Он отказался дать мне свой адрес, даже несмотря на то что я явно просил его об этом. Он просто посмотрел на меня и сказал: «Если нам суждено будет встретиться снова, мы встретимся».
Это был не очень информативный разговор для меня, но я все еще был переполнен эмоциями после этой встречи. В этом человеке было что-то притягивающее, чему невозможно было противиться. Можно сказать, я влюбился в него в тот самый момент, когда впервые увидел его. В конце нашей встречи я упал перед ним ниц прямо на улице. Я не знал, что он святой человек, но я сделал это, потому что чувствовал уважение и благоговение перед ним. На подсознательном уровне какая-то часть меня распознала его святость и величие. Было также спонтанное отдавание себя ему. В ту же секунду, когда я подошел к нему, я знал, что я отдам этому человеку все, что он попросит, даже свою жизнь, если это будет необходимо.
Перед тем как мы расстались в первый раз, я помню, что сказал ему: «Я готов отдать вам все, что у меня есть. Если вы попросите у меня последнюю каплю крови, которая есть в моем теле, я с радостью отдам ее вам. Если вам нужна эта последняя капля крови, пожалуйста, возьмите ее».
Я не знаю, что со мной произошло во время этой первой встречи, и я не знаю, почему я сделал такое нелепое предложение. Все, что я могу сказать, – я растаял и отдал себя этому абсолютно незнакомому мне человеку до такой степени, что готов был отдать ему все, что имел.
Я не могу говорить об этом с рациональных позиций. Я прихожу к Пападжи вот уже двадцать шесть лет, и я до сих пор не знаю, зачем я прихожу. Что-то продолжает притягивать меня снова и снова. Я могу сидеть дома со своей семьей и вдруг встать и уйти, потому что я знаю, что мне необходимо снова увидеть этого человека. Я не могу без него; я прихожу снова и снова, но никогда не делаю это по каким-то причинам. Просто это что-то такое, что мне необходимо делать. Это загадка, потому что мне ничего от него не нужно. Я никогда не хожу к нему из каких-то сознательных соображений. Я просто чувствую необходимость быть с ним снова и снова и не могу противиться этому импульсу.
Я снова встретил его спустя несколько недель. Я ездил в Маханагар к своему преподавателю математики, доктору Мехре. Я ехал на велосипеде от его дома в направлении Нишат Гандж, когда увидел Пападжи, идущего вдоль берега реки Гомти. Я помню, что он был одет в белое дхоти, подвернутое и заправленное под пояс, и в курте. Как только я увидел его, я почувствовал физический трепет во всем теле. Я сошел на землю, подбежал к нему и распростерся перед ним на земле. Все мое существо было переполнено счастьем.
Он пригласил меня к себе домой, мне даже не пришлось просить его об этом. Не в тот дом, где он жил в Нархи, а в дом его родителей, который стоял на реке Гомти. Он тогда жил там с Мирой.
Мы вошли в кухню, и Пападжи спросил Миру: «Помнишь этого человека? Это его мы встретили на вокзале несколько недель назад».
Мира обрадовалась, увидев меня. Она начала подпрыгивать и даже немного пританцовывать от радости.
Пападжи предложил мне позавтракать. Я согласился сразу же, даже несмотря на то что давно страдал от многочисленных заболеваний желудка. Я должен был тщательно следить за тем, что я ем, но я ничего не сказал об этом Пападжи. Я не собирался отказываться от предложения поесть вместе с ним только потому, что у меня мог заболеть желудок. Я готов был перетерпеть любую боль ради привилегии поесть вместе с ним.
Он сел на пол и положил передо мной банановый лист. Мне подали большой южноиндийский обед. Там был рис, самбар, расам и немного риса с йогуртом. Пападжи сказал, что кое-какую еду из этого он приготовил сам.
Я съел всё с огромным удовольствием и никогда после этого не испытывал никаких пагубных последствий. На самом деле, эта трапеза исцелила меня. Начиная с того дня я больше никогда не имел никаких проблем с желудком.
После ланча он мимоходом заметил: «Я должен представить тебя моему учителю. Я хочу показать тебя моему учителю».
Я затрепетал от такой перспективы. Я подумал: «Этот человек так велик. Его учитель должен быть по меньшей мере таким же великим».
Пападжи взял меня за руку и отвел в другую комнату. Сделав широкий жест рукой, он воскликнул: «Вот мой учитель!»
Я посмотрел вокруг, но никого не увидел. Он вытянулся на полу в полный рост и распростерся перед фотографией Шри Раманы Махарши. Это был первый раз, когда он представил меня своему гуру и первое указание на то, как он был предан своему учителю. Он не говорил о своем учителе в прошедшем времени. Для него Шри Рамана был явным и живым присутствием.
