И. О. Витт. С портрета работы неизвестного художника. 1820-е
П. Х. Витгенштейн. С портрета работы неизвестного художника. Первая половина XIX в.
Ссоры вспыхивали не только между поручиками и ротмистрами, но и между генералами.
В конце 1807 года из-за разногласий с князем П. И. Багратионом и графом П. X. Витгенштейном был отставлен граф И. О. Витт. Он настолько обиделся на своих «недругов», что потребовался специальный высочайший рескрипт, предписывавший присматривать за Виттом, чтобы не допустить дуэли. Впрочем, по слухам, дуэль все-таки состоялась, и Витт срочно, не дожидаясь заграничного паспорта, уехал в Европу [165, с. 448–449].
Сложился даже определенный стереотип: два военачальника, претендующие на первенство в армии или отряде, не выносят друг друга, и их отношения балансируют на грани дуэли, а могут и перейти за эту грань. Традиция эта сохранилась до конца века, и в 1898 году в Порт-Артуре дрались на дуэли генерал-лейтенанты Фок и Смирнов; причиной были разногласия по вопросу организации обороны города и порта. Дуэль прошла с соблюдением всех формальностей ритуала – порукой этому служит участие в ней в качестве старшего посредника известного автора многих статей о дуэли Л. А. Киреева; впрочем, потребовалось всего несколько лет, чтобы убедиться в том, что Порт-Артуру эта дуэль не помогла.
Н. А. Тучков. С портрета работы неизвестного художника. Начало 1800-х
Вот еще одна, немного загадочная история. В 1808 году в Финляндии пересеклись пути генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Тучкова и генерал-майора князя Михаила Петровича Долгорукого. Последний был младшим братом князя Петра Петровича, любимца императора Александра I, которого, вероятно, ожидала блестящая военная и политическая карьера, если бы не ранняя смерть. О его кончине существует интересная легенда. В 1806 году Александр I, заключая мир с Наполеоном, побоялся, что П. П. Долгорукий, известный своими антинаполеоновскими настроениями, резкостью и прямотой в выражении своих чувств, помешает ходу переговоров. Император послал своего любимого генерал-адъютанта проинспектировать Турецкую армию. Князь Долгорукий столь близко к сердцу принял поручение, что в кратчайший срок провел инспекцию и, не тратя ни минуты зря, верхом по осенней слякоти, оставив всех сопровождающих, примчался в Петербург. Он доложил императору о результатах, а на следующий день заболел «от изнеможения» и вскоре умер. После смерти князя Долгорукого Александр I приблизил к себе его младшего брата – Михаила Петровича.
Князь М. П. Долгорукий. Портрет работы неизвестного художника. Начало XIX в.
М. П. Долгорукий, несмотря на свою молодость (в 1808 году ему было только двадцать восемь лет; впрочем, брат был лишь двумя годами старше), еще в бытность свою в Париже продемонстрировал перед разборчивыми французами основательную образованность и быстрый ум, а затем в кампаниях 1805–1807 годов – храбрость и полководческие дарования, обещавшие ему блестящую военную карьеру. У молодого князя было еще одно замечательное качество – он нравился женщинам. По слухам, в него была без ума влюблена знаменитая красавица княгиня Евдокия Голицына (известная как Princesse Nocturne – Ночная княгиня), но муж не дал ей развода. Существовало также предание, что в него была влюблена сестра императора, великая княжна Екатерина Павловна, и молодой красавец-генерал отвечал ей самой воодушевленной взаимностью. Вдовствующая императрица-мать была против этого романа и тем более брака, однако в конце концов Александр I и Екатерина уговорили мать, и согласие на брак было получено – но слишком поздно!
Великая княгиня Екатерина Павловна. Портрет работы неизвестного художника. Начало XIX в.
