— Наконец-то, — весело сказала мама из кухни, — я уже заждалась.
— Мама, — ошалело хрипнул Вырвилга, — так это всё ты?
— Конечно, я, — невозмутимо отозвалась мама из кухни, — кто же еще. Я тут подумала, ты давно не был дома, я уже забыла, как ты выглядишь. Целыми днями эта работа, работа, работа, сколько можно. С матерью видишься полчаса в день перед сном, ешь на ходу, похудел, под глазами круги. Я недовольна, Вырвичек, и очень беспокоюсь. Садись поешь, и мы обсудим, к какому доктору тебе стоит сходить в первую очередь.
Тёплые яблочные пирожные были украшены взбитыми сливками и кусочками яблочных цукатов. Кофе мама варила по старому турецкому рецепту. Над столом стоял букет астр и запах осени и свободы.
— Мама, — спросил Вырвилга, отваливаясь от стола, — мама, ты что-то делала специально, или всё как обычно?
— Все как обычно, конечно, когда это я что-то делала специально, пожала плечами мама.
— Но ведь я сам вполне хотел попасть на работу! — воскликнул Вырвилга.
— А я не хотела, чтобы ты туда попал, — кивнула мама. — Видимо, я не хотела сильнее, чем ты хотел.
— Видимо, буркнул Вырвилга и пошел мыть руки.
Адвокат в колбасе
Колбаса была женщина деловая, оттого сердечная. Любые людские беды и обиды она принимала близко к сердцу, со всеми была мила. Её толстенькое тельце, перетянутое лифчиком на животе и поясом в талии, являло собой идеальный результат совместных многолетних усилий отечественной мясо-молочной промышленности. Прозвище своё Колбаса получила еще в школе, откуда оно мирно перкочевала с ней в Юридическую Академию, а потом — в нотариальную контору. В миру нотариуса Евгению Александровну Ковбасееву звали Женей.
Адвокат был собакой. Можно было бы подробно задержаться на описании его достоинств, ежели бы таковые достоинства были, но, к сожалению, отнюдь. Адвокат был дворовой собакой. Адвокат был тощей собакой. Адвокат был голодной собакой. Адвокат был вечно голодной собакой.
Своё гордое имя Адвокат получил от дворника дяди Юры, ежедневно приходившего подметать двор и крыльцо нотариальной конторы номер восемнадцать, где в поте лица своего трудилась добросовестная Колбаса. Дядя Юра знал, что в этом странном доме сидят сплошь образованные люди, все в какой-то мере его тезки, ибо все изначально почему-то «юры», и все, очевидно, адвокаты, потому что другой специальности, связанной с корнем «юр» (за исключением своей собственной) дядя Юра не знал.
Дядя Юра скупо и редко подкармливал уродливую тощую собаку-обормота, за что признал за собой право его окрестить, окрестив Адвокатом. Адвокат признал дядю Юру за хозяина и никогда не пытался укусить его за руку. Впрочем, никого другого Адвокат тоже не пытался укусить: не было сил.
Одним светлым прекрасным утром нотариус Евгения Александровна Колбаса бежала своей обычной припрыжкой на любимую работу. В сумке у Евгении Александровны лежала бутылка яичного ликёра, которую она собиралась, вопреки трудовому законодательству, распить прямо на рабочем месте со своим сотрудником и коллегой, Антуаном Сергеевичем Жирным. Товарищ Жирный был всем хорош для Женечки-Колбасы: у него были образование, фигура и большие пышные усы. За этими усами нотариус Жирный скрывал своё доброе сердце, не сразу заметное посторонним ввиду его излишне строгого вида.
Женечка-Колбаса так спешила навстречу своему счастью, с яичным ликёром, другом Жирным и любимой работой, что не заметила коварной колдобины на дороге, угодила в неё своим тонким каблучком и, охнув, свалилась всей своей приятной тяжестью прямо на тротуар. Яичный ликёр, звякнув, вывалился из сумки и величественно разлился по всей дороге. Дворник дядя Юра, услышав звон разбивающейся бутылки, инстинктивно поспешил на зов. Дворняг Адвокат, увидевший упавшую Колбасу, поспешил тоже.