Там были и другие картины, на многих из них были изображены сцены с участием Кришны. Позже я выяснил, что они принадлежали его матери, которая была пламенной бхактой Кришны.
Я никогда не слышал о Рамане Махарши. Как я уже говорил, я был очень невежественным в духовных вопросах. Единственный гуру, о котором я слышал в то время, был Сатья Саи Баба. Я кое-что знал о нем, потому что он был знаменит.
Я начал говорить о Саи Бабе и упомянул несколько чудес, которые он совершил.
Пападжи тут же выразил свое отношение к подобному. «Он просто фокусник! Если ты хочешь обладать такими способностями, есть специальные упражнения. И если ты будешь тщательно их выполнять, ты приобретешь эти способности через полгода».
Чуть позже в этот же день я спросил, могу ли я прийти к нему еще. Теперь, когда я знал, где можно его найти, я хотел приходить к нему как можно чаще.
Он ответил: «Ты должен решить, чего ты хочешь от жизни. Если ты хочешь того, что я могу тебе предложить, тогда приходи. Но не приходи ко мне без разрешения и одобрения твоих родителей. Каждый раз, когда ты решишь, что ты хочешь меня увидеть, спрашивай у своих родителей, можно ли тебе прийти. Падай ниц перед своими родителями и проси у них позволения. Если они не позволят тебе, не приходи». С того дня я старался ходить к нему каждый день.
На третий или четвертый раз, когда я пришел к нему, в доме никого не было, кроме его матери.
«Где он?» – спросил я.
«Я думаю, он пошел на вокзал, чтобы проводить нескольких иностранцев, которые были здесь. Я не знаю, когда он вернется».
В то время к нему приезжали Беттина Баумер и свами Абхишиктананда. Я предположил, что он пошел на вокзал, чтобы посадить их на поезд до Варанаси. Я посмотрел на часы. Я знал, во сколько отправляется поезд, и высчитал, что у меня достаточно времени, чтобы встретиться с ним там. Я поспешил на вокзал и увидел его стоящим на платформе.
Пападжи и Ом Пракаш, начало 1970-х гг.После того как он проводил своих гостей, я подошел к нему и сказал: «Мой дом очень близко отсюда. Не хотите ли вы зайти ко мне? Мы можем пойти пешком, тут недалеко».
Сначала он отказался, сказав: «Нет, нам надо позавтракать».
«Но здесь недалеко, – ответил я. – Всего лишь пять минут ходьбы, и вы увидите, где я живу».
Видя мое рвение, он принял приглашение и пошел взглянуть на мой дом. Это был первый из множества визитов, которые он нанес мне. В конце концов он стал приходить так часто, что мой дом стал для него почти что вторым домом.
У меня тогда была работа – я читал лекции в Канпуре, но мне удавалось выстраивать свой график таким образом, что я мог видеть его каждый день. Я уезжал в Канпур около семи часов утра, чтобы приехать туда к девяти часам, когда начиналась лекция. Я заканчивал лекцию в 10.50 и мчался на станцию, чтобы успеть на одиннадцатичасовой поезд до Лакнау. Приехав в Лакнау около 12.30, я шел прямо к дому Пападжи. Я даже не заходил к себе домой. Я подходил к его дому около часа дня и проводил там весь остаток дня. Если он не говорил мне, чтобы я вечером шел домой, я и спал там.
Примерно через месяц после того, как я встретил его, я решил, что должен спросить его о его духовном учении. Вплоть до того момента я не задавал ему никаких вопросов, и он не давал мне никаких советов или инструкций. Мы просто садились рядом и так проводили день. Когда он ложился, я иногда массировал ему ноги, но это был предел наших взаимодействий. Он никогда не просил меня сделать ему массаж ног. Просто это было что-то, что мне хотелось сделать для него, и он всегда позволял мне это делать.
Я чувствовал себя полным невеждой в духовных вопросах, и мне показалось, что пора получить от него нечто вроде духовного образования. Пападжи лежал на земле, читая книгу Рам Тиртхи. С нами больше никого не было, так что я счел этот момент подходящим, чтобы задать ему несколько вопросов. Тогда, в самом начале, я называл его не «Пападжи», а «Свамиджи».
«Свамиджи, – начал я, – я уже хожу к вам достаточно долго, а вы мне еще не говорили, что я должен делать. Вы до сих пор не давали мне никаких духовных практик, которые я мог бы выполнять, и не говорили, что мне изучать. Пожалуйста, дайте мне какую-нибудь технику или метод, который поможет мне достичь просветления! Я хочу научиться медитировать. Пожалуйста, дайте мне какую-нибудь мантру или какой-нибудь другой метод, который мне подойдет!»
Он молчал примерно полчаса. Я был уверен, что он слышал мою просьбу, но, по всей видимости, был не расположен отвечать. Я повторил просьбу. Ответа снова не последовало. Он молчал еще полчаса. Я попросил в третий раз и снова полчаса ждал ответа, но его не было. Он просто сидел молча с открытыми глазами, не глядя ни на что конкретно.
