— Мы решили поручить вам, герцогиня, деликатную миссию, требующую соблюдения полной секретности. Речь идет о государственной тайне. Мы знаем, как вы сдержанны, так преданы своей королеве и, надеемся, королю.
— Я верная подданная ваших величеств.
— Хорошо. Сегодня в полночь вы войдете в спальню к… этому недавно родившемуся ребенку. Там вас будет ждать Молина, которая передаст вам дитя. Вы выйдете из дворца и сядете в поджидающий вас экипаж. Мы позаботимся, чтобы по пути вам никто не встретился. Кучер получил необходимые указания. Он тоже заслуживает полностью доверия.
Как ни поражена была Сильви услышанным, она старалась не выдавать своих чувств. Она уже успела уяснить что при внешней слезливости король обладает железным нервами и не одобряет слабохарактерность в других; в то вечер его лицо казалось высеченным из мрамора.
— Куда я должна отвезти… принцессу?
— Забудьте этот титул! Что до места назначения, те оно известно кучеру, и этого достаточно. Он доставит вас в некий дом, где вас будет ждать одна женщина. Она заберет у вас ребенка и сундук, который приедет вместе с вами в карете. После этого вы вернетесь домой. Королеве вы не понадобитесь до завтрашнего утра, когда будет оглашена весть о смерти нашей дочери Марии-Анны.
Сильви зажала себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть.
— Смерть, государь?
— Мнимая, конечно. В противном случае не было бы нужды лишать вас сна. Не бойтесь, дочь королевы останется жить, но тайно; за ней будут хорошо ухаживать, пока не наступит время отдать ее в монастырь. Как видите, мы далеки от мысли губить ее душу и обрекать на проклятие нашу.
— Могу я задать вам еще один вопрос, государь?
— Вы знатная дама, отлично знающая, что королю не задают вопросов. Впрочем, вы давно лишили себя удовольствия нарушить сие правило. Раз так, задавайте свой вопрос.
— Почему я?
— Потому что, за исключением королевы-матери и еще одной особы, ни разу мне не солгавшей, вы — единственная моя придворная дама, которой я всецело доверяю, — заявил король, отбросив докучливую манеру говорить о себе во множественном числе. — Доверяет вам и королева. Отвечаю и на вопрос, который вас волнует, но который вы не осмеливаетесь задать, все делается с ее полного согласия. Она понимает, что, стоит этому ребенку показаться на глаза придворным, как это вызовет громкий скандал. Впоследствии, если у нее появится такое желание, она сможет тайно навещать дочь. Компанию ей сможете составлять одна вы. Можем ли мы надеяться на ваше повиновение?
— Полагаю, король никогда во мне не сомневался?
— Верно. А теперь ступайте, мадам. Но прежде чем нас покинуть, выслушайте добрую весть, вы снова увидите сына! По вине одного из своих подчиненных, некоего де Гаданя, герцог де Бофор потерял Джиджель, который так доблестно захватил, и теперь возвращается с докладом. Возможно, он больше никуда не уедет… — добавил Людовик таким жестким тоном, что внезапная радость Сильви мигом угасла, как свеча от порыва ветра.
— Раз сдача Джиджеля произошла не по его вине, то обвинять в этом надо не его…
— Командующий отвечает за своих людей, от капитана до последнего солдата. Возможно также, что мы чересчур быстро простили человека, так долго бывшего нашим врагом…
— Никогда он не был врагом своего короля! — вскричала Сильви, не сумевшая сдержаться. — Он выступал против кардинала Мазарини… и других.
— Может быть, но знаете ли вы латинскую поговорку, гласящую, «Timeo Danaos et donna ferentes»?
— Нет, государь.
— Онa означает, «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Вот и мне следовало с опаской отнестись к дару бывшего бунтовщика.
— Он искренне раскаивается в своих прошлых заблуждениях и помышляет только о том, чтобы преданно служить своему королевству…
— Вот пускай и позаботится о своей славе, иначе — смерть! И кончим на этом, мадам! Вы раздражаете меня, выступая в его защиту. Лучше думайте о том, чтобы с честью исполнить возложенную на вас миссию.
Прибавить к этому было нечего. Сильви покидала спальню короля с тяжелым сердцем. Чутье подсказывало, что она опять угодила в самый центр загадки, разгадка которой вертелась у нее на языке, но никак не шла на ум; правильнее было бы сказать, что она боялась правды.
После рождения Марии-Анны Набо, юный чернокожий невольник, был удален из апартаментов Марии-Терезии по приказу королевы-матери. Молина с дочерью, выполнившие это приказание, опасались, что темный оттенок кожи новорожденной мог стать следствием того, что негр слишком часто находился вблизи королевы, что она слишком подолгу на него смотрела… Поговаривали даже, имея в виду Чику, что девочка могла родиться и карлицей.
