– Мы никогда с тобой об этом не говорили, – растерянно сказала Нора. – И я об этом не задумывалась…
– Еще не поздно, – сказал он. – Какие наши годы…
Нора взяла его за руку, почувствовала, что они тут не одни, обернулась.
Это была Нюша.
– Ты здесь давно? – спросила Нора.
– Вы хотите завести ребенка? – спросила Нюша, глядя на Кропоткина, который сидел с опущенной головой. – Хотите или нет?
– Ты об этом первая узнаешь, – сказала Нора. – Что так рано-то?
Нюша резко повернулась и ушла.
– Мне надо поспать, – проговорил Кропоткин, еле ворочая языком. – Потом поговорим, ладно? Спать хочу – жуть…
Он ушел, забрался в темный угол, что-то там затрещало, послышалось бульканье, потом все стихло.
Нора поднялась в кухню, чтобы сварить кофе.
Прислугу она отпустила до понедельника, в доме было тихо. Кропоткин спал внизу, в мастерской, завернувшись в какой-нибудь старый холст, Нюша, наверное, в своей комнате, но ни о муже, ни о дочери она сейчас не думала. Если она правильно поняла пьяненького Кропоткина, он хотел ребенка. Хотя, может, она не так его поняла. Он же говорил о воспитании картины. Но потом заговорил о ребенке. Еще не поздно, сказал он, какие наши годы, сказал он. Так говорят о настоящих детях, а не о картинах. Или все же о картинах?
Нора выпила две чашки крепкого кофе, выкурила четыре сигареты. Она была возбуждена. Кропоткин никогда не заводил речь о ребенке. Да и ей эта мысль никогда в голову не приходила. А может, все дело в этом? Может, им нужен их общий, собственный ребенок, чтобы все изменилось. Нюша для него, как ни крути, чужая, не своя кровь, Галатея, искушение, соблазн. Собственный ребенок – это совсем другое. Она никак не могла свыкнуться с этой мыслью. Всерьез ли говорил Кропоткин? Готов ли он к продолжению этого разговора?
Нора была растеряна. Выпила третью чашку кофе, выкурила еще две сигареты, и только тогда ее мысли вернулись к Нюше, которая, похоже, подслушала разговор в мастерской. Она, конечно, по-прежнему влюблена в Кропоткина, и его слова о ребенке стали для нее полной неожиданностью. Она растеряна и разгневана. Она считала себя хозяйкой, повелительницей этого мужчины, и вдруг ей напомнили о том, что она не центр мира. Что ж, подумала Нора, ей придется вернуться на землю, занять свое место и жить с этим, такова жизнь…
Она прислушалась – в доме по-прежнему было тихо. Взглянула на часы – Нюше пора вставать, а ей – готовить завтрак.
– Нюша! – крикнула она. – Нюша!..
Тишина.
Нора постучала в дверь комнаты – дочь не откликнулась.
Толкнула дверь, сразу увидела Нюшу, бросилась, поскользнулась, схватилась за ноги дочери, отпустила, взобралась на стул, слезла, схватила слепо со стола что-то железное, попыталась перерезать веревку, но это оказалась стальная линейка, отшвырнула ее, обхватила Нюшу за пояс, стараясь не смотреть вверх, закричала, завыла, завыла…
Потом она затихла, потом выпила четвертую чашку кофе, потом выкурила еще две сигареты и занялась делами. Сознание иногда мутилось, но Нора умела держать себя в руках. Она пережила арест Ксавье, смерть сына, самоубийство первого мужа, перерезавшего горло у нее на глазах и забрызгавшего ее кровью, тоску, голод и одиночество, драки в общей гримерке стрип-клуба, когда девушки били друг дружку ногами и маникюрными ножницами, смерть Генриха, убийство Дона, кончину милого старика Полонского, измены мужа – все это она пережила, переживет и смерть дочери, должна пережить, так уж она устроена…
После того как она подписала все бумаги и тело Нюши увезли, она приняла душ, тщательно оделась и спустилась в мастерскую. Кропоткина там не было. Его нигде не было. Он исчез. Она не стала тратить время на осмысление этого факта. Надо было звонить в ритуальное агенство, договариваться о похоронах, поминках.
