Почему все дуры такие женщины - Фаина Раневская 11 стр.

Это одна из замечательных сцен фильма. В ней все смешно: и то, чем занимается милое семейство, и то, как оно это делает. Раневская здесь, повторим, минимальный соавтор Шварца-сценариста, но полная хозяйка роли. По сценарию дочки сообщают матери о знаках внимания, и та, зная силу документа, немедленно фиксирует в блокноте каждый факт. Ф.Г. ничего не добавила в текст. Она только повторила в несколько усеченном виде реплики дочерей.

Ее крылатые фразы

О ЦВЕТАХ. А вы знаете, я цветы не люблю. Деревья – мыслители, а цветы – кокотки.

На экране сцена выглядела так:

Анна. Запиши, мамочка, принц взглянул в мою сторону три раза…

Мачеха. Взглянул – три раза.

Анна. Улыбнулся один раз…

Мачеха. Улыбнулся – один.

Анна. Вздохнул один, итого – пять.

Марианна. А мне король сказал «Очень рад вас видеть» один раз.

Мачеха. Видеть – один раз.

Марианна. «Ха-ха-ха» – один раз.

Мачеха. «Ха-ха-ха» – один раз.

Марианна. И «Проходите, проходите, здесь дует» – один раз.

Мачеха. Проходите – один раз.

Марианна. Итого три раза.

Свои реплики Раневская произносила меланхолически-деловито, как бы повторяя слова дочерей для себя.

Притом она с легкой небрежностью вела запись в блокноте – точно так, как это делают современные официанты. Закончив запись, Мачеха не моргнув глазом подытожила ее тоже не менее «современно»:

– Итак, пять и три – девять знаков внимания со стороны высочайших особ!

Реплика неизменно вызывала смех. Находка Раневской вскрывает немудреный подтекст роли. В пору, когда любая критика чуть «выше управдома» находилась под запретом, подобные намеки находили у зрителя радостное понимание».

Истории из ее жизни

В Театре имени Пушкина повторилось то же, что и в предыдущих театрах, где работала Раневская: несмотря на всю ее популярность, скоро ей перестали давать роли. И причина была опять в том, что она была не просто очень, а даже слишком популярна. Главному режиссеру Борису Равенских и его приме Вере Васильевой не нравилось, что публика ходит прежде всего «на Раневскую», и ее начали постепенно оттеснять со сцены. Последнюю свою героиню в этом театре – Прасковью Алексеевну в пьесе Алексея Толстого «Мракобесы» – она сыграла весной 1960-го, после чего для нее перестали находиться подходящие роли.

Зато Раневской вдруг сообщили, что Завадский был бы не прочь вновь принять ее в Театр имени Моссовета. «Слушать не хочу ни о Завадском, ни о его театре, даже уборщицей туда не пойду», – как всегда эмоционально отреагировала Раневская. Но потом, видимо, поостыла и тоже намекнула, что была бы не прочь сыграть в «Дядюшкином сне» Достоевского, если его, конечно, решат поставить.

Ну а пока ролей в театре не было и шли все эти завуалированные переговоры, Раневская вновь на несколько лет ушла в кино.

Тип женщины: Болтушка

Есть такое выражение – что вижу, то пою. Так вот в данном случае это значит – что вижу, то и говорю. У этой женщины никогда не закрывается рот. Она постоянно говорит, причем неважно, что и когда. Ведет себя часто экстравагантно. Не обращает внимания на ваши просьбы и ваше желание что-то сказать. Еще одна характерная черта такого типа женщин – это то, что вас она слушает вполуха либо вообще не слышит. Да и просто игнорирует.

«Шторм».

Торговка-спекулянтка.

Еще одна роль Раневской в Театре имени Моссовета в 1951 году премий ей не принесла, но зато принесла новый виток славы.

Это была роль одесской торговки-спекулянтки в пьесе Владимира Билль-Белоцерковского «Шторм». Та самая роль, после которой Утесов говорил, что Раневская должна была родиться в Одессе.

Истории из ее жизни

Последние несколько лет одиночество Раневской скрашивал Мальчик – бездомная дворняжка, которого ей когда-то принесли больного с перебитой лапой. Как это нередко бывает с одинокими бездетными людьми, у которых остался огромный нерастраченный запас материнских чувств, к Мальчику она привязалась больше, чем ко многим своим друзьям. Она не просто заботилась о нем, а можно сказать – носилась с ним, сдувая пылинки. Каждый гость был обязан погладить Мальчика, ему доставались лучшие куски от обеда, а выгуливала его специально нанятая женщина.