Сильви была достаточно современной женщиной, чтобы презрительно отвергать подобные суеверия. Она, конечно, слыхала, что с глаз беременной женщины следует убирать все некрасивое и уродливое. Но ярость, которую она прочла в глазах Людовика, была определенно вызвана не суеверием, а чем-то гораздо более реальным, так что Сильви опасалась за судьбу несчастного чернокожего юноши.
Опасение это было настолько сильным, что, придя в комнату Марии-Анны; она не удержалась и спросила у Молины о Набо. На худом желтом лице испанки отразились жестокие колебания, но тонкие губы сжались, и слова, готовые с них сорваться, так и не прозвучали. Сильви ласково положила руку ей на плечо и проговорила:
— Подумайте, зачем я здесь, Мария Молина! Раз это так, значит, я заслуживаю доверия. Я боюсь за юношу…
Наконец испанка решилась.
— Стоило мне увидеть ребенка, как я тоже испугалась. Моя дочь отвела его в крыло дворца, намеченное к сносу, куда никто не суется, чтобы он смог потом улизнуть, покинуть город и отправиться, куда бог на душу положит, но когда пришла за ним, его уже и след простыл… На полу остались пятна крови. Больше ничего не могу добавить, это все, что мне известно. А теперь пора!
Сильви взяла на руки малышку, плотно завернутую в тонкие пеленки из шелка и белой шерсти, которую ткали еще с незапамятных времен ткачихи Валансьена. Поместив живой сверток в черный бархатный конверт на меху, она спрятала его под своим широким подбитым мехом плащом с капюшоном. Сильви уже собиралась выйти, когда на пороге появилась королева.
— Подождите…
Подойдя к Сильви, она нашла в теплых складках одежд личико дочери и поцеловала ее дрожащими губами.
— Хорошо о ней позаботьтесь! Вы не знаете, как мне тяжело с ней расставаться…
Тут Мария-Терезия ошибалась, Сильви хорошо себе представляла ее душевные муки. Бывшая испанская инфанта была хорошей матерью, превосходя в этом Анну Австрийскую. Она хлопотала над дофином, следила, как он питается, часто сама его кормила. Ей нравилось гулять с сыном и играть с ним, не обращая внимания на снисходительные улыбки людей, считающих такое поведение недостойным королевы; зато истинные матери хорошо ее понимали и проникались к ней искренней симпатией. К таковым относилась и Сильви, жалевшая королеву; с болью расстававшуюся со своей дочерью. Но если бы малышка осталась среди придворных, боль ее матери стала бы еще невыносимее.
Мы будем навещать ее вместе, — прошептала она. — На то есть дозволение короля.
Губы королевы, только что прикасавшиеся к нежной щечке ребенка, скользнули по щеке верной придворной.
— Да благословит господь вас обеих!
Через считанные минуты, пройдя коридорами Лувра и не повстречав на пути ни души, Сильви уже катила, сама не зная куда, сопровождаемая на некотором удалении эскортом мушкетеров, призванным предотвратить любые неожиданности. Ей было известно, что Париж они покидают через ворота Сен-Дени.
На протяжении всего пути, занявшего чуть меньше двух часов, она нежно качала это необыкновенное дитя, доверчиво прильнувшее к ее груди. Девочка была прелестная — кругленькая, упитанная, с тонкими материнскими чертами темнокожего африканского личика, обрамленного черными волосиками. Сходство с Набо было разительным хотя Сильви трудно было понять, как могло случиться то что случилось…
Ответа предстояло ждать недолго — всего лишь до, рассвета.
Мария-Анна осталась на руках у милой улыбчивой особы, встретившей их на пороге маленькой усадьбы, зажатой между лесом и прудом. А в пять часов утра карета доставила Сильви к дому Персеваля. Сильви так устала, что мечтала только об одном, оказаться в своей постели, в которую, как она надеялась, Николь Ардуэн, экономка Персеваля, додумалась подложить «монаха» — клеть с углями, так как жаровня, стоявшая в карете, успела потухнуть и oна продрогла до костей.
Но оказалось, что неожиданности еще не кончились. В доме, как ни странно, все еще горел свет, Николь подала ей кружку горячего молока.
— Я же просила меня не ждать…
— Вас и не ждали, госпожа герцогиня… Просто произошло еще кое-что.
— Что?
— Скоро увидите. Сейчас вы встретитесь с господином шевалье.