Выбрала агентство «Черный лебедь», позвонила. Положила перед собой лист бумаги и стала выписывать имена тех, кого следовало пригласить на похороны, потом все зачеркнула, скомкала список и выбросила. У Нюши не было друзей, и никому, кроме Норы и Кропоткина, до нее не было дела. Значит, никаких посторонних. И никакого оркестра.
Вдруг позвонила Молли – она только что прилетела из Хорватии, хотела встретиться, как обычно, чтобы погулять по Царицынскому парку, который, говорят, сейчас не узнать, покормить уток, выпить из фляжки, пообедать в каком-нибудь ресторанчике в центре, поболтать…
– Приезжай, – сухо сказала Нора. – Нюша умерла.
Молли нашла ее в гостиной.
Перед Норой стояла непочатая бутылка коньяка, в левой руке она держала чистую пепельницу, в правой – незажженную сигарету.
Молли вздохнула, щелкнула зажигалкой.
Первую бутылку коньяка они выпили за час. Выпили молча. Вторую открыли во дворе, где росла старая шелковица, под которой стоял стол. Было жарко, и они разделись до трусов и лифчиков, как в старые времена. Молли стала вспоминать, как они дрались с сутенерами, которые хотели взять их «под себя», и как клиент пытался расплатиться с ними ящиком спирта, а они отказались, и он стал стрелять в них из автомата Калашникова – еле ноги унесли…
Потом они уснули на траве, а когда проснулись, Нора позвонила Кропоткину – он не отвечал, и они откупорили следующую бутылку. Звонили из ритуального агентства, звонила Лиза Феникс, звонили из театра, звонил Бессонов, потом кто-то дважды ошибся номером, потом приехала девушка из агентства, и Нора подписала доверенность, чтобы «Черный лебедь» мог получить справки, необходимые для похорон, потом они съели по бутерброду и снова выпили…
На кладбище Нора, Молли и Лиза Феникс были в черных шляпах с вуалью, Бессонов стоял в сторонке, прижимая к груди какую-то папку. Кропоткин на похоронах не появился и не отвечал на звонки. Люди из агентства у соседней могилы громко вспоминали, сколько раньше стоили похороны в долларах и дойчмарках, путались, вздыхали…
После поминок – они впятером зашли в кафе, молча выпили по рюмке водки – Бессонов отвез ее домой, за город, и они сразу легли спать – Бессонов в гостиной.
Вечером он приготовил ужин, снова помянули Нюшу, после чего Бессонов молча положил перед Норой папку. В ней были документы – справка о смерти, медицинское заключение, что-то еще. Нора подняла голову, вопросительно посмотрела на Бессонова.
– Почитай, – сказал он. – Рано или поздно придется.
– Что придется?
– Почитай медицинскую справку. Лучше это сделать сейчас.
Пожав плечами, она пробежала глазами справку, замерла, закрыла глаза.
Бессонов наполнил ее рюмку.
Нора залпом выпила.
– Вот почему он исчез, – сказала она тихо. – Я подозревала что угодно, но не это. – Запнулась. – Вот почему она так растерялась…
Бессонов молчал.
– Мы разговаривали о детях, и она решила, что мы хотим завести ребенка. Хотел он. А у нее уже был ребенок от него… вот она и… а я-то… мы ведь на самом деле ничего… Боже, Митя, но почему же он спрятался? Он же где-то здесь…
Она схватила со стола нож и бросилась в мастерскую, Бессонов едва успевал за ней.
– Нора! – крикнул он. – Да Нора же!
Нора включила в мастерской свет.
– Ты туда! – приказала она. – А я здесь.