В конце концов, устав от напрасного ожидания, я осторожно потряс его за плечо, чтобы вывести его из состояния задумчивости. «Свамиджи! – сказал я. – Я трижды задал вам этот вопрос, но вы отказываетесь отвечать мне. Если вы не хотите давать мне никаких советов, вы можете, по крайней мере, сказать это. Вы должны хотя бы просто ответить мне, сказать, что вы не хотите отвечать на мой вопрос».
Пападжи улыбнулся и сказал: «Ом Пракаш, я говорил с тобой, но ты не слушал».
Это удивило меня. Я смотрел на него, не отрываясь, в течение полутора часов, ожидая ответа, и мог совершенно определенно заявить, что он не издал ни единого звука.
Я не сказал об этом прямо. Я только посмотрел на него и сказал: «Я не слышал. Пожалуйста, повторите еще раз».
«В таком случае, – сказал Пападжи, все еще улыбаясь, – у тебя что-то не то со слухом».
«Как я мог не услышать вашего ответа? Я сижу рядом с вами и с нетерпением жду его. Я смотрел на вас в течение полутора часов, и за все это время ни разу не увидел, чтобы ваши губы двигались, и не услышал ни единого звука».
Он сказал: «Ты слушал невнимательно. Ты говоришь, что я не ответил тебе. Это молчание, в течение которого я не разговаривал с тобой, и было ответом».
Он посидел еще несколько минут. Он сидел в особой позе, в которой часто сидят мусульмане, – ноги согнуты под туловищем, и человек сидит на пятках. В то время Пападжи часто сидел в такой позе.
В конце концов он показал на меня пальцем и очень резко сказал: «Думай, когда ты должен думать. Смотри, когда ты должен смотреть. Говори, когда ты должен говорить. Когда не должен, молчи!»
В те первые несколько месяцев я приходил к нему ежедневно. Если к девяти часам вечера я еще не появлялся, он сам приходил ко мне. Он выходил из дома, чтобы выяснить, почему я не пришел. Я опаздывал не часто, и когда все-таки опаздывал, это случалось потому, что опаздывал мой поезд.
Хотя он явно ожидал, что я буду приходить к нему каждый день, он редко разговаривал со мной. Мы просто часами сидели вместе в молчании.
Иногда он говорил что-нибудь утилитарное, например: «Ом Пракаш, не мог бы ты принести мне воды» или «Ом Пракаш, принеси мне паан», но это был предел нашего словесного общения. Я никогда не задавал вопросов, и он редко говорил о чем-то, что не имело отношения к его сиюминутным личным потребностям. Так он вел себя почти со всеми в то время. В первые двадцать один год, что я знал его (с 1969 до 1990 г.), по-моему, он говорил в общей сложности не более чем 21 час. Это один час в год.
Время от времени его преданные приходили к нему за советом. Он слушал и говорил что-нибудь подходящее. Но если у него никто ничего не спрашивал, он молчал. Это не потому, что он был невоспитан. Он просто был очень молчаливым человеком, который говорил только тогда, когда было необходимо что-нибудь сказать. Никто не был недоволен тем, что он молчит, потому что все мы чувствовали, что нам это на пользу. Большинство людей, которые приходили к нему и сидели рядом с ним в молчании, чувствовали, что они соприкоснулись с его милостью.
Позвольте мне привести пример. Мои родители были недовольны тем, что я провожу все свое свободное время с Пападжи. По правде говоря, это их сильно раздражало. Я однажды подслушал, как они жаловались кому-то на меня.
«Он все свое время проводит с Пападжи. Он не заботится о нас так, как полагается. Мы его родители, но он больше не хочет проводить с нами хоть сколько-нибудь времени. Каждую свободную минуту он проводит с этим Пападжи. Он наш старший сын. Это его обязанность – быть дома с нами».
Мой отец однажды пошел к Пападжи, чтобы пожаловаться на мое поведение. Но вместо того чтобы высказать вслух свои жалобы, он просто сел молча, не сказав ни слова.
Пападжи ни разу не взглянул на него и даже не заговорил с ним, но когда мой отец вернулся домой, в тот же день он сказал мне: «Ом Пракаш, когда я сегодня встретил Пападжи, я чувствовал себя так, словно сидел перед своим собственным отцом или, может быть, дедушкой. Я не говорю о том, что было какое-то физическое сходство. У меня просто было чувство, что я нахожусь с кем-то из старших родственников из моей собственной семьи».
После этого визита мой отец перестал жаловаться на мое поведение. На самом деле, через какое-то время он тоже стал в какой-то степени верить в Пападжи.
