– Ты что, шутишь?
Она с улыбкой качает головой.
– Я тут выяснила, что никто не ценит еврейские праздники так, как фанатики-христиане, – Яэль смеется, я уже и не помню, когда в последний раз слышал ее смех. – Может, там и католическая монашка найдется.
– Монашка? Это уже начинает походить на шуточки дяди Даниэля. Собрались на Седере монашка и миссионер…
– Их должно быть трое. Монашка, миссионер и имам, – уточняет Яэль.
Имам. Я вспоминаю парижских мусульманок, а вслед за ними и Лулу.
– Она тоже еврейка, – говорю я. – Моя американка.
Яэль вскидывает брови.
– Правда?
Я киваю.
Яэль поднимает руки к небу.
– Значит, возможно, и она сегодня празднует Седер.
Эта мысль мне в голову не приходила, но как только я об этом услышал, у меня появилось чувство, что так оно и будет. На миг мне показалось, что Лулу не так уж и далеко, хотя между нами все еще два океана и все остальное.
Тридцать один
Семья Донелли, которые проводят праздничный ужин, живет в огромном белом доме. Перед ним расчерчено футбольное поле. Когда мы звоним в дверь, из нее высыпает несколько человек со светлыми волосами, среди них три мальчишки, про которых Яэль мне рассказывала – она их не отличает. И я не удивлен. Если не считать роста, они совершенно одинаковые, взъерошенные, неуклюжие, с выступающими кадыками.
– Одного зовут Деклан, второго Мэтью, маленького, кажется, Лукас, – сообщает Яэль, но мне это не особо помогает.
Самый высокий подбрасывает футбольный мяч.
– Сыграем по-быстрому? – спрашивает он.
– Дек, только слишком не перепачкайся, – говорит ему светловолосая женщина. Она улыбается. – Здравствуй, Уиллем. Меня зовут Келси. Это сестра Каренна. – Она показывает на морщинистую старушку в полном католическом облачении.
– Добро пожаловать, добро пожаловать, – приветствует нас монашка.
– А я Пол, – представляется усатый мужчина в гавайской рубахе и стискивает меня в объятиях. – Ты так похож на маму.
Мы с Яэль изумленно переглядываемся. Так никто никогда не говорит.
– Глаза, – добавляет Пол. Он поворачивается к Яэль. – Слышала об эпидемии холеры в трущобах Дхарави?
Они тут же принимаются обсуждать эту тему, а я ухожу играть с братьями в футбол. Они рассказывают, что на занятиях всю неделю обсуждали Песах и Исход. Они на домашнем обучении.
– Мы даже мацу на костре делали, – говорит самый маленький, Лукас.
– Значит, вы уже знаете больше, чем я.
Они смеются, будто я пошутил.
Через какое-то время Келси зовет нас в дом. Он напоминает мне блошиный рынок, тут всего понемногу. Ближе к одной стене стоит обеденный стол, к другой – школьная доска. На них, рядом с изображениями Иисуса, Ганди и Ганеши висят графики работы. Весь дом заполнен ароматом пекущегося мяса.
– Превосходно пахнет, – говорит Яэль.
Келси улыбается.
– Это нога ягненка, фаршированная яблоками и грецкими орехами. – Она поворачивается ко мне. – Хотели грудинку, но тут ее не достать.
– Корова – священное животное и все такое, – добавляет Пол.
– Это израильский рецепт, – продолжает Келси. – По крайней мере, в Интернете так написано.
Яэль сначала молчит.
– Моя мама так же готовила.
Ее мать, Наоми, избежала всех тех ужасов, через которые прошел Саба, но однажды после того, как она отвела Яэль в школу, ее сбил грузовик. Закон вселенского равновесия. От одного кошмара уйдешь, тебя настигнет другой.
– А что еще ты помнишь? – с нетерпением спрашиваю я. – О Наоми. – Когда я был маленьким, эта тема тоже считалась запретной.
– Она пела, – тихонько говорит Яэль. – Всегда. И на Седер тоже. Так что он у нас каждый раз праздновался с песнями – в те времена. И гостей много собиралось. Когда я была маленькая, набивался полный дом. А потом – уже нет… Остались только мы… – Она смолкает. – Было уже не так радостно.
– Значит, сегодня будем петь, – говорит Пол. – Кто-нибудь, принесите мою гитару.
– Ой, нет. Только не гитару, – шутит Мэтью.
– А мне нравится гитара, – говорит Лукас.
– И мне, – добавляет Келси. – Я вспоминаю, как мы познакомились. – Они с Полом обмениваются многозначительными взглядами, напомнив мне Яэль с Брамом, и меня охватывает тоска.
– Сядем? – спрашивает Келси, показывая на стол. Мы занимаем места.
