помню молитвы. Помню стояние на коленях в течение, казалось, долгих часов. Помню влажность этого весеннего дня, и усиливающуюся жару, потому что капелла (историческое здание) не была оборудована такими противоестественными изделиями как кондиционеры.
Марта-Сью Грейнинг упала в обморок. За ней Уоррен Иверсон, квотербэк школьной команды. Я провела большую часть того утра уперевшись лбом в спинку переднего сидения; в животе у меня нещадно крутило.
Всю мою жизнь я ждала этого дня.
И вот он, наконец, наступил. Нас вызывали в алфавитном порядке, что помещало меня примерно в середину списка, как всегда. Я терпеть не могла быть в середине списка. Я была длинная, нескладная, неуклюжая везде, кроме баскетбольной площадки, с не оформившейся ещё фигурой — важная вещь в старших классах. Я ещё не стала внушительной — это пришло с годами. Пока же я, длинная несуразная девица, плелась следом за парнями гораздо ниже меня ростом. Стараясь быть незаметной.
Я зашла в боковой придел, наблюдая, как мои друзья подходят к алтарю, к подножию ступеней, где мы обычно преклоняли колени, принимая причастие.
Папки раздавал отец Бруссард. Он был высокого роста, но не такой высокий, как я. Он начинал полнеть, заметнее всего вокруг талии. Он держал папку за уголок, словно она сама была проклята, и произносил благословение над всеми и каждым из нас, принимающих из его рук своё будущее.
От нас не требовалось ничего говорить в ответ, но некоторые парни бормотали «Здорово!» или что-то вроде того, а некоторые девушки прижимали папку к груди, словно любовное послание.
Я взяла свою, почувствовала прохладу пластика под разгорячёнными пальцами, крепко её сжала. Я не стала её открывать — не здесь, не рядом со ступенями, потому что знала, что те, кто ещё не получил своё письмо, смотрят на меня.
Так что я отошла к дверям, вышла в холл и оперлась о стену.
После чего открыла папку.
И увидела, что она пуста.
У меня перехватило дыхание.
Я обернулась и оглядела часовню. Остальные всё ещё стояли в очереди за своими папками. Нигде на ковре не валялся выпавший красный конверт. Я остановила троих одного за другим и спросила, не видели ли они, чтобы у меня что-то выпало, не подбирали ли, не получили ли мою папку по ошибке.
А потом сестра Мария-Катерина схватила меня за руку и потащила прочь от алтаря. Её пальцы пережали мне локтевой нерв, и руку пронзила боль.
— Не приставай к другим, — сказал она.
— Но я, должно быть, выронила конверт…
Она внимательно посмотрела на меня, потом отпустила мою руку. По её пухлому лицу разлилось довольное выражение, и она потрепала меня по щеке.
Прикосновение было неожиданно нежным.
— Значит, на тебя снизошла благодать, — сказала она.
Я не чувствовала никакой благодати. Я уже собралась было ей об этом сказать, когда она махнула рукой, подзывая отца Бруссарда.
— Она не получила письма, — сказала сестра Мария-Катерина.
— Господь улыбнулся тебе, дитя моё, — произнёс он с теплотой в голосе. Никогда раньше он не обращал на меня внимания, теперь же положил руку на плечо. — Пройдём с нами. Нам нужно обсудить твоё будущее.
Я дала увести себя к нему в офис. Там собрались и другие монахини, у которых в тот момент не было уроков. Они стали рассказывать мне, как сильно Господь хочет, чтобы я сама принимала решения, что Он благословил меня, вернув мне моё будущее, отметил меня как праведницу.
Меня трясло. Я ждала этого дня всю мою жизнь — по крайней мере, сколько себя помню — и вот на тебе. Ничего. Никакого будущего. Никаких ответов.
Ничего.
Мне хотелось разрыдаться, но не на глазах у отца Бруссарда. Он тем временем перешёл к объяснению смысла моего благословения. Я могу служить Церкви. Любой, не получивший письма, получает возможность бесплатного обучения в целом ряде колледжей и университетов — католических, разумеется, некоторые из них весьма известны. А если я захочу стать монахиней, заверил он, Церковь, разумеется, меня примет.
— Я хочу играть в баскетбол, святой отец, — сказал я.
Он кивнул.
— Ты сможешь играть за команду любого из этих заведений.
— В профессиональный баскетбол, — уточнила я.
Он взглянул на меня так, словно узрел отродье Сатаны.
— Но, дитя моё, — в его голосе послышалось едва заметное нетерпение, — ты получила знак от Господа. Он благословил тебя. Он хочет, чтобы ты служила Ему.
— Я так не думаю, — сказала я, едва сдерживая слёзы. — По-моему, вы ошибаетесь.
И я бросилась вон из его кабинета и убежала домой.
Мама заставила меня вернуться в школу на последние четыре учебных дня. Заставила получить аттестат. Она сказала, что если я этого не сделаю, то потом буду жалеть.
Это последнее, что я помню из того лета. Я оплакивала утрату жизненных ориентиров, беспокоилась о том, что могу сделать неправильный выбор, и всерьёз раздумывала о поступлении в католический колледж. Маме удалось растормошить меня достаточно для того, чтобы я определилась до окончания приёма документов. И я определилась.
Университет Невады в Лас-Вегасе, настолько далеко от католической церкви, насколько вообще возможно.
Я получила серьёзную травму колена в первой же игре. Наказание Господне, сказал отец Бруссард, когда я приехала домой на День Благодарения.
Да простит меня Бог, но я на самом деле ему поверила.
Но переводиться не стала, хотя и Иова из себя строить не стала тоже. Я не спорила с Богом и не проклинала его. Я просто оставила Его, как Он, по моему мнению, оставил меня.
Тридцать два года спустя я вглядываюсь в лица. Багровеющие. Искажённые ужасом. Заливаемые слезами.
Но некоторые из них просто пусты, словно находятся в глубочайшем шоке.
Такими занимаюсь я.
Я собираю их вокруг себя, даже не спросив, что они нашли в своей папке. Я не ошиблась ни разу, даже в прошлом году, когда не отвела в сторону ни единого человека.
В прошлом году письма получили все. Такое случается примерно раз в пять лет. Каждый ученик получил своё Красное Письмо, и моё вмешательство никому не потребовалось.