«Кроткая моя собака, не нарадуюсь, как она спит, – писала Раневская в дневнике, – никто ее не обижает, ей хорошо у меня, и это моя такая радость – спасибо собаке!» Правда, кроткой Мальчика считала, наверное, только сама Раневская, на самом деле характер у него был не самый приятный, да и неудивительно – она ведь сильно его избаловала. Но ей он был предан абсолютно и обожал ее не меньше, чем она его. После смерти Раневской Мальчика взяла к себе ее приятельница Светлана Ястребилова, у которой он и прожил последние шесть лет своей жизни. Спустя какое-то время после смерти Раневской на ее могиле на Новом Донском кладбище появилась бронзовая фигурка собаки – ее Мальчика. Никто не знал, кто ее установил, и только потом выяснилось, что это сделала ее подруга Елена Камбурова. Она лучше других знала, как важен был для Раневской Мальчик в последние годы ее жизни, и сделала ей этот посмертный подарок.

Пьеса была о Гражданской войне, в 1920–1940-е годы ее ставили часто, а потом она, как и большая часть ранней советской классики, была забыта. Раневская играла там Маньку-спекулянтку на допросе в ЧК. Небольшой эпизод, в прежних постановках особо не запоминающийся. Но Раневская углубила роль и добавила в нее изюминку: когда ее героиня начинала плакать, она доставала платок, для чего поднимала многочисленные юбки… под которыми оказывались красные галифе. Публика была в истерике.

Все критики отмечали: Манька у Фаины Георгиевны получилась яркой и запоминающейся.

На первую же репетицию актриса притащила огромный талмуд, в котором роль ее была не разобрана, а просто препарирована. Десятки вариантов каждого кусочка, едва ли не каждой реплики Маньки-спекулянтки. Раневская, можно сказать, переписала весь текст своей роли. Завадский испугался, что драматург не потерпит столь вольного обращения со своим текстом, но Билль-Белоцерковский прочел рукопись Раневской, рассмеялся и… согласился. «Оставьте ее, – сказал он, имея в виду Раневскую, – пусть играет как хочет и что хочет. Все равно лучше, чем она, эту роль сделать невозможно».

Ее крылатые фразы

ОБ ОШИБКАХ. Пристают, просят писать, писать о себе.

Отказываю. Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания – это богатство старости.

Своим непередаваемым «Шо грыте?» Фаина Георгиевна доводила зал до исступления. Роль спекулянтки оказалась такой заметной в спектакле, что после нее часть публики просто уходила, что очень раздражало Завадского. Он пытался дорабатывать спектакль, смещал акценты, вводил новые сцены, но все равно всякий раз в зрительном зале слышалось:

– Когда выйдет Раневская? Скоро ли?

Билетерши и дежурные тихонько пробирались в зал к моменту появления Фаины Георгиевны на сцене, чтобы «посмотреть Раневскую». Завадский не выдержал и сделал «ход конем» – выкинул эпизод допроса Маньки из спектакля. Раневская попробовала возмутиться, но режиссер заявил, что спектакль о чем-то большем, и этот дивертисмент со спекулянткой стал в нем инородным.

Раневская спросила у него: «Почему?» Завадский ответил: «Вы слишком хорошо играете свою роль спекулянтки, и от этого она запоминается чуть ли не как главная фигура спектакля…»

Раневская предложила: «Если нужно для дела, я буду играть свою роль хуже». Но Завадский сцену обратно так и не вернул. «Что великого сделал Завадский в искусстве? Выгнал меня из «Шторма», – горько усмехалась Фаина Георгиевна.

Истории из ее жизни

Среди моссоветовской молодежи Раневская особенно выделяла Марину Неелову.

«Умненькая, славная, наверное, несчастна. Думаю о ней, вспоминаю. Боюсь за нее. Она мне по душе, давно подобной в театре, где приходится играть (хотя я и не признаю этого слова в моей профессии), не встречала. Храни ее Бог – эту Неелову», – писала она в дневнике. Так получилось, что только одна Неелова сумела понять и почувствовать страшное внутреннее одиночество Раневской, которого не понимали даже старые друзья – те немногие, кто еще оставался в живых. А вот Марина Неелова так отзывалась о ней: «И собака, и цветы, и птицы – все не так одиноки, как она. Страшное слово – одиночество – произносится ею без желания вызвать сострадание, а так, скорее констатация факта. И сердце сжимается, когда это слышишь именно от нее, от человека, любимого всеми…»