Они перевернули мастерскую и дом вверх дном, но Кропоткина нигде не было. Потом обыскали сад, флигель, Нора стала ломиться в сарай, где хранились садовые инструменты: ей нужен был топор. Топор. И сеть. Она набросит на него сеть, а Бессонов ударит обоюдоострым мечом – ударит дважды. Агамемнон упадет в бассейн, который до краев наполнится его черной кровью, а потом Нора отрубит ему топором голову и не станет закрывать рот и глаза на отрубленной голове, лишь оботрет его волосами брызнувшую на ее одежду кровь, а потом бросит голову в огонь, чтоб выкипели его глаза и мерзкий мозг, в огонь, в огонь…
Бессонову с трудом удалось скрутить ее, отнести в дом и уложить спать.
Нора заснула на спине с открытыми глазами.
Бессонов боялся, что она утонет в отчаянии и коньяке, но уже к обеду следующего дня Нора пришла в себя, сварила кофе покрепче и сказала, что хочет наказать Кропоткина. Убить его. Уничтожить.
– Да брось ты эти страсти-мордасти! – сказал Бессонов. – Плюнь и забудь, даже не думай об этом – испортишь свою карму. Давай лучше уедем. Друзья предлагают купить домик в Таррагоне… или в Хорватии… можно и в Греции – на каком-нибудь острове, на Крите или на Корфу… теплое море, хорошее вино, ты да я… Надоело здесь жить – слов нет. Тысячу лет все ждем и ждем лучшей жизни, строим да строим, и вдруг то война, то революция, то еще какая-нибудь дрянь… Хочется пожить на готовом – сколько той жизни осталось! Наших денег хватит…
– Ты, кажется, забыл, что я актриса, – сказала Нора. – Митя, я уже кое-чего добилась, а ждет меня великое будущее, я это точно знаю, но ждет оно меня здесь, а не на Крите! Я столько всего перенесла ради этого будущего, Митя… не могу я все бросить, не могу…
– Нора, – сказал он, – идеальных убийств не бывает…
– Нора, – сказал он, – идеальных убийств не бывает…
– Хорошо, – сказала Нора, внезапно успокоившись. – Выслушай меня, Митя, и хорошенько подумай. Здесь, только в этом доме, хранится картин на миллионы. Миллионы долларов, Митя! Плюс сам дом, плюс московская квартира… да много чего еще… скульптуры, эскизы… наследие, в общем… Я хочу не только его смерти – убить его мало – я хочу, чтобы все это стало моим. Нашим. Причем на законных основаниях. У него ведь никого нет – ни родителей, ни братьев и сестер, вообще никого, а бывшая его жена счастлива с каким-то австралийцем… да и детей у них не было… Я единственная наследница. Стану вдовой, через несколько месяцев вступлю в права наследства, и все это станет моим. А потом я могу делать с этим что захочу. Захочу – продам. Здесь есть три или четыре картины, которые на аукционах стоят не меньше миллиона. Каждая, Митя! Долларов, Митя! Все это станет нашим. – Вдруг улыбнулась. – Разве ты не хочешь отомстить человеку, который набил тебе морду? – Привстала, глядя ему в глаза. – Ты со мной, Митя? Ты мне поможешь? Мы вместе? Ну же, не мямли, Митя! Только прямо скажи – да или нет. Если нет, я пойму. Но тогда мы расстанемся. Навсегда, Митя. Если да, мы сделаем это и проживем долго и счастливо, ты и я. Только не говори мне о муках совести и призраках убитых – я слишком хорошая актриса, чтобы во все это верить. Так ты со мной, Митя, или нет?
Бессонов рассмеялся.
– Ты замечательная актриса, Нора, – сказал он, – но это не театр, это жизнь. В жизни из тебя леди Макбет никудышная, уж прости. Заскучала по девяностым? Пиф-паф, любовь, кровь, морковь, в бровь? Не думаю. Тогда в чем дело? Тебе хочется его денег? Но у тебя своих – куры не клюют. Или ты так его любишь, что готова убить? Любишь? Нет? Да ты сама не знаешь, что произошло на самом деле и чего на самом деле хочешь, поэтому, как сказал бы твой Станиславский, не верю я во все эти ваши страсти…
Нора молчала.
