- Молодец, хорошо играешь.
События развивались быстро и для меня они были, конечно, важными. Казалось бы, ничего нет особенного в том, что мне приходилось работать здесь или в другом месте. Мои действия определялась не мной, но для меня они, в той ситуации и в тот момент, были судьбоносным. Буквально на следующий день на мельницу пришел мой знакомый немец и пригласил меня вместе с ним идти в казарму, где жили казаки и размещались их конюшни. Слово 'пригласил' - это в мирное время выглядит приглашением, от которого можно отказаться или принять его. Тогда это было вежливостью, теперь приказом.
И мы пошли. Когда пришли на место, он показал мне конюшню, где стояли лошади, в том числе и его. Показал метлу, лопату и сказал, что теперь работать я буду здесь, на конюшне. Буду убирать конюшню. Затем привел в казарму. Там, на кровати, сидели несколько казаков и играли в карты. Они встали по стойке смирно и ждали, чего он скажет. Немец, которого звали Шельц, спросил у казаков, где у них свободная кровать. Ему показали. Обращаясь к казакам, немец сказал, что теперь на этой кровати спать буду я. Питаться тоже буду вместе с ними с казацкой кухни. Все это я перевел казакам на русский. Казаки ответили 'гут пан' и я с этого момента стал жить и питаться вместе с казаками. Кровать была не занята потому, что бывший хозяин ее несколько дней назад был убит. Это я узнал позже. Самочувствие от этой новости было не лучшим.
В комнате жили казаки не одного возраста и совершенно разные по своему внутреннему складу. В основном это были крестьяне, бывшие колхозники. Объединяло их и позволяло держаться единым обществом объединяющее слово 'казак' и та беда, в которую они попали. Других общечеловеческих понятий, которые бы их объединяли, у них не было. Отдельно от настоящих казаков держалась грузины, мордва и еще разные другие. Казаки по вечерам пели свои крестьянские казачьи песни, вспоминали мирную жизнь в своих станицах и эпизоды из военного времени. Разговаривали они на своем разговорном казацком жаргоне, который вроде бы был русским языком, но с большой долей украинских слов. Были слова вроде таких, как горилка, лабаз, гуторить, почекай и еще много других. Мне все эти казацкие слова были знакомы, и разговор я понимал хорошо. Многие казаки огорченно пережевали поражение советские войск и от души ругали советское руководство. Другие хвалили порядки в немецкой армии, ее подготовленность к войне. Сравнивали немцев с русскими и очень гордились, когда что-либо советское оказывалось лучше. В таких разговорах и сравнениях себя с немцами иногда проходили целые вечера. Заканчивались они, чаще всего вопросом, почему это, мы, вроде бы и не плохие люди, а немцы нас побеждают. Споры велись с убежденностью своего собственного казацкого превосходства как воина над немцем. Их сравнения исходили из понимания, что немцы - это городские европейские жители. Они изнежены и к тяготам настоящего воина немец не приспособлен. Мы же, казаки, испокон веков воины. У нас душа и тело еще с детства с молоком матери воспитались быть воином. Разговор заканчивался тем, что их предало и продало немцам жидовское правительство и, если это так, то скоро немцы доберутся и до них. Первых же и повесят на кремлевских башнях, чтобы всем было видно. Обычно спор на том и заканчивался. Уверенные, что предатели будут наказаны, казаки засыпали.
В другие вечера, когда казаки были свободны от ратных дел, пили самогонку. Водки тогда не было, но у каждого жителя на всякий житейский случай была припрятана бутылка самогона. Самогонку продавали за деньги, обменивали на продукты или вещи. Самогонкой откупались от казаков и полицаев. Самогон тогда был самый ходовой товар и котировался наравне с деньгами. Немцы самогон не пили. Они его называли словом самофон. Если они и пили его, то очень немногие. Казаки пили много и плохо закусывали, потому быстро пьянели и выделывали все то, чем отличаются сильно подвыпившие.