– Яэль, я помню, что я и так тебя сюда затащил, но ты не откажешься вести праздник? – спрашивает Пол. – Я с прошлого года готовился, тоже буду что-нибудь говорить, но мне кажется, что ты все же лучше знаешь. Или же я попрошу сестру Каренну.
– Что? Я? – Сестра Каренна подскакивает.
– Она глуховата, – шепчет мне Деклан.
– Сестра, от вас ничего не требуется, просто отдыхайте, – громко говорит Келси.
– Я проведу, – отвечает Яэль Полу. – Если ты мне поможешь.
– Будем работать в паре, – говорит Пол, подмигивая мне.
Но, похоже, Яэль помощь не требуется. Четким сильным голосом она читает первую молитву, благословляя вино, словно делает это из года в год. Потом она поворачивается к Полу. – Может, ты расскажешь о смысле празднования Седера?
– Разумеется. – Пол откашливается и начинает долгое и пространное повествование о том, что Седер знаменует исход евреев из Египта, бегство из рабства и возвращение в Землю обетованную, а также произошедшие в ходе всего этого чудеса.
– Произошло это несколько тысяч лет назад, но евреи по сей день каждый год пересказывают эту историю, чтобы отметить свой триумф, чтобы не забыть то, через что прошли. Послушайте, почему я хочу присоединиться к ним, победителям. Потому, что это не просто пересказ главы истории или ее празднование. Это напоминает нам о цене, заплаченной за свободу, о том, какие привилегии она дает. – Он поворачивается к Яэль. – Все правильно?
Она кивает.
– Мы рассказываем одно и то же из года в год, потому что хотим, чтобы эта история повторялась, – добавляет она.
Праздник продолжается. Мы благословляем мацу, едим овощи, окуная их в соленую воду и горькие травы. Потом Келси подает суп.
– У нас маллигатони[67] вместо супа с клецками из мацы, – говорит она. – Надеюсь, чечевица нормально разварилась.
За супом Пол предлагает, раз уж смысл Седера – вспоминать историю освобождения, всем нам по очереди рассказать о таком времени в нашей жизни, когда мы смогли избежать гнета.
– Или, может, вы и впрямь от чего-то сбежали. – Он начинает первый, рассказывая о том, как сам жил раньше, пил, принимал наркотики, как до встречи с Богом его существование было пустым и бесцельным, и как потом он нашел Келси и смысл жизни.
Вслед за ним сестра Каренна говорит, как ей удалось избежать страданий, связанных с нищетой, когда ее взяли в церковную школу, после чего она стала монахиней и сама начала служить другим.
Потом очередь доходит до меня. Я какое-то время молчу. Мне первым делом хочется рассказать о Лулу. Ведь в тот день мне действительно казалось, что я избежал опасности.
Но я выбираю другую историю, отчасти потому, что, кажется, ее не рассказывали вслух со дня его смерти. Об одной девушке, которая путешествовала автостопом, двух братьях и трех сантиметрах, решивших их судьбу. По сути, это не мое бегство, а ее. Но история – моя. Легенда зарождения моей семьи. Точно так же, как Яэль отметила насчет Седера, я считаю нужным пересказывать это снова и снова, потому что хочу, чтобы эта история повторялась.
Тридцать два
Вечером накануне моего вылета в Амстердам мне звонит Мукеш, чтобы напомнить все детали о перелете.
– Я забронировал тебе место у аварийного выхода, – говорит он. – С твоим ростом там будет удобнее. Может, если ты скажешь им, что звезда Болливуда, тебя пересадят в бизнес-класс.
Я смеюсь.
– Уж постараюсь.
– А когда фильм выходит?
– Точно не знаю. Съемки только закончились.
– Странно, как все сложилось.
– Удалось оказаться в нужном месте в нужное время, – говорю я.
– Да, этого бы не было, если бы мы не отменили тур на верблюдах.
– Он же сам отменился. Верблюды заболели.
– Нет, нет, с верблюдами все было хорошо. Это мамочка попросила доставить тебя обратно пораньше. – Он начинает говорить тише. – И билетов до Амстердама полно, но когда ты пропал на съемках, мамочка попросила меня задержать тебя тут подольше. – Мукеш хихикает. – Оказался в нужном месте в нужное время.
* * *На следующее утро за нами заезжает Пратик, чтобы отвезти в аэропорт. Чодхари, шаркая ногами, провожает нас до тротуара, машет руками и напоминает одобренный государством тариф на услуги таксистов.
В этот раз я сажусь сзади, потому что с нами едет и Яэль. По пути в аэропорт она молчит и я тоже. Я и не знаю, что сказать. Вчерашнее признание Мукеша меня ошарашило, мне хочется спросить об этом у Яэль, но не знаю, следует ли. Если бы она хотела, чтобы я знал, сказала бы сама.