– Ты подумай, Нора, только подумай! Ну хорошо… Чем ты хочешь его убить? Мечом? Из пистолета? У тебя, кажется, нет пистолета, значит, его придется добывать, а человек, который достанет пистолет, может проболтаться. Хочешь убить его здесь, да так, чтобы тебя ни в чем не заподозрили? Или хочешь спрятать тело? Вывезти или закопать? Детали, Нора, не люди убивают, а детали! Он слишком известный человек, полиция встанет на дыбы, но что-нибудь да найдет… Боже, неужели я это говорю вслух? Поверить не могу, что я это говорю…
Она молчала.
– Ну послушай… – Он взял ее за руку. – Только послушай, Нора… ну давай с другого конца зайдем… Человеку, пользующемуся электрическим утюгом, трудно поверить во все эти чудеса… в хождение по водам, превращение воды в вино, воскрешение мертвых… По той же самой причине мы не понимаем всех этих Эдипов, Электр, Агамемнонов, по той же самой причине так трудно сегодня ставить Эсхила или Софокла, по той же самой, Нора, и ты это знаешь: мы не верим в этих богов, в судьбу, рок, фатум, в мистику, в неизбежное наказание, в загробное воздаяние… а эти боги, этот рок – такие же действующие лица пьесы, как все эти цари и герои… мы не верим во все это так, как тогда люди верили, потому и не можем проникнуться тем ужасом, который переживает царь Эдип… или Орест какой-нибудь… вместо ужаса в наших спектаклях – механика головного мозга, какая-нибудь химера вроде совести, в которую мы тоже не верим, и ты не веришь, вместо всего этого ужаса у нас Сартр какой-нибудь, не к ночи будь помянут… – Бессонов перевел дух. – Люди взрослеют, Нора. Нам уже не нужно на каждом шагу хвататься за меч или за пистолет – есть суд, прокуратура, полиция, пресса, очень неплохие гигиенические средства, а мы ведь сегодня ни во что, кроме гигиены, и не верим… ты можешь представить сегодняшнего человека, который согласился бы быть распятым рядом с Христом ради спасения души? Сама эта мысль вызывает оторопь, правда? У нас не осталось ни трагедии, ни даже комедии… Господи, да почему я должен тебе все это говорить! – Он перевел дух. – Если ты так ненавидишь его, если так хочешь отомстить, разведись с ним, черт возьми, отсуди у него половину имущества, а потом играй себе в театре, занимайся любовью… живи! Только, пожалуйста, Нора, не делай глупостей! Неужели тебе так хочется в тюремной камере драться с лесбиянками из-за жопы какой-нибудь хорошенькой зечки? Я привык к тебе, Нора… иногда я даже думаю, что люблю тебя… и кто знает, как оно сложится… может, мы поженимся, ребенка заведем… да чем черт не шутит… – Помолчал. – Честное слово, мне тебя будет не хватать…
– Поезжай домой, Митя, – сказала Нора, мягко отнимая у него руку. – Что-то я устала…
Он хотел было сказать что-то еще, но запнулся, встретив ее взгляд, и ушел.
Где-то зазвонил телефон.
Нора очнулась, попыталась вспомнить, где он может быть. В последние дни она часто оставляла телефон где попало, а потом подолгу искала его. Поставила звук на полную мощность, но это плохо помогало. Иногда убивала уйму времени, чтобы найти трубку. Обнаруживала ее то на столе в кухне, то на полу в гостиной, а однажды в кармане халата, который был на ней. Стала рассеянной. Ей трудно было сосредоточиться на чем-то, подчас для этого приходилось напрягать все силы. Ей хватило сил на разговор с Бессоновым, но когда он ушел, она рухнула в кресло и впала в прострацию. Внезапно все показалось пустым, глупым, бессмысленным. Разговор с Бессоновым, смерть Нюши, исчезновение Кропоткина, планы мести, мечи и топоры, страсти, лица, вызолоченные кровью, боги, цари и герои – все слилось в однородную мутную массу, в которой беспомощно тонули живые люди, живая Нора…
Телефон не унимался.