Так я и жил вместе с казаками. Днем работал на конюшне, а спать приходил в казарму. Время шло к зиме, становилось холодно и мне, раздетому пленнику, приходилось туго. Снег еще не выпал, но я мерз. Казаки в это время на конях выезжали в лесные села и воевали с партизанами. Иногда они вели перестрелки с партизанами, и не дай бог, если это случалось близ какого-то села, то страдало все село. Его сжигали, а население либо поголовно уничтожалось, либо под конвоем эвакуировалось куда-то в тыл. Все, что имело ценность, разграблялось. Скот целыми стадами пригоняли в Михайловку, потом угоняли куда-то дальше. В такие вечера небо светилось заревами пожарищ на много километров вокруг. По зареву на небе местные жители определяли, какое село горит.
Однажды под вечер во двор заехала подвода, битком загруженная живыми гусями. Чтобы они не разбежались, гусей связали. Ради любопытства я спросил у возчика:
- Откуда гуси?
Тот назвал какую-то деревню.
- А что там, гусями торгуют или как? - продолжал я.
- Да нет, не торгуют, - ответил тот неохотно.
Я догадывался, в чем дело, но продолжал допытываться. Помолчав, возчик рассказал страшную историю. В село приехали казаки и полицаи. Согнали все население в колхозные сарая и всех, до единого, сожгли. И детей, и стариков, всех до одного, живьем. То, что он рассказывал, было страшно.
- А как же ты уцелел? - спросил я.
- Меня в это время в селе не было. Когда я пришел, село уже горело. Я побежал к своему дому, чтобы узнать про своих, но меня схватили. Вначале приказали вязать гусям лапки, а потом сопровождать вот эту телегу с гусями.
То, что рассказал крестьянин, было страшно. Было больно за свою нацию, что мы, русские, а казаки тоже ведь русские, убиваем своих же русских крестьян. Может быть казаки все это понимали по-своему. Они служили немцам, чтобы отомстить большевикам за свой плен и предательство родины, как иногда они высказывалась. Но вряд ли все это было так. Чтобы немного успокоиться, я стал думать, что крестьянин приврал для пущей важности, для красного словца. Однако позже, при расспросе самих казаков, они все подтвердили. Это было мое первое знакомство с такой некрасивой жестокостью войны. Про себя я думал, что казаки это и есть те казаки, про которых всегда так плохо писалось в советских книгах, и успокаивался тем, что я не казак, я другой, и я презираю их. Так во мне говорило мое школьное воспитание, и я в верил этому. Себе, книгам, всему тому доброму, что не приносит зла.
Дни шли, приход зимы чувствовался все ближе. Я чистил конюшню и замерзал от холода еще больше. Однажды в мое дежурство пришел мой немецкий покровитель Шельц. Ему надо было куда-то ехать. Увидев меня, одетого в рваные одежды и дрожащего от холода, он спросил, почему я не одет потеплее.
- Потому, что у меня другого нет, - ответил я.
Немец, оседлав своего коня, привязал его в стойле и велел идти вместе с ним.
- Ком мит, - сказал он.
Мы пришли в вещевой склад, где другой немец, наверное, по-ихнему какой-нибудь завскладом, сидел за столом и чего-то читал. На полках и на полу лежали солдатские сапоги, обмундирование и еще разное другое. Они о чем-то переговорили, и тот немец, про которого я подумал, как о завскладом, показал мне на кучу немецкого обмундирования, что лежало на полу и сказал:
- Выбирай.
Солдатские френчи были не первой свежести и на некоторых виднелись следы крови. Хотел я одеваться в немецкую форму или нет, но замерзать от холода или болеть от простуды было не лучше. Кому я здесь был нужен. Шельц ушел по своим делам, а завскладом вместе со мной подобрал мне обмундирование по размеру. Форма на мне сидела хорошо и, когда я вышел на улицу, то ничем не отличался от самих немцев или казаков. Даже сам себя не узнавал в новой одежде и, чтобы проверить, что это со мной произошло не во сне, я иногда пробовал ущипнуть себя. Само собой напрашивалась песенка 'и як воно зробилось так, що в турка я перевернувся.' Вместо турка я подставил слово нимца, и у меня получилось 'и як воно зробылось так, що в нимца я перевернувся.' Чудеса и только. Со стороны мое внешнее переодевание указывало как бы и на мое внутреннее перерождение. Но такого не произошло. Немецкая солдатская униформа спасала меня от холода, и ничего не изменила внутри. В последующем, в какие бы сложные ситуации я не попадал, всегда оставался советским гражданином. Я не числился в списках эскадрона, мне не платили зарплату, как платили ее другим. Только внешне я был казак или немец. Но поскольку я жил в одной казарме с казаками, питался с одной кухни, то на меня автоматически распространили и те обязанности, которые выполняли казаки. Мне дали карабин, седло и коня. Я стал нести караульную службу и чистить теперь уже своего коня.
