Наступил очередной (третий или четвёртый?) день моей жизни в коровьей шкуре.
Тётка Дарья как обычно сменила мою подстилку и облегчила моё вымя. С позорной процедурой дойки я смирился уже на второй день своего пребывания в коровнике: накануне меня не выдоили и к утру вымя разбухло настолько, что молоко само сочилось из всех сосков, а боль была столь не выносимой, что задолго до рассвета стены коровника ходуном ходили от моего безумного рёва; в конце концов, я решил, что две "массажные пятиминутки" в день не такая уж большая плата за то, чтобы в остальное время даже не вспоминать о существовании вымени. Вот и сегодня я благополучно забыл о нём, едва хозяйка унесла подойник.
Ожидая, пока она вернётся с пойлом, я пошарил в яслях, подбирая остатки сена — корова я там или нет, а кушать-то хочется… Сена почти не осталось — так, труха одна — и я даже с удовольствием думал о том, как минут через пять наверну славное ведёрко картошечки.
Но прошёл час, другой, а Дарья всё не появлялась. Забыла она, что ли? Или упала где-нибудь по дороге? Я уж собрался было завопить поистошней, точно заправская голодная корова, каковой я, собственно, и являлся в настоящий момент — да спохватился.
Что-то здесь было не так.
Вот уже два дня я не пугал хозяев дикими воплями, ел, что дают, позволял себя доить, — словом, поведение моё было образцовым, чего нельзя сказать о поведении Дарьи и Петровича. Последний себя вообще никак не вёл — попросту не появлялся в поле моего зрения. Дарью можно понять — переволновалась тётка из-за моих капризов; но зачем скармливать мне драгоценное сено, когда на пастбище полным-полно дармовой травы? Наконец, сегодняшняя «забывчивость» — вовсе без еды оставили. Случай невозможный даже для дурной хозяйки, а Дарью при всём желании такой не назовёшь. Всему этому может быть только одно объяснение…
Неужто зарежут?! Да ведь я… тьфу!.. то есть Берёзка — первая корова на всю округу, чуть ли не рекордистка! Нет же: быть того не может, чтобы зарезать решились — для них это громадный убыток. Что же тогда?..
Думать стало невмоготу. От голода, от страха ли, но голова отказывалась повиноваться. Задрав морду к низкому потолку, я замычал, что было мочи и…
… И, как бы в ответ на мой призыв, дверь коровника медленно отворилась.
Ноги мои затряслись, а в брюхе что-то закрутилось со страшной силой — на пороге, тараща маленькие свинячьи глазки и теребя лопатообразную бороду, стоял мясник дед Евлампий! По лошадиному всхрапнув, я повалился на свеженькую лепёшку.
— Ишь ты, — заметил старик польщённо, — животная неразумная, а понимает!
— Да… уж…, - выдохнул Петрович, заглядывая в хлев из-за плеча мясника.
— Зачнём, пожалуй, — сказал дед Евлампий так кротко и буднично, что я забился в судорогах.
— Зачнём, — эхом отозвался Петрович.
Мясник, отделившись от дверного проёма, шагнул ко мне, и я увидел, что мой незадачливый хозяин опирается на костыли и держит на весу правую ногу, чуть ли не до пупа упакованную в гипс.
В другой ситуации я, возможно, позлорадствовал бы по этому поводу, но в настоящий момент остатки моего обморочного сознания сосредоточились на мяснике и его ноже, коварно выглядывающем из-за кирзового голенища.
Старик приблизился и потянулся к моей морде узловатой, обтянутой пигментной кожей, но широкой и крепкой ладонью. Тело моё била крупная дрожь, глаза же будто в гипнотическом трансе следили за движением этой руки. Рука убийцы тянулась так медленно, что я почти уснул, но когда полусогнутые пальцы с окаменелыми жёлтыми ногтями упёрлись в мой лоб и заскребли по маленькой белой звёздочке в его центре, я дёрнулся как от удара.
Оцепенение спало. Захотелось убежать, однако ноги не слушались, от дрожи уже звенел колокольчик, и я чувствовал, как шкуру пропитывает пот.
— Хорошая корова, — донеслось до меня словно из потустороннего мира.
Старик шёл к выходу. На пороге он обернулся и повторил: — Хорошая корова. Не бойся.
В его голосе не было фальши. Этот старик любил своё дело. Прежде я не раз видел его за работой; он изгонял жизнь из скотины, будь то корова или свинья, одним точным ударом ножа — вряд ли животное успевало почувствовать боль. Ничего не почувствую и я — бояться нечего, хорошая корова.
— Слышь, дед, ты бы не пугал её, — заканючил вдруг Петрович. — Покури пока. Дарья сейчас её успокоит, а потом сама выведет и привяжет. Вишь, как боится она тебя — не дай бог мясо горчить станет…
— Не учи отца бодаться, — отмахнулся дед и неспешно вышел.