— Я же просила меня не ждать…
— Вас и не ждали, госпожа герцогиня… Просто произошло еще кое-что.
— Что?
— Скоро увидите. Сейчас вы встретитесь с господином шевалье.
И действительно, Персеваль, поджидавший карету, пересек темный двор, помог Сильви выйти из кареты повел, ни слова ни говоря, к незанятым комнатам для слуг, расположенным над помещением для седел и кладовкой садовника. При свете ночника она увидела забинтованную голову на подушке. Голова принадлежала чернокожему Набо.
— Пьеро выходил выбрасывать помои и, вернувшись, нашел его у наших дверей — полумертвого от голода и холода, раненного.
— Как он здесь оказался?
— Дочь Молины спрятала его в старых залах Лувра, кормила его там и собиралась помочь уйти, но ее, должно быть, выследили. Двое вооруженных мужчин в масках нашли его и попытались убить, но попытка не удалась. Несмотря на потерю крови, он сумел от них уйти, потому что хорошо изучил коридоры и закоулки дворца. Покинув Лувр, он спрятался в мастерской лодочника, но, чувствуя, что слабеет, притащился сюда, так как этот дом — единственный известный ему, к тому же он был уверен, что мы его не выдадим.
— Он не ошибся. Но кто же послал людей, попытавшихся его убить?
— Выбор невелик… Кто в этом королевстве мог предположить, что он принял участие в появлении не совсем такого потомства, как ожидалось?
— Король?!
— Может быть, и не напрямую, а, скажем, через Кольбера, всячески доказывающего свою беззаветную преданность. Этот еще более безжалостен, чем его господин. Сказать так — все равно что назвать человека лютым зверем!
Для Сильви не была удивительной резкость его оценки, она знала, что Персеваль не может простить Людовику арест его друга Фуке.
— Но королева ни за что не смогла бы… Послушайте, крестный, я готова поклясться, что она совершенно чиста!
— Не стану вам мешать. Она тоже не знала о происшедшем, и ее изумление при рождении чернокожей малышки было не меньшим, чем у всех остальных.
— Отказываюсь понимать!
— А между тем все просто, этот несчастный малый влюбился в нее сразу, еще в тот момент, когда Бофор преподнес его ей в дар. Вам известно еще лучше, чем мне, как она любила с ним играть и слушать его пение. Для нее он был не более чем неодушевленным предметом. По вечерам он часто прятался у нее под кроватью, чтобы любоваться ею во сне…
— Но ведь король ложился с женой каждую ночь… Во всяком случае, почти каждую.
— Вот именно — почти! И, главное, очень поздно, ведь Лавальер его подолгу не отпускает. Как-то ночью, когда Набо покинул свой тайник, чтобы предаться излюбленному удовольствию, королева внезапно очнулась и увидела его склонившимся над ее постелью. Это ее так напугало, что она, даже не пикнув, лишилась чувств. А он, конечно, воспользовался случаем… Можете оценить всю глупость ситуации!
— Боже! Такой молодой! Ведь он еще почти ребенок…
— Не преуменьшайте его возможности. В его возрасте мужской инстинкт уже пробуждается, особенно у чернокожих. К тому же он влюбился. А теперь дадим ему поспать.
— Я бы тоже не отказалась прикорнуть, — призналась Сильви со вздохом. — Только у меня это вряд ли получится.
— Постарайтесь хотя бы на несколько часов отвлечься от мыслей о Набо. Теперь он у меня дома, так что это скорее моя проблема, чем ваша. Все необходимые решения мы примем завтра.
— Проще всего было бы вернуть его Франсуа де Бофору, который, по словам короля, скоро возвратится во Францию. Но этим мы только усложним его положение-Король зол на него за то, что он подарил Набо королеве…
Усталое лицо Персеваля оживилось.
— Что за чудесную весть вы принесли! Нас ждет встреча с Филиппом? Хвала Создателю!
— Я знала, что вас это порадует не меньше, чем меня.
Я не могу думать ни о чем, кроме его возвращения. Что до этого бедного юноши, то я предлагаю отправить его в Фон-сом, спрятанного в карете. Пускай о нем позаботится Корантен, уж он-то догадается, как лучше поступить. Но сначала Набо потребуется несколько дней, чтобы прийти в себя… Все это время придется держать его взаперти.
— Не бойтесь, никто, кроме Николь и меня, не будет к нему заходить.
На следующий день после отъезда Сильви двор погрузился в траур по принцессе Марии-Анне, объявленной «жертвой заражения крови». Малютку с большой помпой предали земле в гробу. Правда, никто не видел, что или кого положили в гроб.