В различных воинских частях у немцев часто служили русские военнопленные. Они на кухне кололи дрова, топили печи, кухни, носили воду или служили возчиками на подводах. Часто им выдавали немецкую солдатскую форму, но без ремня и погон. Так они и работали в качестве обслуги тяжелых и трудоемких работ. Я не знаю какие международные законы распространялась на подобных военнопленных, которые использовались противной стороной в качестве рабочей силы, но хорошо знаю, что после войны таких ссылали на Колыму. Во время войны при немецких частях было много русских. Одни служили солдатам и их называли словом 'фрайвиллигер.' Другие в качестве рабочих, тут их называли 'хильфсвиллегер'. Это были официальные солдаты или рабочие. У них были документы, подтверждающие их статус. Они носили немецкую форму законно.
Те военнопленные, которые служили у немцев по принуждению и иногда на них одевали изношенную немецкую солдатскую форму, не пользовалась никакими правами. Их могли ругать, бить и в любой момент могли снова оправить в лагерь. Часто так оно и бывало. По-видимому, к категории последних относился и я. К немцам я попал, как неустановленная личность, задержанная в партизанском краю. В те времена расправа с такими как я, была короткая. Их расстреливали. Но мое счастье тогда ко мне обернулось лицом. На немцев и полицаев произвел определенное впечатление тот контраст, который был между моим внешним видом и внутренним качеством. Худой и оборванный паренек на допросе внезапно заговорил на понятном немецком языке. Это сразу заинтриговало и изменило ко мне отношение. Последующая игра на баяне расположила ко мне также и казаков. Игра судьбы. Из непримиримых врагов, мы как бы сделались людьми своими. Такое тоже бывает. Может быть, каждый про себя и имел свои особые мысли, но пока, до поры до времени, их не показывал. Дальнейшие превратности судьбы загнали меня в немецкую казарму и внешне превратили в немца. Внешне.
В КАЗАКАХ.
Воинская часть, куда занес меня ветер войны, по-немецки называлась 'дер эрсте казакен швадрон'. Командовал эскадроном пожилой немец по фамилии Шпренгель. По виду ветеран первой мировой войны. Было еще несколько офицеров, немцев и русских. Они жили отдельно от нас. Русские офицеры, как мне показалось, внешне выглядели интеллигентнее немецких. Некоторые, хоть и слабо, но по-немецки говорили. По-видимому, они заканчивали военные училища и имели военное образование. По-русски разговаривали на правильном русском языке, в отличие от солдат казаков. Их фамилии звучали по-украински. У одного была фамилия Клименко, у другого Ткаченко, и еще Москаленко. Немцы были Шпренгель, Хаас, мой покровитель Шельц и другие. Наши русские офицеры были парни красивые, веселые и отчаянно смелые. Про немцев такого не скажешь, хотя в смелости они нашим не уступали. Немецкая смелость была какая-то хмурая, тяжеловесная. Он, немец, как бы заранее был настроен на победу и изменить этот настрой было трудно. Он был упорен в обороне и смел в наступлении. Его внешний интеллигентный вид и сантиментальные разговоры порождали в нас, русских, пренебрежительное отношение к ним как к воинам. Однако мы сильно ошибались. Немцы были солдатами дисциплинированными. Они понимали, что война - дело серьезное безответственное отношение к ней недопустимо. Они верили в себя и с доверием относились к своему старшему начальству.