Я начал было лихорадочно соображать, как половчее боднуть тётку Дарью, когда она поведёт меня на убой, и сбежать, как вдруг мясник ворвался в хлев с мотком верёвки. Не успел я и глазом моргнуть, как ноги мои были уже накрепко связаны, а старик повис у меня на холке и мёртвой хваткой вцепился в рога.
— Цыц! — прикрикнул он, видя, что Петрович открыл было рот, — я в этих делах толк знаю: бес в скотину вселился! Не свяжи я её, наделала б она делов твоей Дарье.
Петрович застыл с открытым ртом.
— Ну, чё встал-то, будто баран вожделющий? Ты мне — с костяной ногой своей — не помощник. Дарью зови.
Костыли Петровича устучали прочь. Через несколько секунд тётка Дарья щёлкнула карабином моего ошейника и цепь, с дробным стуком ударясь о стену, закачалась свободно на вбитой в бревно скобе.
— Пойдём, милая, на улочку, — с лицемерной, и вместе с тем неподдельной нежностью засюсюкала моя мрачная хозяйка, — пойдём, Берёзонька, погуляем, травку пощиплем…
И так далее в том же духе, а сама настойчиво тянет за ошейник, будто не замечая, что ноги у меня связаны.
— Стой, полоумная! — мясник оттолкнул тётку, шлёпнув по толстому заду. — Вот глупая баба: прямо здесь, что ли, придушить хочешь животину? Кто её потом вытаскивать станет?
Он распутал мои передние ноги, затем взялся одной рукой за ошейник, другой — за рог.
— Давай, Дарья! Не стой столбом — берись также с другого боку.
"Глупые люди! — подумал я не без высокомерия, не очень то уместного в том, для кого настал смертный час. — Достаточно сунуть мне в ноздри пальцы — и я паинька. Но вам ни в жизнь не додуматься до такого пустяка! Теперь либо развязывайте полностью, и тогда я сбегу, либо волоките — два каких-то там упирающихся центнера!"
В общем, то была моя последняя попытка расхрабриться.
Дед Евлампий оказался изобретательней, чем я думал. Поначалу они тянули, а я упирался: спасибо за свободные ноги. Ошейник врезался мне в горло, дышать стало нечем, но сдаваться я не собирался. Сдался мясник.
— Ну-ко, Дарья, — прохрипел он, задыхаясь, — я сейчас отпущу её, а ты не отпускай, крепче держи, да смотри не упади — ты её направлять станешь, а я сзади пойду, буду вилами под хвост колоть.
Что может окончательно отравить последние минуты жизни? Вилы в заднице.
Едва мясник перестал за меня держаться, я рванул к выходу, надеясь застать врасплох тётку Дарью. Но та не оплошала. Вместо того чтобы испуганно ойкнуть и выпустить из рук рог и ошейник, тётка повисла на мне словно злобная моська, а когда, выбежав во двор, я запрыгал было в сторону улицы, она изо всех сил дёрнула на себя мою голову так, что меня развернуло, и, повинуясь закону инерции, я вбежал на задний двор.
Там меня дожидались: скоба, к которой меня привяжут, перекладина, на которую подвесят для разделки мою тушу, не-сколько ножей, таз для головы, таз для крови, таз для сбоя, корыто для кишков, а также несколько чистых тряпок и большой бак с горячей водой — куда ж без гигиены! Посреди этого хирургического великолепия покачивался на костылях хмельной Петрович.
Я появился неожиданно — Петрович не успел переместиться в безопасное, то бишь недосягаемое для меня место. Вытаращив округлившиеся в панике глаза, он попятился, споткнулся и упал мне под ноги. Падая, он неловко взмахнул костылями и один из них огрел меня по морде. Я притормозил, запнулся за Петровича и повалился на него. Кучу-малу завершила Дарья, рухнув животом на мои рога.
Все мы взвыли: мои хозяева от боли, я от ярости. Несколько секунд, однако ж, никто из нас не делал попыток подняться, благодаря чему подоспевший мясник без помех привязал меня к скобе.
И я смирился. Можно было, конечно, попытаться вырваться, но верёвка была крепкая, и всё, чего я смог бы добиться, это истоптать Петровича. Вот только зачем?
Я смиренно ждал, пока Дарья с меня слезет, ждал, пока они с дедом Евлампием извлекут из-под меня полумёртвого от страха и боли Петровича, ждал, пока мясник достанет из-за голенищ нож, потом, задрав морду, посмотрел на сочно-голубое безоблачное небо, закрыл глаза и стал ждать конца.