– Что будешь делать, когда вернешься? – спрашивает она через какое-то время.
– Не знаю, – у меня действительно нет на этот счет никаких идей. Но в то же время я готов к возвращению.
– Где будешь жить?
Я пожимаю плечами.
– На несколько недель могу остановиться у Брудье в гостиной.
– В гостиной? Я думала, ты там на полных правах.
– Мою комнату сдали другому – да даже если нет, в конце лета все съедут. Вау с Лин перебираются в Амстердам. У Хенка с Брудье будет собственная квартира. «Конец эпохи, Уилли», – написал он мне по электронной почте.
– Почему бы тебе в Амстердам не вернуться? – спрашивает Яэль.
– Потому что возвращаться некуда, – отвечаю я.
Я смотрю ей в глаза, она – мне, мы словно признаем этот факт друг перед другом. Но потом Яэль поднимает бровь.
– Кто знает, – говорит она.
– Не беспокойся. Где-нибудь устроюсь. – Я смотрю в окно. Мы выезжаем на шоссе. Я уже чувствую, как Мумбай растворяется.
– Будешь и дальше ее искать? Девушку эту?
Она так говорит это «и дальше», словно я еще не бросил эту затею. И я вдруг понимаю, что до конца все же не бросил. Может, в этом и проблема.
– Какую девушку? – удивленно спрашивает Пратик. Ему я о девушках не рассказывал.
Я смотрю на приборную панель, на которой танцует Ганеша, точно так же, как и во время нашей первой поездки из аэропорта.
– Мам, какая там мантра была? Которую ты пела в храме Ганеши?
– Ом гам ганапатайе намаха? – спрашивает Яэль.
– Точно.
Пратик запевает.
– Ом гам ганапатайе намаха.
Я повторяю.
– Ом гам ганапатайе намаха. – Я смолкаю, и звук растекается по всей машине. – Вот что мне нужно. Новое начало.
Яэль протягивает руку к моему шраму. Благодаря ей он уже стал меньше. Она улыбается. И мне вдруг кажется, что я, наверное, уже получил то, что просил.
Тридцать три Май Амстердам
Через неделю после моего возвращения из Индии, когда я все еще валяюсь на диване в гостиной Брудье, пытаясь отойти от перелета и придумать, что делать дальше, мне внезапно звонят.
– Привет, малыш. Ты когда-нибудь явишься забрать свое барахло с моего чердака? – ни приветствий, ни прелюдий. Мы с ним не разговаривали несколько лет, но голос я помню. Он у него точно такой же, как у брата.
– Дядя Даниэль, – говорю я. – Привет. Ты где?
– Где? В своей квартире. С чердаком. На котором твое барахло.
Я удивлен. Я ни разу не видел дядю Даниэля в ней. Это та самая квартира на Сентюурбан, где они раньше жили с Брамом. Тогда это был сквот. И именно в его дверь постучала Яэль, после чего все изменилось.
Меньше чем через полгода Брам женился на Яэль и перевез ее в собственную квартиру. Еще через год они наскребли денег на старую поломанную баржу на Нью-принсинграхт. Даниэль же остался в сквоте, сначала он получил на него право аренды, а потом выкупил за бесценок у муниципальных властей. В отличие от Брама, который ремонтировал свой хаусбот дощечка к дощечке, пока он не превратился в «Баухауз-на-Грахте», Даниэль оставил квартиру в том же состоянии анархической разрухи и начал ее сдавать. За какие-то крохи. «Но этих крох хватает, чтобы жить в Юго-Восточной Азии как король», – говорил Брам. Именно это Даниэль и делал, пытаясь оседлать волну азиатской экономики, открывал различные предприятия, но они в основном ничего не давали.
– Мне твоя мама звонила, – продолжает Даниэль. – Сказала, что ты вернулся. И что тебе, возможно, надо где-нибудь пожить. Я ей сказал, что тебе надо прийти барахло свое с моего чердака забрать.
– У меня, значит, барахло на чердаке? – спрашиваю я, потягиваясь на коротеньком диванчике и пытаясь переварить этот сюрприз. Яэль звонила Даниэлю? И говорила обо мне?
– У всех свое барахло на чердаке. – Даниэль смеется, как Брам, только более хрипло, прокуренно. – Так когда ты сможешь зайти?