Наконец она встала и отправилась на поиски трубки. Заглянула в спальню, постояла на балконе, потом у двери Нюшиной комнаты, посидела в библиотеке, чтобы спокойно выкурить сигарету, прихватила из бара бутылку и спустилась в мастерскую – звонок явно шел оттуда.
Включила свет, сдернула с мольберта мешковину, села на складной стульчик, глотнула из горлышка. Она впервые видела эту работу Кропоткина, для которой позировала в обнимку с Нюшей. Кропоткин написал тревожный фон в своих любимых красных и черных тонах, контрастировавший с покоем и нежностью, которые излучали светящиеся фигуры матери и дочери. Впрочем, покой этот нарушался смещением точки зрения – художник смотрел на женщин как будто сверху, что оптически увеличивало лица и глаза – глаза он явно намеренно чуть-чуть увеличил, придав взглядам сдержанный драматизм, потаенную мятежность. И благодаря этому статичная композиция наполнилась драматизмом, готовностью к взрыву…
Снова зазвонил телефон.
Она повернулась вправо и увидела трубку – та лежала на ящике рядом с палитрой и початой пачкой сигарет. Нора не помнила, чтобы она сюда спускалась в последние дни. Но, впрочем, она много чего не помнила. Не сводя взгляда с картины, вытерла слезы, поднесла телефон к уху.
– Да.
– Элеонора Сергеевна? – спросил мужской голос.
– Да.
– Наконец-то, – сказал мужчина. – С вашим мужем сейчас все в порядке. Операция была тяжелой, длилась четыре с половиной часа, но сейчас Олег Александрович в стабильном состоянии…
– Олег Александрович?
– Простите… – Голос стал растерянным. – Кропоткин Олег Александрович кем вам приходится?
– Мужем… но почему вы…
– Ага, – перебил ее мужчина, – значит, вы ничего не знаете. Его привезли к нам позавчера, он был без сознания. Сначала его подобрала на улице «скорая». Слава богу, он был трезвый и при нем были документы. Пробили по базе и доставили к нам. Обширный инфаркт миокарда. Оперировал сам Мигунов… слыхали, наверное… профессор Иван Дмитриевич Мигунов… два часа назад Олег Александрович пришел в себя…
– Позавчера?
– Что?
– Извините… вчера мы похоронили дочь, его не было на кладбище…
– Соболезную… Вам напомнить наш адрес? Давайте я вам его эсэмэской пришлю…
Нора вызвала такси, приняла душ, схватила зонтик и выбежала во дворе – машина уже ждала у ворот.
До кольцевой автодороги такси домчалось минут за десять, а вот по Москве пришлось тащиться через пробки, поэтому в больницу Нора приехала только к полуночи.
На крыльце ее встретил тот самый врач, с которым она разговаривала по телефону.
– А я вас еще по «Шиксе» помню, – радостно сообщил он. – «А теперь отойдите, Шикса стрелять будет!» – процитировал он. – Нам сюда.
Кропоткин лежал в отдельной палате. Лицо его было до глаз закрыто кислородной маской. От головы и рук тянулись к каким-то аппаратам трубки и провода.
– Говорить он может, – сказал врач, придвигая к кровати стул для Норы, – но сейчас ему лучше помолчать. Если что-нибудь понадобится, я на связи…
И исчез.
Нора опустилась на стул, взяла руку Кропоткина и вздохнула с облегчением.
Кропоткин приоткрыл глаза, пошевелил пальцами.
– Да, – сказала она, вытирая слезы, – хорошо. Попробуем, черт возьми, еще раз. Не уверена, что у нас получится, но – попробуем. Как ты там называл это? Искусство немощи? Ну вот и попробуем это самое искусство немощи… этим я еще никогда не блевала…