Петрушка вынул из печи большой чугун со щами и разгреб жар по поду, а Любовь Васильевна торопливо, словно стараясь поскорее угодить Петрушке, посадила в печь две формы пирогов, забыв смазать жидким яйцом второй пирог.
Странен и еще не совсем понятен был Иванову родной дом. Жена была прежняя - с милым, застенчивым, хотя уже сильно утомленным лицом, и дети были те самые, что родились от него, только выросшие за время войны, как оно и быть должно. Но что-то мешало Иванову чувствовать радость своего возвращения всем сердцем - вероятно, он слишком отвык от домашней жизни и не мог сразу понять даже самых близких, родных людей. Он смотрел на Петрушку, на своего выросшего первенца-сына, слушал, как он дает команду и наставления матери и маленькой сестре, наблюдал его серьезное, озабоченное лицо и со стыдом признавался себе, что его отцовское чувство к этому мальчугану, влечение к нему, как к сыну, недостаточно. Иванову было еще более стыдно своего равнодушия к Петрушке от сознания того, что Петрушка нуждался в любви и заботе сильнее других, потому что на него жалко сейчас смотреть. Иванов не знал в точности той жизни, которой жила без него его семья, и он не мог еще ясно понять, почему у Петрушки сложился такой характер.
За столом, сидя в кругу семьи, Иванов понял свой долг. Ему надо как можно скорее приниматься за дело, то есть поступать на работу, чтобы зарабатывать деньги и помочь жене правильно воспитывать детей, - тогда постепенно все пойдет к лучшему, и Петрушка будет бегать с ребятами, сидеть за книжкой, а не командовать с рогачом у печки.
Петрушка за столом съел меньше всех, но подобрал все крошки за собою и высыпал их себе в рот.
- Что ж ты, Петр, - обратился к нему отец, - крошки ешь, а свой кусок пирога не доел... Ешь! Мать тебе еще потом отрежет.
- Поесть все можно, - нахмурившись, произнес Петрушка, - а мне хватит.
- Он боится, что если он начнет есть помногу, то Настя тоже, глядя на него, будет много есть, - простосердечно сказала Любовь Васильевна, - а ему жалко.
- А вам ничего не жалко, - равнодушно сказал Петрушка. - А я хочу, чтоб вам больше досталось.
Отец и мать поглядели друг на друга и содрогнулись от слов сына.
- А ты что плохо кушаешь? - спросил отец у маленькой Насти. - Ты на Петра, что ль, глядишь?.. Ешь как следует, а то так и останешься маленькой...
- Я выросла большая, - сказала Настя.
Она съела маленький кусок пирога, а другой кусок, что был побольше, отодвинула от себя и накрыла его салфеткой.
- Ты зачем так делаешь? - спросила ее мать. - Хочешь, я тебе маслом пирог помажу?
- Не хочу, я сытая стала...
- Ну, ешь так... Зачем пирог отодвинула?
- А дядя Семен придет. Это я оставила. Пирог не ваш, я сама его не ела. Я его под подушку положу, а то остынет...
Настя сошла со стула и отнесла кусок пирога, обернутый салфеткой, на кровать и положила его там под подушку.
Мать вспомнила, что она тоже накрывала готовый пирог подушками, когда пекла его Первого мая, чтобы пирог не остыл к приходу Семена Евсеевича.
- А кто этот дядя Семен? - спросил Иванов жену.
Любовь Васильевна не знала, что сказать, и сказала:
- Не знаю, кто такой... Ходит к детям один, его жену и его детей немцы убили, он к нашим детям привык и ходит играть с ними.
- Как играть? - удивился Иванов. - Во что же они играют здесь у тебя? Сколько ему лет?
Петрушка проворно посмотрел на мать и на отца; мать в ответ отцу ничего не сказала, только глядела на Настю грустными глазами, а отец по-недоброму улыбнулся, встал со стула и закурил папироску.
- Где же игрушки, в которые этот дядя Семен с вами играет? - спросил затем отец у Петрушки.
Настя сошла со стула, влезла на другой стул у комода, достала с комода книжки и принесла их отцу.