Однажды он спросил Пападжи: «Я вижу, что ваша кундалини пробуждена. Можете ли вы пробудить и мою кундалини тоже?»
Пападжи только улыбнулся и сказал: «Это произойдет само».
Я должен рассказать вам об этой его улыбке. Для меня, когда Пападжи улыбается, это не просто знак того, что он счастлив или дружелюбно настроен. В этой улыбке есть какая-то проникающая сила. Когда Пападжи адресует кому-либо свою улыбку, в его взгляде есть такая сила или мощь, что она проникает в самое сердце. И разум не может сопротивляться этому. Когда эта улыбка сталкивается с разумом, разум вынужден уступить. Весь рассудочный хлам сразу же смывается, как только его касается эта улыбка.
Каждый раз, когда я прихожу к Пападжи, мне не хочется уходить. Все эти годы, что я хожу к нему, у меня ни разу не возникало желания сказать ему: «Пападжи, мне нужно идти. Можно я пойду домой?»
Поэтому Пападжи всегда сам говорит: «Ом Пракаш, можешь идти домой». И только после этого я способен уйти.
В первые годы нашего общения он иногда забывал сказать мне, чтобы я шел домой. Или, может быть, он просто хотел, чтобы я остался. И когда это случалось, я оставался ночевать у него, потому что, как я уже говорил, я не мог сказать ему, что мне надо уходить. Был один случай, когда я провел две ночи подряд в его доме, потому что он оба раза забывал сказать мне, чтобы я шел домой. На третий день мой отец пришел к нему, чтобы выяснить, почему я не пришел домой. Когда он пришел, он был очень сердит.
«Мой сын даже не соизволил сообщить мне, где он находится или куда собирается! – начал он. – Какой же это сын! Он совсем нас не уважает!»
Пападжи сказал ему: «Вы говорите, что вы отец Ома Пракаша. В каком-то смысле вы правы. Но я тоже его отец. Вы отец, который зародил его в чреве его матери. Такие отцы порождали Ома Пракаша множество раз, снова и снова. Я тот самый отец, который взял на себя ответственность за то, чтобы он не попал в чрево очередной матери. Пожалуйста, помните, что я тоже отец этого мальчика».
Некоторые из последующих опытов общения с Пападжи будут появляться в других частях этой книги. А я тем временем возвращаюсь к деятельности Пападжи в Харидваре и Ришикеше.
В 1950-х и 1960-х гг. многих иностранцев, которые приходили к Пападжи, посылал к нему свами Абхишиктананда, французский монах, чья встреча с Пападжи в Южной Индии была описана в одной из предыдущих глав. Сам свами Абхишиктананда продолжал навещать Пападжи в течение 1960-х гг., то в Ришикеше, то в Лакнау. Мира описывает свои впечатления от одной из этих встреч.
Я впервые встретила его в конце 1960-х гг., когда жила с учителем в ашраме Сапт Саровар в Харидваре. Абхишиктананда в то время жил в хижине в Уттаркаши, всего в нескольких часах езды на автобусе, поэтому он часто делал остановку в пути, чтобы навестить учителя, когда ехал на юг или с юга. Учитель рассказывал мне о нем до того, как я его увидела, поэтому я знала все о нем еще до того, как он приехал. Абхишиктананда считал учителя очаровательным человеком, но он никогда не был его преданным. Он был непоколебимо предан христианству, и это не позволяло ему принять учение учителя и назвать его своим гуру. И несмотря на это, он приходил снова и снова, всегда с длинным списком вопросов, касающихся духовности.
Сатсанги с его участием были очень интересными, потому что он знал, как спровоцировать учителя на хорошие ответы. Несмотря на то что он интересовался мистицизмом и много медитировал, у него был очень интеллектуальный подход к христианской теологии и индийской философии. Он хотел найти что-то вроде общего фундамента христианства и индуизма, и многие его вопросы были заданы с этой целью. Иногда учитель превращал все в шутку, вступая с ним в философские дискуссии, но чаще он пытался сказать ему, что все идеи – и христианские, и индуистские – должны быть отброшены. Учитель снова и снова говорил ему, что его приверженность христианским идеям мешает ему войти в то состояние, о котором он так много думал и писал, но Абхишиктананда не мог это принять.
Сатсанги с учителем не были серьезными. На них всегда было много смеха и шуток. Абхишиктананда иногда жаловался, что мы были недостаточно серьезными и что мы смеялись без причины. Это смешило нас еще больше. Однажды, когда мы были с ним в Лакнау, Абхишиктананда пережил что-то вроде экстатического состояния в результате того, что учитель сказал ему что-то. Не осознавая, что он делает, он споткнулся, перевернулся и упал лицом прямо в миску с мукой. Мы все сидели тогда у учителя на кухне. Когда он поднялся, он был весь белый. Конечно же, все хохотали так, что Абхишиктананда расстроился.