«Умненькая, славная, наверное, несчастна. Думаю о ней, вспоминаю. Боюсь за нее. Она мне по душе, давно подобной в театре, где приходится играть (хотя я и не признаю этого слова в моей профессии), не встречала. Храни ее Бог – эту Неелову», – писала она в дневнике. Так получилось, что только одна Неелова сумела понять и почувствовать страшное внутреннее одиночество Раневской, которого не понимали даже старые друзья – те немногие, кто еще оставался в живых. А вот Марина Неелова так отзывалась о ней: «И собака, и цветы, и птицы – все не так одиноки, как она. Страшное слово – одиночество – произносится ею без желания вызвать сострадание, а так, скорее констатация факта. И сердце сжимается, когда это слышишь именно от нее, от человека, любимого всеми…»

Раневская беспокоилась о Нееловой словно о родной дочери, которой у нее никогда не было. Звонила ей, чтобы узнать, как та доехала, заботилась, чтобы та не забыла поесть, беспокоилась о ее здоровье. А прощаясь, нередко говорила, не желая признаваться, что не хочет ее отпускать: «Попрощайтесь с Мальчиком (ее собакой. – Ред.), мне кажется, он скучает без вас».

Когда журналисты спрашивали актрису, где она научилась так торговать, та отвечала: «О! У меня был богатый опыт. Начиная с Керчи, Феодосии, в Симферополе». Действительно, это были самые трудные периоды в жизни Раневской – долгие скитания по городам Крыма в попытках не умереть с голоду.

Тогда, конечно, у нее был вариант вернуться с повинной к родителям (Таганрог был не слишком далеко). Но она его даже не рассматривала, предпочитая перебиваться случайными подработками в местных театральных постановках, а когда и этого не было – продавала что-нибудь из своих вещей. Так ей спустя годы и пригодился опыт «спекуляции» времен Гражданской войны.

Ее крылатые фразы

О СУДЬБЕ. Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга – «Судьба-шлюха».

Леонид Утесов любил бывать на спектаклях Раневской, а уж на спектакль «Шторм», где Раневская играла одесскую спекулянтку, ходил во все свободные от собственных выступлений вечера. «Странно, Фаина Георгиевна, – писал он в одной из записок к ней, – что Вы не родились в Одессе. Таких талантливых спекулянток не было даже на одесских толкучках. Если спектакль „Шторм“ повезут в Одессу, я „зайцем“ поеду с вашим театром. Предрекаю Вам успех у одесской публики».

А вот что писал Фаине Георгиевне по поводу этой роли писатель-сатирик, драматург и сценарист Виктор Ефимович Ардов: «Тип, изображенный Вами, описан с предельной выразительностью и смелостью. Вообще я должен сказать, что смелость – одно из самых удивительных свойств Вашей актерской индивидуальности.

Эта смелость в соединении с незаурядным темпераментом радуют меня, может быть, больше всего в Вас, дорогая артистка. Я терпеть не могу полутончиков и полужестиков, игру в мелкое обаяние на сцене. А именно этим грешат иные, даже самые одаренные артисты. Актрисы – чаще, чем актеры, потому что так называемая «женственность» иной раз понимается крайне узко. Из всех виденных мной артисток с этой точки зрения я могу сравнить Вас с Екатериной Васильевной Гельцер. Да-да, в этой балерине меня, помню, поразил отказ от мусорных и обычных ухищрений средней танцовщицы. Гельцер настолько была уверена в своем огромном обаянии вообще, в своей танцевальной и мимический выразительности, что даже в балете позволяла себе отказаться от отогнутых мизинчиков и локоточков, от улыбочек, которыми кокетки в пачках стараются попутно с исполнением роли завоевать себе поклонников в партере… Спасибо Вам, дорогая моя, за то наслаждение, которое Вы мне доставили своей игрой».

Ее крылатые фразы

ПРО ПАРТНЕРОВ. Партнер для меня – все. С талантливыми становлюсь талантливее, с бездарными – бездарной. Никогда не понимала и не пойму, каким образом великие актеры играли с неталантливыми людьми. Кто и что их вдохновляло, когда рядом стоял некто с пустыми глазами.