- Они книжки-игрушки, - сказала Настя отцу, - дядя Семен мне вслух их читает, вот какой забавный Мишка, он игрушка, он и книжка...
Иванов взял в руки книжки-игрушки, что подала ему дочь: про медведя Мишку, про пушку-игрушку, про домик, где бабушка Домна живет и лен со внучкой прядет...
Петрушка вспомнил, что пора уже вьюшку в печной трубе закрывать, а то тепло из дома выйдет.
Закрыв вьюшку, он сказал отцу:
- Он старей тебя - Семен Евсеич!.. Он нам пользу приносит, пусть живет...
Глянув на всякий случай в окно, Петрушка заметил, что там на небе плывут не те облака, которые должны плыть в сентябре.
- Чтой-то облака, - проговорил Петрушка, - свинцовые плывут, из них, должно быть, снег пойдет! Иль наутро зима станет? Ведь что ж тогда нам делать-то: картошка вся в поле, заготовки в хозяйстве нету... Ишь положение какое!..
Иванов глядел на своего сына, слушал его слова и чувствовал свою робость перед ним. Он хотел было спросить у жены более точно, кто же такой этот Семен Евсеевич, что ходит уже два года в его семейство, и к кому он ходит - к Насте или к его миловидной жене, - но Петрушка отвлек Любовь Васильевну хозяйственными делами:
- Давай мне, мать, хлебные карточки на завтра и талоны на прикрепление. И еще талоны на керосин давай - завтра последний день, и уголь древесный надо взять, а ты мешок потеряла, а там отпускают в нашу тару, ищи теперь мешок, где хочешь, иль из тряпок новый шей, нам жить без мешка нельзя! А Настька пускай завтра к нам во двор за водой никого не пускает, а то много воды из колодца черпают: зима вот придет, вода тогда ниже опустится, и у нас веревки не хватит бадью опускать, а снег жевать не будешь, а растапливать его - дрова тоже нужны.
Говоря свои слова, Петрушка одновременно заметал пол возле печки и складывал в порядок кухонную утварь. Потом он вынул из печи чугун со щами:
- Закусили немножко пирогом, теперь щи мясные с хлебом есть, - указал всем Петрушка. - А тебе, отец, завтра с утра надо бы в райсовет и военкомат сходить, станешь сразу на учет - скорей карточки на тебя получим.
- Я схожу, - покорно согласился отец.
- Сходи, не позабудь, а то утром проспишь и забудешь.
- Нет, я не забуду, - пообещал отец.
Свой первый общий обед после войны, щи и мясо, семья съела в молчании, даже Петрушка сидел спокойно, точно отец с матерью и дети боялись нарушить нечаянным словом тихое счастье вместе сидящей семьи.
Потом Иванов спросил у жены:
- Как у вас, Люба, с одеждой - наверно, пообносились?
- В старом ходили, а теперь обновки будем справлять, - улыбнулась Любовь Васильевна. - Я чинила на детях, что было на них, и твой костюм, двое твоих штанов и все белье твое перешила на них. Знаешь, лишних денег у нас не было, а детей надо одевать.
- Правильно сделала, - сказал Иванов, - детям ничего не жалей.
- Я не жалела, и пальто продала, что ты мне купил, теперь хожу в ватнике.
- Ватник у нее короткий, она ходит - простудиться может, - высказался Петрушка. - Я кочегаром в баню поступлю, получку буду получать и справлю ей пальто. На базаре торгуют на руках, я ходил приценялся, есть подходящие...
- Без тебя, без твоей получки обойдемся, - сказал отец.
После обеда Настя надела на нос большие очки и села у окна штопать материны варежки, которые мать надевала теперь под рукавицы на работе, уже холодно стало, осень во дворе. Петрушка глянул на сестру и осерчал на нее:
- Ты чего балуешься, зачем очки дяди Семена одела?..
- А я через очки гляжу, а не в них.