Наши, русские солдаты, часто проявляли даже какую-то особенную, отчаянную смелость. Большую, чем немцы. Но, как мне показалось, русский не всегда был уверен в себе. Не дай бог, если приходилось отступать. Бежали без оглядки, не останавливаясь. Часто сомневались в своих командирах. Не шпион ли он? Не предали ли нас? А для этого была причина. Все предвоенное время только и слышали разговоры о предательстве. Особенно в 37 и в 38 годах. Арестовали тогда если не в каждой семье, то все же очень многих. Особенно много пострадало генералов, министров и других лиц, ответственных за страну. Потому наш солдат во всем сомневался и никому не верил. Это снижало нашу боеспособность. Проявляя смелость и инициативу, всегда было сомнение, а поддержат ли тебя другие. Ведь ты действовал без приказа, по собственной инициативе. А вдруг, вместо успеха, постигнет неудача? Тогда уж ничто тебе не поможет. Ни прошлые заслуги, ни сегодняшняя слава. Обвинят в чем угодно и, тогда, прощай, родина!
Внешне я был настоящий казак. Да и в остальном во всем я подчинялся общим правилам и выполнял все казачьи нормы воинской службы. Единственно, чем я отличался от других, так это то, что я все еще боялся садиться верхом на коня. Я молчал и никому об этом не говорил. В кино я видел, как другие ездят на лошадях, но сам не мог. Коня я называл лошадью, это казакам не нравилось и они говорили:
- Эх ты, лошадь. Сам ты лошадь, это конь. На лошади в колхозе навоз в поле вывозят, а еще казак называется.
Я не знал, как правильно заседлать коня, одеть уздечку, не то, чтобы ездить верхом. Некоторые, из казаков сердитых, говорили:
- Ты что это, парень, притворяешься что ли?
Моя первая поездка верхом на коне была километров за двадцать. Садиться верхом и слезать я научился еще в конюшне. Но, чтобы ездить, такой практики у меня еще не было. Вскоре она появилась. Выехали мы утром. Вначале ехали шагом. Потом, выехав за село, поехали по переменке, то рысью, то шагом. Медленная езда, шагом, была еще терпима. Но когда переходили на рысь, для меня начинались настоящее муки. Мои ноги выскакивали из стремян. Каждую минуту, казалась, я выскочу из седла. Я выпускал повод и руками хватался за седло. Казаки, ехавшие рядом, смеялись. Когда мы снова вернулись в казарму, слезть с коня я не смог. Уцепившись за седло, я медленно сполз на землю. Передвигаться на ногах было очень трудно. Было такое ощущение, будто меня посадили верхом на бревно и долго подбрасывали на нем вверх. Болело все тело, особенно между ног.
Выезды в лесные деревни не всегда сопровождались стрельбой. В этот раз тоже обошлось без нее. И, если бы она была, то вряд ли мне удалось вернуться обратно. После нескольких выездов я ездил почти нормально, как все. Конечно, до настоящего казака мне было далеко. Казак мог на коне перепрыгнуть канаву, взять барьер. Некоторые на ходу выделывали такие пируэты, что дух захватывало. Совсем как в цирке. Я же был рад и тому, чему научился. Ездить верхом.
Иногда бывала целая серия целенаправленных выездов. Чтобы лишить партизан баз снабжения продовольствием и людьми, уничтожалась целые села вместе с их населением. В таких операциях вместе с казаками участвовали отряды полицаев и какие-то странные немецкие отряды человек по тридцать-сорок. Они появлялись накануне такой операции. Одеты они были в обычную зеленую немецкую форму, но с черепами на пилотках. Некоторые поверх френча надевали меховые безрукавки, сделанные из волчьей или собачьей шкуры, мехом наверх. Наверное, фантазия собственного понимания. Вот вся эта орава живодеров окружала село и начиналось страшное. Все население сгонялось в колхозные сараи, обкладывалось соломой и сжигалось. В основном этим занимались те немецкие отряды, которые откуда-то прибывали, одетые в волчьи шкуры. В подобных акциях каждому отводилась своя роль. Так это мне казалось. Казаки окружали деревню, полицаи сгоняли население к сараям, а немцы в волчьих шкурах доделывали остальное. У полицаев была еще одна роль: они шныряли по сундукам, выискивали разные крестьянские тайники и занимались самым откровенным мародерством. В моральном отношении хуже русских полицаев мне больше никогда и никого не приходилось видеть.