Подбегая с разных сторон к бледно-желтой луже яичного ликёра с распростёртой в ней нотариусом Ковбасеевой, дядя Юра и Адвокат не рассчитали собственной скорости, и, так как неслись с разных сторон дороги, с размаху врезались друг в друга и осели единой грудой в глубие липкого алкоголя, погребя под собой как раз успевшую привстать Женечку. Нотариус Ковбасеева не растерялась и приняла на грудь их всех, мужественно выдохнув "много пива мало не бывает". Дядя Юра, оценив реплику, прекратил уделять своё внимания достоинствам Адвоката, и переключился на нотариуса Ковбасееву. Адвокат, почувствовав некоторую приятность в лапах, начал поспешно лакать яичный ликёр.
В это время во двор нотариальной конторы вышел на перекур нотариус Антуан Сергеевич Жирный. Увидев свою почти любимую женщину по прозвищу Колбаса в лапах скулящей от восторга собаки, густо перемешанной с дворницкой метлой и яичным ликёром, Антуан Жирный потемнел в глазах и с криком "Убью!" бросился вперед. Перёд оказался недолгим, так как под ноги товарищу Жирному с радостным лаем рванул нализавшийся тем временем ликёра Адвокат. У Адвоката была одна странная особенность: он очень любил пышные усы. Причем чем пышнее, тем лучше. Как выяснилось несколько печальным, зато весьма опытным путём, пьяный Адвокат любил пышные усы еще больше, чем трезвый.
Пытаясь достать до усов товарища Жирного, Адвокат не рассчитал высоты и изо всех сил вцепился зубами в нотариальные штаны. Пробежав по инерции еще несколько шагов и потеряв равновесие, нотариус Жирный взмахнул руками и мягко осел в груду тел дяди Юры и Женечки Ковбасеевой, дошедших к тому моменту уже до крайнего градуса взаимного расположения. Попав этому расположению практически в эпицентр, да еще и будучи вооруженным собакой, прожженный юрист Жирный принялся наводить свои порядки в луже яичного ликёра. Женечка Колбаса радостно повизгивала, дядя Юра смачно крякал, Адвокат пытался долизывать из-под всех яичный ликёр.
В этот момент на авансцене истории возник Геракл Варфоломеевич Обед, сотрудник соседнего отдела нотариальной конторы номер восемнадцать и бывший сокурсник Женечки Колбасы. Геракл Обед выглянул из окна своей неустанной деятельности и увидел происходящее на дороге. Он удивился увиденным, и решил проверить, не померещилось ли ему. Геракл Варфоломеевич в чем был выскочил на крыльцо и, удостоверившись, что галлюцинациями пока не страдает, немедленно выхватил мобильный телефон, дабы позвонить своему и Женечкиному приятелю Викторину Яновичу Розенцвейгу и посетовать ему, как низко пала их общая подруга. Викторин, закричал потрясенный до глубины себя Геракл Варфоломеевич, Викторин, ты даже не представляешь себе, насколько тут во даёт Колбаса!!!
Где дают колбасу, тут же заинтересовалась сидящая на лавочке в соседнем, но близком дворе, престарелая Мирьям Левантеевна Березкина, где дают колбасу?
Она так громко этим интересовалась, что на под её крики подошли еще престарелые и не очень бабушки и дедушки, и все они ринулись занимать очередь за во дающей колбасой, которую восприняли в буквальном смысле. Очередь возникла фактически из ничего и в две минуты опоясала весь периметр двора нотариальной конторы. В конце этой очереди люди, занимающие на себя и всех родственников, даже не знали толком, что дают: то ли яичную колбасу, то ли престижный ликёр «Адвокат», то ли по морде, что обидно, зато много завезли, поэтому всем хватит. Очередь змеилась во всему двору, ведя в самый его центр, где происходило так много всего, что никто уже не мог ничего разглядеть.