- Еще чего! Я вижу! Вот испортишь глаза и ослепнешь, а потом будешь иждивенкой всю жизнь проживать и на пенсии. Скинь очки сейчас же, я тебе говорю! И брось варежки штопать, мать сама заштопает или я сам возьмусь, когда отделаюсь. Бери тетрадь и пиши палочки - забыла уж, когда занималась!
- А Настя что - учится? - спросил отец.
Мать ответила, что нет еще, она мала, но Петрушка велит Насте каждый день заниматься, он купил ей тетрадь, и она пишет палочки. Петрушка еще учит сестру счету; складывая и вычитая перед нею тыквенные семена, а буквам Настю учит сама Любовь Васильевна.
Настя положила варежку и вынула из ящика комода тетрадь и вставочку с пером, а Петрушка, оставшись доволен, что все исполняется по порядку, надел материн ватник и пошел во двор колоть дрова на завтрашний день; наколотые дрова Петрушка обыкновенно приносил на ночь домой и складывал их за печь, чтобы они там подсохли и горели затем более жарко и хозяйственно.
Вечером Любовь Васильевна рано собрала ужинать. Она хотела, чтобы дети пораньше уснули и чтобы можно было наедине посидеть с мужем и поговорить с ним. Но дети после ужина долго не засыпали; Настя, лежащая на деревянном диване, долго смотрела из-под одеяла на отца, а Петрушка, легший на русскую печь, где он всегда спал и зимой и летом, ворочался там, кряхтел, шептал что-то и не скоро еще угомонился. Но наступило позднее время ночи, и Настя закрыла уставшие глаза, а Петрушка захрапел на печке.
Петрушка спал чутко и настороженно: он всегда боялся, что ночью может что-нибудь случиться и он не услышит - пожар, залезут воры-разбойники или мать забудет затворить дверь на крючок, а дверь ночью отойдет, и все тепло выйдет наружу. Нынче Петрушка проснулся от тревожных голосов родителей, говоривших в комнате рядом с кухней. Сколько было времени - полночь или уже под утро - он не знал, а отец с матерью не спали.
- Алеша, ты не шуми, дети проснутся, - тихо говорила мать. - Не надо его ругать, он добрый человек, он детей твоих любил...
- Не нужно нам его любви, - сказал отец. - Я сам люблю своих детей... Ишь ты, чужих детей он полюбил! Я тебе аттестат присылал, и ты сама работала, - зачем тебе он понадобился, этот Семен Евсеич? Кровь, что ль, у тебя горит еще... Эх ты, Люба, Люба! А я там думал о тебе другое. Значит, ты в дураках меня оставила...
Отец замолчал, а потом зажег спичку, чтобы раскурить трубку.
- Что ты, Алеша, что ты говоришь! - громко воскликнула мать. - Детей ведь я выходила, они у меня почти не болели и на тело полные...
- Ну и что же!.. - говорил отец. - У других по четверо детей оставалось, а жили неплохо, и ребята выросли не хуже наших. А у тебя вон Петрушка что за человек вырос - рассуждает, как дед, а читать небось забыл.
Петрушка вздохнул на печи и захрапел для видимости, чтобы слушать дальше. "Ладно, - подумал он, - пускай я дед, тебе хорошо было на готовых харчах".
- Зато он все самое трудное и важное в жизни узнал! - сказала мать. А от грамоты он тоже не отстанет.
- Кто он такой, этот твой Семен? Хватит тебе зубы мне заговаривать, серчал отец.
- Он добрый человек.
- Ты его любишь, что ль?
- Алеша, я мать двоих детей...
- Ну дальше! Отвечай прямо!
- Я тебя люблю, Алеша. Я мать, а женщиной была давно, с тобой только, уже забыла когда.
Отец молчал и курил трубку в темноте.
- Я по тебе скучала, Алеша... Правда, дети при мне были, но они тебе не замена, и я все ждала тебя, долгие страшные годы, мне просыпаться утром не хотелось.
- А кто он по должности, где работает?
- Он служит по снабжению материальной части на нашем заводе.
- Понятно. Жулик.
- Он не жулик. Я не знаю... А семья его вся погибла в Могилеве, трое детей было, дочь уже невеста была.