20 декабря завершился наконец бесконечный процесс Никола Фуке — завершился новой вспышкой королевской злобы. Суд приговорил подсудимого к ссылке, но Людовик XIV, взбешенный тем, что его лишили удовольствия присутствовать на отсечении головы Фуке, без колебания ужесточил приговор и обрек бывшего министра финансов на пожизненное заключение. Цель короля состояла в том, чтобы ублажить Кольбера и двоих его приспешников, Летелье и его сына Лувуа, тоже мечтавших о смерти Фуке.
Из двадцати двух судей Высшего суда для рассмотрения дел о преступлениях высших должностных лиц за смертную казнь проголосовали только девять, остальные избрали временное или пожизненное изгнание. Совесть судей и общественное мнение, полностью перешедшее на сторону Фуке, оказались важнее, чем ненависть короля. Людовик не простил судьям их непокорности, все они так или иначе поплатились за нее, но больше других досталось непреклонному Оливье д'Ормессону, судье и докладчику на процессе, который, вскрыв вопиющие натяжки в обвинительном акте, спас подсудимому жизнь. Д'Ормессон был преждевременно отправлен в отставку и потерял право на наследование и титулы, в том числе на наследование отцу в качестве государственного советника, обещанное ему ранее. Вместо него судейскую должность занял послушный Понсе, голосовавший за смертный приговор Фуке.
Так вершил правосудие властитель, желавший именоваться величайшим на свете королем, высокомерие не позволяло ему обрести высшую добродетель — милосердие.
Напрасно старая госпожа Фуке, спасшая жизнь королеве, валялась у него в ногах, выпрашивая согласие с решением Палаты. Все чего добилась она, хотя и не просила об этом, — было разрешение жить там, где захочет. Остальные члены этой семьи были уже распылены по провинциям, а жена Никола Фуке получила дозволение увидеть своего мужа в тюрьме только тогда, когда дала согласие жить и умереть с ним рядом. Иллюзии еще сохранившиеся у герцогини де Фонсом насчет великодушия бывшего ее воспитанника. Были развеяны в прах.
27 декабря, в 11 утра, Фуке, сопровождаемый все тем же д'Артаньяном, покинул Бастилию в закрытой карете, охраняемой сотней мушкетеров. Местом его заключения была назначена альпийская крепость Пинероль.
8. МАРИ
После встречи Нового года Сильви, решила отпереть свой особняк на улице Кенкампуа. Это было естественное решение, ибо она ждала возвращения сына — законного владельца этого дома. Она знала, что сын предпочел бы Фонсом или Конфлан. Но герцогский замок на равнние Пикардии был трудно досягаем из-за зимних снегов. Пребывание тоже было малоприятным из-за того, что Сену, разлившуюся в конце года, теперь сковал лед. Единственной возможностью оставалось проживание в Париже, чему радовался управляющий Беркен и его жена Жавотт, плохо понимавшие простые вкусы своей госпожи и удивлявшиеся, почему такой роскошный дом находится в запустении.
Приведение в порядок огромного особняка, который стерегли с конца осени, когда прибыли сюда из Фонсома, приобрело воистину фараоновский размах. В ожидании завершения этих титанических трудов Сильви смогла прожить несколько лишних дней в домике Персеваля на улице Турнель под предлогом боязни сквозняков, гуляющих все еще по ее дому. Однако, переехав в начале февраля на улицу Кенкампуа вместе с Жаннетой, она почувствовала себя там на удивление хорошо. Могучее пламя, бушующее в каминах, приятно согревало просторные комнаты, сияющие чистотой. К тому же Беркен раздобыл невесть где молодого повара по имени Лами, оказавшегося сыном небезызвестного хозяина «Трех ложек» на Медвежьей улице и служившего в детстве, во времена наивысшего взлета Фуке, поваренком у господина Вато, перебравшегося после падения Фуке в Англию. В Сен-Манде, в Во и у своего папаши молодой человек приобрел завидное мастерство, по достоинству оцененное Персевалем, неизменным гостем дома на улице Кенкампуа к вящему огорчению его верной экономки Николь.
Но тем вечером, о котором пойдет речь, Персеваль ужинал у своего приятеля, издателя Серей, а посему не мог оценить вкус паштета из щуки, куропатки по-испански, грибного мусса и прочих деликатесов, дополняемых шампанским и вином из Бона, которыми Сильви потчевала своего друга д'Артаньяна, вернувшегося из Пинероля к нормальному существованию капитан-лейтенанта мушкетеров. Ее тронула поспешность, с какой д'Артаньян, едва возвратившись, кинулся к ней, чтобы передать привет от узника, с которым сблизился за три года, проведенные бок о бок.