Если говорить о жестокости немцев, то здесь особенно удивляться было нечему. Немцы были нашими врагами. Ждать от них чего-либо другого не приходилось. Казаки были люди подневольные. Хотя они и творили дела ужасные, но не столь откровенно, цинично. О полицаях складывалось впечатление, что они сами, с желанием ждали подобных разбойных выездов. Грабежи крестьянских деревень обогащали их. Полицаи, будучи в прошлом крестьянами, находили в этих разгромленных селах все то, что могло пригодиться им дома в хозяйстве. Потому, по этой причине, они и старались от души и больше других. Оправданием перед своей совестью было то, что все равно все пропадет, сгорит. Так пусть уж оно хоть мне послужит. Все как будто было правильно. Все было, как бы, между прочим. Но это, как бы нейтрально безобидное понятие 'не пропадать же добру' обдумывалось заранее. Полицай заранее обдумывал чего у него еще не хватает в доме и в следующий погром выискивал то, чего ему было нужно.
Немцы не препятствовали мародерству русских полицаев и лишь когда тот, слишком увлекшись грабежом, забывал свое основное дело, мог окрикнуть его или дать пинка под зад. Сами немцы не занимались подобным. Они считали не достойным для себя лазить по сундукам нищих крестьян. На войну с партизанами полицаи ездили на подводах. После своих побед над мирным населением, туда они грузили награбленное у крестьян добро и домой возвращались в хорошем настроении. Иногда даже с песнями. Конечно, не каждый выезд в лесные деревни сопровождался грабежами, поджогами и убийствами. Чаще такие выезды были для устрашения мирного деревенского населения, чтобы они боялись уходить в партизаны.
Конечно, в полиции собиралась не только вся сволота, была и приличная публика. Но в массе они все выглядели, как большие негодяи. Трусливые жадные и жестокие. Почти вся их орава была рабоче-крестьянского происхождения, малограмотные и крепко верующие в бога. На груди под рубашкой они носили символ своей веры, крестик на шнурочке. А дома в переднем углу убогой избы вывешивали икону с ликом господа бога, лицом, похожего на еврея. Думается, не все они были верующими, были среди них бывшие комсомольцы и даже партийцы. Одной рукой перевертыши жгли дома, грабили мирное население, а сопротивляющихся прибивали. Другой рукой тут же молились господу богу, чтобы он простил им прегрешения тяжкие. Говорят, что бытие определяет сознание. Наверное, и в самом деле так. Бытие полицаям определило их сознание. В нашей стране люди жили не все одинаково, потому и сознание у людей получилось разное. При советах в нас воспитывали любовь к родине, трудолюбие, порядочность в отношениях с людьми. Уважение к ближнему и старшему. Да и сама мораль строителя коммунизма мало чем отличалась от десяти Моисеевых заповедей христианства. Их можно было с успехом проповедовать верующим в церкви. Малограмотные русские христиане мало чего знают о своем боге. На слух же, кодекс морали строителя коммунизма в церкви вполне бы сошел за христианские заповеди пророка Моисея. Но в нашем воспитании чего-то было не учтено. Потому не все одинаково воспринимали правильные человеколюбивые коммунистические идеи. В них говорилось, что человек человеку друг, брат и товарищ в противовес общепринятому 'человек человеку волк'. Если сегодня считают, что коммунистическая мораль есть заблуждение, так как она противоестественна природе вещей, то христианские догмы есть не что иное, как сплошной вымысел и веками отредактированный пересказ сказок древних народов. Религия есть ложь, фальшь и всяческое заблуждение. Это традиция догм фальшивых чудес, которые религия обещает на том свете. Хотя всем известно, что того света не существует, и все же многие молятся и просятся в рай. Почему же люди охотно верят сказкам про загробную жизнь и не очень верят в хорошие идеи коммунизма? Ведь коммунисты обещают блага на земле при жизни, а не после смерти. Наверное потому, что проповеди коммунизма были доверены таким же малограмотным серпастым и молоткастым пастырям, как и сами слушатели. Мало кто поверит словам проповедника, если заранее известно, что он есть сын беспросыпного пьяницы и бездельника. Да еще и сам-то не отличался хорошими качествами.