- Неважно, он взамен другую, готовую семью получил - и бабу еще не старую, собой миловидную, так что ему опять живется тепло.
Мать ничего не ответила. Наступила тишина, но вскоре Петрушка расслышал, что мать плакала.
- Он детям о тебе рассказывал, Алеша, - заговорила мать, и Петрушка расслышал, что в глазах ее были большие остановившиеся слезы. - Он детям говорил, как ты воюешь там за нас и страдаешь... Они спрашивали у него: а почему? - а он отвечал им, потому что ты добрый...
Отец засмеялся и выбил жар из трубки.
- Вот он какой у вас - этот Семен-Евсей. И не видел меня никогда, а одобряет. Вот личность-то!
- Он тебя не видел. Он выдумывал нарочно, чтоб дети не отвыкли от тебя и любили отца.
- Но зачем, зачем ему это? Чтоб тебя поскорее добиться?.. Ты скажи, что ему надо было?
- Может быть, в нем сердце хорошее, Алеша, поэтому он такой. А почему же?
- Глупая ты, Люба. Прости ты меня, пожалуйста. Ничего без расчета не бывает.
- А Семен Евсеич часто детям приносил что-нибудь, каждый раз приносил то конфеты, то муку белую, то сахар, а недавно валенки Насте принес, но они не годились - размер маленький. А самому ему ничего от нас не нужно. Нам тоже не надо было, мы бы, Алеша, обошлись, мы привыкли, но он говорит, что у него на душе лучше бывает, когда он заботится о других, тогда он не так сильно тоскует о своей мертвой семье. Ты увидишь его - это не так, как ты думаешь...
- Все это чепуха какая-то! - сказал отец. - Не задуривай ты меня... Скучно мне, Люба, с тобою, а я жить еще хочу.
- Живи с нами, Алеша...
- Я с вами, а ты с Сенькой-Евсейкой будешь?
- Я не буду, Алеша. Он больше к нам никогда не придет, я скажу ему, чтобы он больше не приходил.
- Так, значит, было, раз ты больше не будешь?.. Эх, какая ты, Люба, все вы женщины такие.
- А вы какие? - с обидой спросила мать. - Что значит - все мы такие? Я не такая... Я работала день и ночь, мы огнеупоры делали для кладки в паровозных топках. Я стала на лицо худая, всем чужая, у меня нищий милостыни просить не станет... Мне тоже было трудно, и дома дети одни. Я приду, бывало, дома не топлено, не варено ничего, темно, дети тоскуют, они не сразу хозяйствовать сами научились, как теперь, Петрушка тоже мальчиком был... И стал тогда ходить к нам Семен Евсеевич. Придет - и сидит с детьми. Он ведь живет совсем один. "Можно, - спрашивает меня, - я буду к вам в гости ходить, я у вас отогреюсь?" Я говорю ему, что у нас тоже холодно и у нас дрова сырые, а он мне отвечает: "Ничего, у меня вся душа продрогла, я хоть возле ваших детей посижу, а топить печь для меня не нужно". Я сказала - ладно, ходите пока: детям с вами не так боязно будет. Потом я тоже привыкла к нему, и всем нам было лучше, когда он приходил. Я глядела на него и вспоминала тебя, что ты есть у нас... Без тебя было так грустно и плохо; пусть хоть кто-нибудь приходит, тогда не так скучно бывает и время идет скорее. Зачем нам время, когда тебя нет!
- Ну дальше, дальше что? - поторопил отец.
- Дальше ничего. Теперь ты приехал, Алеша.
- Ну что ж, хорошо, если так, - сказал отец. - Пора спать.
Но мать попросила отца:
- Обожди еще спать. Давай поговорим, я так рада с тобой.
"Никак не угомонятся, - думал Петрушка на печи, - помирились, и ладно; матери на работу надо рано вставать, а она все гуляет обрадовалась не вовремя, перестала плакать-то".
- А этот Семен любил тебя? - спросил отец.
- Обожди, я пойду Настю накрою, она раскрывается во сне и зябнет.