А в эпицентре очереди, двора и всего происходящего, в сильно подсохшей луже яичного ликёра, не происходило, в общем-то, ничего особенного. Гражданка Евгения Александровна Ковбасеева сочеталась законным браком с как честный человек обязаным на ней жениться Антуаном Жирным, который сам же, в качестве нотариуса, заверил их союз, пригласив в свидетели никуда далеко не отходившего дядю Юру. Дядя Юра, гордый своим высоким званием свидетеля, лизнул за здоровье молодых яичного ликёра из горсти, занюхав ценный продукт вяло протестующим Адвокатом. Адвокат, упившийся ликёра по самое не могу, тихо стонал, поджимая под себя лапы. На одной из этих лап томно возлежала Женечка Колбаса, обмахиваясь текущими делами нотариальной конторы за две тысячи четвёртый год. Две тысячи четвёртый год к тому моменту только начался, посему дел было пока немного.
А мораль, спросите вы, а мораль какова, ведь не может же быть, чтобы столько образованных людей, столько юристов, столько пропавших продуктов, в конце концов, и никакой морали? А мораль проста. Если уж мы все тут так тесно переплелись — то пусть нам всем тут хотя бы будет хорошо. Хотя бы в самом конце истории. Хотя бы в её результате. А извращений, как известно, не бывает. Но это вы и без меня знаете.
Михаил Прокопьев
Корова
1.
Трава: приторно-сладкая, с кислинкой, с горечью, сочная, с каплями прохладной росы на листьях. Едва сопротивляясь, она обрывается у самых корней, большими пучками отправляется в мою пасть и там, перетираясь, хрустит… О, этот божественный хруст! О, этот волшебный вкус! О, эта благословенная отрыжка! О!..
1.
Трава: приторно-сладкая, с кислинкой, с горечью, сочная, с каплями прохладной росы на листьях. Едва сопротивляясь, она обрывается у самых корней, большими пучками отправляется в мою пасть и там, перетираясь, хрустит… О, этот божественный хруст! О, этот волшебный вкус! О, эта благословенная отрыжка! О!..
Сознаю, что мой пастбищенский восторг нелеп. Дурацкий сон. Но что поделать? Коли снится, надо смотреть.
Наконец бескрайние зелёные луга исчезают, их сменяют тягучие зелёные круги-волны, которые липнут ко мне, тянут… Кое-как отбиваюсь — роль утопленника мне не по вкусу — и сразу попадаю в бездонную черноту… Нет, так не пойдёт — пора просыпаться.
Темно. И что-то не так. Должно быть, ноги и руки: во сне я умудрился поджать их под себя, и они затекли.
Лёг на бок; конечностей не чую. Что-то ещё не так. Что-то с воздухом — то ли он душный, то ли…
Запах! Откуда эта вонь? Не может в моей комнате так вонять! А где может?
Я покрутил головой, но ничего не увидел, — темно. Признаваться не хотелось, но я догадывался, где может так пахнуть, более того, я знал, что единственное место, где может так пахнуть — это хлев! Но как (смех, да и только!) я мог уснуть (и даже просто проснуться!) в хлеву?!
Но если это не моя спальня и не хлев, тогда где же я нахожусь?
Чтобы выяснить это нужно встать, включить свет и посмотреть. Легко сказать! Конечности по-прежнему были словно чужие. Я пошевелил ими чуть-чуть, чтобы усилить кровообращение. Надо подождать.
И всё-таки: если это хлев, то как я сюда попал? Может быть, спьяну? Да ведь не пил вчера как будто. Или пил? Погоди-погоди. С работы пришёл около шести. Или это позавчера около шести, а не вчера? Нет. Вчера: ещё мешок опилок принёс на подстилку скотине, как принес, так и оставил во дворе — забыл пересыпать в сарай.