Мы договариваемся на следующий день. Даниэль присылает мне эсэмэс с адресом, но в этом нет необходимости. Я знаю его квартиру лучше, чем его самого. Всю его мебель из прошлого: полосатое, как зебра, кресло-яйцо, лампы пятидесятых годов, которые Брам отыскивал на блошиных рынках и ремонтировал сам. Я даже помню, как там пахнет пачули. «Этот запах стоит тут уже двадцать лет», – говорил Брам, когда мы с ним туда заходили – починить кран или передать ключи новому жильцу. Когда я был маленьким, по сравнению с нашим тихим районом у внешнего канала, этот энергичный многонациональный квартал, расположенный прямо напротив полного сокровищ рынка Альберта Кёйпа, казался другой страной.
За эти годы район сильно изменился. В кафе вокруг рынка, которые раньше были рассчитаны на рабочий класс, теперь подают блюда с трюфелями, а на самом рынке, где торгуют рыбой и сыром, появились дизайнерские бутики. Дома тоже стали богаче. В панорамных окнах видны сияющие кухни, дорогая элегантная мебель.
Но у Даниэля не так. Когда его соседи делали ремонт и меняли все, что можно, его квартира застряла во временной дыре. Полагаю, там до сих пор ничего не изменилось, особенно после его предупреждения, что звонок не работает; он сказал позвонить по телефону, когда я приду, и он скинет мне ключи. Так что я оказываюсь сбит с толку, когда Даниэль приглашает меня в гостиную с крупным бамбуковым паркетом, стенами цвета сухой полыни, современными низкими диванами. Я осматриваюсь. Комнату не узнать – за исключением кресла-яйца, но и на нем сменили обивку.
– Малыш, – говорит Даниэль, несмотря на то что никакой я не малыш, я на несколько пальцев выше его. Я смотрю на дядю. В его рыжеватых волосах появилась проседь, морщины в уголках губ стали чуть глубже, но в целом он все тот же.
– Дядя, маленький мой, – отшучиваюсь я, поглаживая его по головке, отдаю ключи и иду смотреть дальше. – Постарался ты тут, – говорю я, постукивая пальцем по подбородку.
Даниэль смеется.
– Пока готово только наполовину, но это наполовину больше, чем ничего.
– Верно сказано.
– У меня большие планы. Настоящие. Где же они? – Он выглядывает в окно, где в небе с громким гулом летит самолет. Даниэль провожает его взглядом, а потом возвращается к поискам, он крутится, роется на забитых книжных полках. – Идет медленно, потому что я сам все делаю, хотя мог бы позволить себе нанять рабочих, но у меня такое чувство, что надо самому.
Мог бы позволить? Даниэль всегда был беден; Брам ему помогал. Но теперь Брама нет. Может, его очередное азиатское предприятие оказалось успешным. Я смотрю, как дядя мечется по комнате, ищет что-то, наконец, находит какие-то схемы под кофейным столиком.
– Жаль, он сам не может мне помочь; думаю, он был бы рад, что я, наконец, тут обживаюсь. Но я в некоторой степени ощущаю его присутствие. И по счетам он платит, – говорит Даниэль.
До меня не сразу доходит, о ком речь, о чем речь.
– Баржа? – спрашиваю я.
Он кивает.
Пока я был в Индии, Яэль Даниэля практически не упоминала. Я думал, что они больше не общаются. Брама нет, какой смысл? Они друг другу никогда не нравились. Ну, мне так казалось. Даниэль «с приветом», небрежный, транжира – Яэль любила все это в Браме, но в нем это проявлялось в менее экстремальной форме. Она ворвалась в жизнь братьев, после чего для Даниэля все сильно изменилось. Даже мне в их романе места практически не было, а каково пришлось ему, можно только представить. Я понимал, почему Даниэль переехал в другую половину земного шара, когда объявилась Яэль.
– Завещания он не оставил, – говорит Даниэль. – Ей необязательно было это делать, но она, конечно же, сделала. Заботливая у тебя мама.
Правда? Я вспоминаю свою поездку в Раджастхан, эту ссылку, которая пошла мне на пользу. А еще Мукеша, который по ее наказу не только отменил мой верблюдный тур и не дал улететь раньше, но и отвез в клинику в тот день, когда, похоже, все меня ждали. Мне Яэль всегда казалась недоступной, я думал, что она заботится обо всех, кроме меня. Но я начинаю подозревать, что, может, я просто неправильно понимал, что именно она для меня делает.
– Начинаю это замечать, – говорю я Даниэлю.
– Вовремя. – Он чешет бороду. – Я же тебе кофе не предложил. Будешь?
– Не откажусь.
Я иду вслед за ним на кухню, она еще старая, ящики с отломанными углами, потрескавшаяся плитка, древняя газовая плита, раковина, в которой течет только холодная вода.
– Кухня – следующая на очереди. А потом спальни. Может, я несколько преувеличил, когда сказал, что я на середине. Надо браться за работу. Ты бы переехал ко мне, помог. – Даниэль громко хлопает в ладоши. – Папа твой всегда говорил, что ты парень рукастый.