10.Я падал. Или летел. Мимо меня проносились чёрные, заросшие слизью бревенчатые стены колодца. Воздух свистел в моих ушах и никак не мог проникнуть в лёгкие: я всё силился вдохнуть, но из горла, мешая вдоху, рвался наружу немой крик… Чёрные брёвна всё мелькали, воздух свистел, и мне так нужно было вдохнуть!
Я падал. Или летел. Мимо меня проносились чёрные, заросшие слизью бревенчатые стены колодца. Воздух свистел в моих ушах и никак не мог проникнуть в лёгкие: я всё силился вдохнуть, но из горла, мешая вдоху, рвался наружу немой крик… Чёрные брёвна всё мелькали, воздух свистел, и мне так нужно было вдохнуть!
Внезапно в колодце стало светлеть. Я взглянул в направлении источника света и увидел надвигающийся квадратик неба — я летел вверх! Небо стремительно приближалось, но я никак не мог вдохнуть и с отчаянием думал о том, что неведомая сила вынесет наружу лишь труп.
Я уже мог сосчитать, сколько венцов осталось до поверхности, как вдруг в колодец упал солнечный луч. На фоне слизистой черноты колодца он казался невероятно ярким и твёрдым. Он пронёсся мне навстречу, коснулся моей груди, и вдруг я сделал вдох. Воздух хлынул в мои лёгкие, в глазах стало темнеть, но тут же прояснилось. Край колодца, казалось, был уже на расстоянии вытянутой руки. Я сделал ещё один вдох, улыбнулся и благодарно погладил спасший меня луч, но тот неожиданно пронзил мою грудь, вырвал сердце и умчался вверх. Вместе с сердцем меня оставила и неведомая подъёмная сила: долю секунды, пытаясь схватиться за край колодца, видел я залитую солнцем землю, потом стал падать…
…И проснулся, разумеется. Я всегда просыпаюсь, когда вижу, что сон плохо для меня закончится. Возможно, было бы лучше досматривать сны до конца, иногда мне даже хочется этого, но как ни стараюсь, всегда просыпаюсь чуть раньше… А таких, как этот, вообще лучше никогда не видеть. Впрочем, изо всех снов, что я видел до сих пор, будучи коровой, этот — первый не о люцерне, хотя и он, если б не тот коварный луч, также мог закончиться пастбищенским пикником. Но возможно, я стал одолевать в себе корову…
Стоп! Меня же зарезали! Что это, загробная жизнь или…
Лежу, не шевелюсь, не раскрываю глаз. Медленно втягиваю воздух. Увы. Запах не то что для человеческого жилища — для хлева не годится. Может быть, я стал свиньёй? Может быть, я бессмертен и теперь вечно буду превращаться в кого попало?
Я открыл глаза и уставился на… люстру. Я смотрел, смотрел, разглядывая её до мельчайших деталей, до насиженных мухами точек, и никак не мог взять в толк, что она делает в свинарнике. И тут надо мной склонилось печальное лицо мамы.
Есть!!!
Я вскочил точно ванька-встанька и запрыгал по загаженной кровати, голый, дурно пахнущий, но живой! Мама медленно осела на пол. Я крикнул ей что-то ободряющее, выпрыгнул из комнаты, схватил с вешалки первую попавшуюся вещь, по счастью оказавшуюся плащом, и выскочил из дома.
Оказавшись на улице, я запахнул плащ и побежал к соседям. Ворота были распахнуты. Шарик, завидев меня, с визгом скрылся в конуре. Петрович сидел на крыльце, сложив костыли на загипсованную ногу, и пил водку из горлышка. Переносица его распухла, на глаза наплывал огромный синяк. На моё появление он отреагировал в духе Шарика, с той лишь разницей, что не тронулся с места, зато чуть не захлебнулся. Нервно расхохотавшись в его перепуганное лицо, я прошёл на задний двор.
Берёзка висела на продетой сквозь лытки палке, привязанной к перекладине. Дед Евлампий заканчивал снимать её шкуру. Дарья с ножом и тазами наготове дожидалась момента, когда дед разрежет грудину и брюхо, и в её распоряжении окажутся внутренности коровы.
Увидев меня, Дарья поджала губы и отвернулась, как бы не желая замечать, — чтобы как-то прореагировать, ей нужно было получить сигнал от умственных колёсиков, неохотно (увы) вращающихся в её мозгу.
Ни слова не говоря, я прошёл в угол двора, за перекладину, где в широком плоском тазу лежала голова Берёзки. Присев на корточки, я погладил белую звёздочку на лбу, заглянул в мёртвые глаза. Тупой, равнодушный взгляд — что я хотел увидеть в этих глазах? Я не знал. Вообще не стоило сюда приходить — наверно я ещё не совсем пришёл в себя.
С хлюпаньем упали в таз кишки. Я поднялся и вышел, стараясь не смотреть на коровью тушу. Кивнул по пути оцепеневшему Петровичу и прикрыл за собой ворота.