Мать укрыла Настю одеялом, вышла в кухню и приостановилась возле печи, чтобы послушать - спит ли Петрушка. Петрушка понял мать и начал храпеть. Затем мать ушла обратно, и он услышал ее голос:
- Наверно, любил. Он смотрел на меня умильно, я видела, а какая я разве я хорошая теперь? Несладко ему было, Алеша, и кого-нибудь надо было ему любить.
- Ты бы его хоть поцеловала, раз уж так у вас задача сложилась, по-доброму произнес отец...
- Ну вот еще! Он меня сам два раза поцеловал, хоть я и не хотела.
- Зачем же он так делал, раз ты не хотела?
- Не знаю. Он говорил, что забылся и жену вспомнил, а я на жену его немножко похожа.
- А он на меня тоже похож?
- Нет, не похож. На тебя никто не похож, ты один, Алеша.
- Я один, говоришь? С одного-то счет и начинается: один, потом два.
- Так он меня только в щеку поцеловал, а не в губы.
- Это все равно - куда.
- Нет, не все равно, Алеша... Что ты понимаешь в нашей жизни?
- Как что? Я всю войну провоевал, я смерть видел ближе, чем тебя...
- Ты воевал, а я по тебе здесь обмирала, у меня руки от горя тряслись, а работать надо было с бодростью, чтоб детей кормить и государству польза против неприятелей-фашистов.
Мать говорила спокойно, только сердце ее мучилось, и Петрушке было жалко мать: он знал, что она научилась сама обувь чинить себе и ему с Настей, чтобы дорого не платить сапожнику, и за картошку исправляла электрические печки соседям.
- И я не стерпела жизни и тоски по тебе, - говорила мать. - А если бы стерпела, я бы умерла, я знаю, что я бы умерла тогда, а у меня дети... Мне нужно было почувствовать что-нибудь другое, Алеша, какую-нибудь радость, чтоб я отдохнула. Один человек сказал, что он любит меня, и он относился ко мне так нежно, как ты когда-то давно...
- Это кто, опять Семен-Евсей этот? - спросил отец.
- Нет, другой человек. Он служит инструктором райкома нашего профсоюза, он эвакуированный...
- Ну черт с ним, что он такой! Так что случилось-то, утешил он тебя?
Петрушка ничего не знал про этого инструктора и удивился, почему он не знал его. "Ишь ты, а мать наша тоже бедовая", - прошептал он сам себе.
Мать сказала отцу в ответ:
- Я ничего не узнала от него, никакой радости, и мне было потом еще хуже. Душа моя потянулась к нему, потому что она умирала, а когда он стал мне близким, совсем близким, я была равнодушной, я думала в ту минуту о своих домашних заботах и пожалела, что позволила ему быть близким. Я поняла, что только с тобою я могу быть спокойной, счастливой и с тобой отдохну, когда ты будешь близко. Без тебя мне некуда деться, нельзя спасти себя для детей... Живи с нами, Алеша, нам хорошо будет!
Петрушка расслышал, как отец молча поднялся с кровати, закурил трубку и сел на табурет.
- Сколько раз ты встречалась с ним, когда бывала совсем близкой? спросил отец.
- Один только раз, - сказала мать. - Больше никогда не было. А сколько нужно?
- Сколько хочешь, дело твое, - произнес отец. - Зачем же ты говорила, что ты мать наших детей, а женщиной была только со мной, и то давно...
- Это правда, Алеша...
- Ну как же так, какая тут правда? Ведь с ним ты тоже была женщиной?
- Нет, не была я с ним женщиной, я хотела быть и не могла... Я чувствовала, что пропадаю без тебя, мне нужно было - пусть кто-нибудь будет со мной, я измучилась вся, и сердце мое темное стало, я детей своих уже не могла любить, а для них, ты знаешь, я все стерплю, для них я и костей не пожалею!..
- Обожди! - сказал отец. - Ты же говоришь - ошиблась в этом новом своем Сеньке-Евсейке, ты никакой радости будто от него не получила, а все-таки не пропала и не погибла, целой осталась?
- Я не пропала, - прошептала мать, - я живу.