Значит, вчера. В шесть. Переоделся, умылся, ужинать стал. Было что-нибудь за ужином? Я не брал — повода нет, да и получка через неделю только. Отцу недавно половину печени вырезали, так он теперь трезвенник. Боится пока — врачи застращали. Своего тоже нет ничего: брагу с прошлой зимы не ставили, когда флягу (нашли, в чём воду возить!) на морозе разорвало. А может быть, в гости кто приходил? Не помню… Стоп. После ужина сел было перед телевизором, да братишка подошёл, попросил с уроками помочь. Там ещё задачка такая заковыристая попалась: допоздна провозился, потом сразу спать лёг.
Ну точно не пил!
Но как же я очутился в хлеву? Или это не хлев? Тогда что же? Тьфу ты, всё сначала!
Ноги, руки, да и всё тело по-прежнему были словно чужие. Вдобавок затекла шея: всё это время я, подняв голову, напряжённо всматривался в темноту.
Покрутив шеей, опустил было голову на подушку, но той не оказалось на месте; то же, что заменяло её, имело особый, специфический запах. Потянув носом глубже, я различил смешанный аромат спирта и смолы.
Опилки!
Я дёрнулся как ужаленный — точно хлев! В голове моей что-то зазвенело, рождая панику; с ужасом я осознал, что звон издаёт колокольчик, висящий у меня на шее; мелькнула страшная, фантастическая, несуразная догадка… Не давая ей оформиться, я изо всех сил сосредоточился на своих непослушных конечностях, встал кое-как на четвереньки и потащился к едва заметному светлому пятну, в котором угадывалось окно.
Под яростным натиском моего лба грязное стекло разлетелось вдребезги вместе с гнилой рамой и в хлев хлынул серый утренний свет.
Первое, что я увидел, когда глаза пообвыкли, были коровьи ноги, чёрные в белых чулках, оканчивающиеся раздвоенными копытами, выпачканными в дерьме.
Это были мои ноги, точнее, мои передние ноги, так как, взглянув под своё широкое брюхо, я обнаружил сзади ещё одну пару таких же, с тою лишь разницей, что вокруг них обмотался длинный и также выпачканный в дерьме хвост.
Но не только это увидел я, заглянув под брюхо. То, что я там увидел, показалось мне страшнее всего: большое белое вымя с четырьмя длинными, раздувшимися от частой дойки отвратительными сосками.
Это открытие стало последней каплей. Вонзив рога в сенные ясли, так что во все стороны брызнула щепа, я отчаянно заорал:
— Ма-а-а-ма-а-а!
2.Скрипнув дверью, Петрович вышел на крыльцо. Шумно вдохнул свежий, с прохладою и медвяным майским привкусом, воздух. Почесал волосатую ляжку, щурясь на медленно выползающее пурпурное солнце, зевнул, подтянул трусы и, постукивая шлёпанцами, сбежал во двор; погладил на ходу вислоухого пса и скрылся в уборной.
Шуганув окопавшихся там крыс, Петрович присел на корточки и стал рассматривать порядком уже изодранный журнал.
Крысы затаились где-то. Было покойно и тихо, лишь толстая навозная муха гудела назойливо за спиной.
— Му-у-а-а-у-у! — истошно, чуть ли не истерически заорала корова.
От неожиданности Петрович уронил папироску, которую стал было прикуривать, выронил спичку, опалив ладони, резко взмахнул ими, покачнулся и до подмышек провалился в дыру.
— В-бога-душу-мать! — заверещал он пронзительно, вообразив, что началась третья мировая или, по меньшей мере, снова взорвался пролегавший неподалёку газопровод.
Но тут корова снова заорала. Сообразив, что виновница его падения — она, Петрович, неистово матерясь, выбрался из уборной, схватил первую попавшуюся палку, ворвался в хлев и принялся охаживать дурную скотину по вздутым бокам.