Над улицей звенел разноголосый хор колокольчиков — скотина возвращалась с пастбища.
Не спеша, я пошёл к дому, сосредоточась на дороге и своих босых ногах.
— Му-у! — требовательно раздалось у меня за спиной.
Сердце от неожиданности ухнуло куда-то вниз и пропало. Схватившись за грудь, я обернулся. Передо мной стояла наша корова Милка. С трудом переведя дух, я уставился на неё, точно увидел впервые. Милка не трогалась с места.
— Ну, чего ты, чего? — сказал я дрожащим голосом и фальшиво польстил: — Хорошая корова, хоро-ошая.
Та закивала, словно соглашаясь, потом ткнулась влажной мордой в мою ладонь и вдруг…
— Здравствуй, Вася. — сказала корова.
Марат Марцион
Способ Нарцисса
Когда однажды до меня наконец дошло, что со мной что-то не в порядке, я не стал терять времени даром.
Всю сознательную жизнь я ощущал некоторую неполноценность. Быть одному мне казалось довольно скучно, а сходиться с людьми я так толком и не научился. Давалось мне это, впрочем, легко, но удовольствия особого я не получал. Люди вокруг вели нормальную жизнь — заводили семью, домашних животных, конструировали андроидов и практиковали с ними тантра-йогу, вызывали демонов и космических пришельцев для группового секса, а некоторые мои знакомые даже практиковали некромантию, несмотря на то, что к подобным вещам в обществе относились с некоторым предубеждением. Я всегда был человеком свободных взглядов, но так и не научился получать от всего этого удовольствие.
Так что в конце концов я счел положение вещей невыносимым и незамедлительно отправился на прием к доктору психологии.
Психолога я выбрал известного и с неоднозначной репутацией, поэтому в приемной мне пришлось проторчать битых два часа. Все это время я сидел в кресле и иногда пялился в черную плоскость, висящую на стене. По плоскости время от времени пробегали красные искорки, а одна женщина, выйдя из кабинета, скорчила ей рожу и покинула приемную со счастливой улыбкой на лице. После этого медсестра, напоминающая секретаршу, или секретарша, одетая медсестрой, наконец пригласила меня войти.
Доктор оказался нервозным с виду старичком. Его потрескавшееся пенсне и манера впиваться в жалкие остатки собственной седой шевелюры, выдирая клочья волос, сразу же подкупали и вызывали опасливое уважение.
Он уложил меня на кушетку и без лишних предисловий принялся кидать в меня банановой кожурой, чтобы пробудить мое внутреннее самосознание, одновременно разглядывая меня в большую лупу. К концу сеанса я почувствовал себя совсем новым человеком.
— Молодой человек, — сказал доктор, спихивая меня с кушетки, — ключ к полному пониманию вашей проблемы лежит за пределами современных научных знаний. Это теоретически. А на деле вы страдаете острой формой нарциссизма, поэтому вас и не удовлетворяют нормальные человеческие взаимоотношения. Это очень редкая патология, и боюсь, что вы вряд ли найдете способ завершить свой гештальт, так что лучше уж я извлеку ваш мозг, засушу его и пополню им свою коллекцию.
— Док, — протянул я, — если вы не возражаете, я бы все-таки попытался. У меня есть кой-какие идеи.
Доктор помялся немного и махнул рукой. В знак признательности я станцевал ему краковяк, и мы расстались. В приемной медсестра красила ногти и разговаривала с кем-то по телефону:
— Главное — не комплексуй. Знай: очень многие хорошие люди тоже носят подтяжки. Это совсем не повод, чтобы… алло?.. Алло, ты меня слышишь?
Первым делом я решил попробовать собрать андроида. Закупив биомеханические детали, электронный мозг, элементы питания и несколько книжек по прикладной роботехнике, я заперся в доме на неделю и в результате сконструировал полностью идентичное мне создание, которое, как утверждалось в инструкции, я могу запрограммировать на любую модель поведения.
Не то чтобы это оказалось враньем, но… Программировался андроид и впрямь чудесно, но некоторые стандартные элементы прошивки не поддавались изменениям. В частности, постоянное стремление услужить, помноженное на скрытую саморекламу — фирма-изготовитель электронного мозга постаралась от души. Этот механический засранец так же, как и я, терпеть не мог межконтинентальных карликовых терьеров с купированным средним ухом, отлично готовил отбивные, предпочитал черные носки с горизонтальной серой полоской и забывал поливать комнатные растения, он выглядел в точности как я, разве только никогда не созерцал черные плоскости, но голос его немного скрипел, и что бы он ни делал, всегда старался преподнести это как величайшее достижение. Однажды я не выдержал:
— Это просто невыносимо. Какого черта ты все время тычешь мне под нос своими добродетелями?