Ардов знал, что блестящая игра Раневской не нравилась Завадскому и Вере Марецкой, игравшей в «Шторме» главную роль. Виктор Ардов продолжает: «Я слышал, что какие-то умники собирались Вас притушить до уровня всего спектакля, мотивируя это тем, что Вы вырываетесь из пьесы, а для отрицательного персонажа это не по «чину». Кажется, даже в рецензии написано об этом. Это обычное недомыслие рецензента, а в театре, думается, тут была защита своих позиций невыразительности и серости, ибо, насколько я понял, весь спектакль производит впечатление вынутого из нафталина… Или вот так: все нарисовано тушью, а Вы одна – чистая живопись. Как зритель я желаю хоть на десять минут обрести в спектакле все краски действительности!.. Вы мне их дали, и я Вам за это благодарен».

Истории из ее жизни

Раневская не любила свои юбилеи и старалась их не праздновать. Возраст давно был у нее поводом для невеселых шуток, и к юбилеям она относилась как к неприятному напоминанию о своей старости и одиночестве.

Но в конце концов настало такое время, когда ее юбилейные даты перестали быть только ее личным делом. Она стала слишком знаменитой, слишком популярной, и теперь ее день рождения праздновали всей страной – писали статьи, рассказывали в новостях, ставили документальные фильмы о ней. И если от празднования 70-летнего юбилея ей еще удалось уклониться, то торжественно отметить 75-летие ее уговаривал весь Театр имени Моссовета во главе с Завадским, и Плятт даже пообещал побыть тамадой.

К 80-летию Раневскую наградили орденом Ленина. Узнав об этом, она заплакала. Все к ней пришло – и признание, и награды. А жизнь заканчивалась. И она это хорошо понимала.

Тип женщины: Принцесса

Женщина такого типа требует к себе много внимания, а также много денег на содержание, причем не из корысти, как в случае охотницы за богатством, а потому что у нее изысканный вкус.

От окружающих она всегда ждет дорогих подарков. Если она выходит в свет, то только в дорогие рестораны и салоны. С детства с ней обращались как с принцессой, она привыкла к мысли, что достойна самого лучшего, вне зависимости, действительно ли это так, отдает ли она взамен столько же душевных и эмоциональных сил, сколько требует. Но это еще цветочки, с возрастом она будет требовать от окружающих всецелого внимания по малейшему пустяку.

«Сомов и другие».

Российская интеллигентка, мать Сомова.

Истории из ее жизни

В 1915 году к директору одного из подмосковных театров явилась молодая девица весьма неординарной наружности с рекомендательным письмом. Письмо было подписано близким приятелем директора, московским антрепренером Соколовским. «Дорогой Ванюша, – писал он, – посылаю тебе эту дамочку, чтобы только отвязаться от нее. Ты уж сам как-нибудь деликатно, намеком, в скобках, объясни ей, что делать ей на сцене нечего, что никаких перспектив у нее нет. Мне самому, право же, сделать это неудобно по ряду причин, так что ты, дружок, как-нибудь отговори ее от актерской карьеры – так будет лучше и для нее, и для театра. Это совершенная бездарь, все роли она играет абсолютно одинаково, фамилия ее Раневская…»

К счастью, директор театра не послушался совета Соколовского.

В 1954 году исполнилась давняя мечта Раневской: она сыграла роль Анны Сомовой в спектакле по пьесе Горького «Сомов и другие».

В этом спектакле были заняты многие блестящие актеры: Ростислав Плятт, Валентина Серова, Любовь Орлова, Константин Михайлов. И хотя это не самая интересная из пьес Горького, спектакль получился сильным и запоминающимся. Михайлов вспоминал о работе с Раневской: «В пьесе Горького «Сомов и другие» я играл Сомова, она – мою мать, этакую российскую интеллигентку.

В ней были строгость, сдержанность, умение подавлять чужую волю. И высокомерие, рожденное убеждением в своем безусловном, неколебимом превосходстве, особенно над людьми «из народа».

Кроме профессионального успеха этот спектакль в жизни Раневской был важен еще и тем, что благодаря ему она подружилась с Валентиной Серовой. Спектакль «Сомов и другие» стал последней работой Раневской в Театре имени Моссовета в тот период.

В 1955 году она перешла в Театр имени А. С. Пушкина (бывший когда-то Камерным театром, где она начинала свою московскую карьеру). Уход из Театра имени Моссовета в первую очередь был вызван напряженными отношениями с самим Завадским и его ведущей актрисой, его «примой» Верой Марецкой.

Они не могли спокойно взирать на ту популярность, которой пользовалась Раневская, и не желали работать вместе со столь «неудобной особой».