Корова истерила, Петрович голосил. Вторя им, на шум примчалась простоволосая со сна тётка Дарья и стала оттаскивать от Берёзки осатаневшего, благоухающего экскрементами супруга.
Наконец, все трое выдохлись. Снова стало тихо, хотя и не так покойно как тремя минутами раньше, — тётка Дарья молча плакала, утираясь подолом ночной рубашки, Петрович боролся с отдышкой, Берёзка мелко дрожала — в её тупых, бездонно синих глазах застыл ужас.
— Свихнулся ты, что ли, идиот старый? — со всхлипом спросила тётка Дарья и сморкнулась в подол.
— Да я не… да что ты, мать… да она… — залепетал, оправдываясь, Петрович и изумлённо покрутил головой, словно приветствуя возвращение своего небогатого разума.
— Ладно, пойду умоюсь.
— Брось ей сена сперва, — велела Дарья, уходя в дом, — я пока пойло наведу.
Подцепив добрый навильник, Петрович опустил его в ясли; цокнул удивлённо на разбитые доски, повернулся к выходу и едва увернулся от нацеленных ему в живот Березкиных рогов.
Ещё одна доска разлетелась в щепки.
— Му-у-у! — проклокотала корова на невозможно низкой ноте, яростно мотая головой.
Петрович удалился на мелко трясущихся ногах, нервно подёргивая краем рта.
Под установленной в огороде летней колонкой он кое-как смыл с себя дерьмо и ушёл в дом.
Тётка Дарья уже навела пойло (две буханки ржаного хлеба на ведро воды) и нарубила ведро сырой картошки.
— Слышь, мать, — сказал Петрович больным голосом, — дай ей сама, мне что-то не по себе, полежать надо…
Тётка Дарья сердито поджала губы, надела халат, повязала косынку, подхватила вёдра и вышла, пинком распахнув дверь.
3.Я и не заметил, как первоначальный шок от сделанного мной безумного открытия уступил место не менее безумному гневу. Если бы не цепь, надёжно удерживающая меня у бревенчатой стены хлева, то, боюсь, это утро стало бы для Петровича последним. Подумать только: меня, как паршивую скотину отлупили палкой! Как собаку! Как корову!
— Го-оспо-ди-и! Нет, я не набожен, но каким ещё словом можно лучше выразить стон отчаяния?
Корова… Я — корова. Неужели это наяву? Неужели это не кошмарный сон, не пьяное воображение, не галлюцинация сумасшедшего?
Вот он я — вымя, копыта, хвост, да крепкие рога, да горящие от боли бока. Цепь, колокольчик, сено в поломанных яслях, чёрные стены коровника, обоссанная подстилка на подгнившем полу, куча дерьма в углу. Моего — ха-ха — дерьма! И рой зелёных мух над ним.
Не слишком ли реально для галлюцинации? Может, и не слишком — да как от неё избавится?
— Го-о-оспо-ди-и!
— Ну, чего размычалась, милая? Сейчас кушать будем.
С ласковым ворчанием появилась тётка Дарья в наряде уборщицы, неся вёдра с коровьим завтраком.
Я покосился: неужели она думает, что я стану есть это?!
Тётка видимо не сомневалась, что стану. Ведро с пойлом она поставила в стороне, а картошку — прямо перед моей мордой.
— Му, — пожаловался я, отрицательно качнув рогами.
— Ешь, милая, ешь, не упрямься, — проворковала Дарья, — ну, не буду тебе мешать, голубушка. Кушай.
Видя, что я не притрагиваюсь к еде, она неодобрительно поджала губы, взяла лопату и стала сгребать в угол промокшую подстилку.
В этот миг я вдруг ощутил характерный позыв. Хвост мой сам собой приподнялся, и между моих задних ног образовалась свежая дымящаяся лепёшка. Сконфуженно мыкнув, я попятился в угол, и прочие лепёшки, так же как и бесконечный поток невероятно вонючей мочи, угодили прямиком в навозную кучу.