Итак, этот блестящий молодой генерал-адъютант, почти домашний человек в императорской фамилии, «горя желанием оправдать победой возлагаемые на него надежды Государя… рвался в бой, не предвидя своей близкой кончины». Вот рассказ Н. С. Голицына со слов П. А. Тучкова (брата второго действующего лица этой истории): «По прибытии князя Долгорукого он сразу предъявил Тучкову притязания на начальствование над войсками последнего в предназначенной им атаке, ссылаясь на данное ему, Долгорукому, самим Государем полномочие в бланке, им собственноручно подписанном. Тучков возразил на это, что, начальствуя над отрядом по воле и назначению главнокомандующего (Буксгевдена), он не считал себя вправе, без ведома и разрешения последнего, уступить начальство другому лицу, притом младшему в чине. Князь Долгорукий, в крайней запальчивости, слово за слово, наговорил Тучкову дерзостей – и вызвал его на дуэль! Тучков возразил, что на войне, в виду неприятеля и атаки на него, двум генералам стреляться на дуэли немыслимо, а предложил вместо того решить спор тем, чтобы им обоим рядом пойти в передовую цепь и предоставить решение спора судьбе, т. е. пуле или ядру неприятельским. Долгорукий согласился, и шведское ядро сразу же убило его наповал! Это была уже не судьба и не слепой случай, а явно суд Божий!» [48, с. 101].
Е. И. Голицына. С портрета работы Й. Грасси. 1800–1802
Этот рассказ явно легендарен, и другие очевидцы смерти Долгорукого (среди которых были его адъютант граф Ф. И. Толстой-Американец и И. П. Липранди) описывают ее иначе, т. е., собственно, от того же шведского ядра, но без вызова Тучкову и «суда Божия» [см. 110, с. 343–348].
В любом случае этой истории немного не хватает эффектного конца – вот он: через два дня в Финляндию прибыл курьер, привезший приказ о производстве Долгорукого в чин генерал-лейтенанта, назначении корпусным командиром (на место Тучкова) и (по легенде) собственноручное письмо императора о том, что для брака с великой княжной Екатериной Павловной больше нет препятствий [см. 164, с. 391–401].
Наконец, мы хотим привести рассказ Н. В. Басаргина еще об одной «генеральской дуэли»: «В 1823 г<оду> случилось происшествие, породившее много толков и наделавшее много шуму в свое время. Это дуэль генерала Киселева с генералом Мордвиновым; я в это время был адъютантом первого и пользовался особенным его расположением. Вот как это происходило».
Дело было во 2-й армии. Одесским пехотным полком командовал подполковник Ярошевицкий, «человек грубый, необразованный, злой». Офицеры полка, возненавидевшие своего командира, бросили между собой жребий, и тот, на кого пал жребий, штабс-капитан Рубановский, во время дивизионного смотра нанес Ярошевицкому публичное грубое оскорбление. Это был бунт, событие исключительное – обычно, если между офицерами полка и командиром возникал конфликт, дело не доходило до публичных оскорблений, в крайнем случае офицеры могли всем полком подать в отставку, сказаться больными, и после такого афронта заботой старших начальников было или убрать полкового командира, или образумить офицеров. Назначили следствие. Рубановского сослали в Сибирь, Ярошевицкого убрали (нельзя же было оставить во главе полка человека, которого перед строем подчиненный «бил по роже»!). При этом выяснилось, что командир бригады генерал Мордвинов знал о заговоре в Одесском полку, но «вместо того, чтобы заранее принять какие-то меры, он, как надобно полагать, сам испугался и ушел ночевать из своей палатки (перед самым смотром войска стояли в лагере) в другую бригаду».
Генерал П. Д. Киселев, бывший начальником штаба армии, «объявил генералу Мордвинову, что он знает все это и что, по долгу службы, несмотря на их знакомство, он будет советовать графу[13], чтобы удалили его от командования бригадой.
Так и сделалось: Мордвинов лишился бригады и был назначен состоять при дивизионном командире в другой дивизии. Тем дело казалось оконченным. Но неприятели Киселева, а он имел их много, и в том числе генерала Рудзевича (корпусного командира), настроили Мордвинова, и тот полгода спустя пришел к нему требовать удовлетворения за нанесенное будто бы ему оскорбление отнятием бригады.
В главной квартире никто не подозревал неудовольствия Мордвинова против Киселева. Будучи адъютантом последнего, я часто замечал посланных от первого с письмами, но никак не думал, чтобы эти письма заключали в себе что-нибудь особенное.
В один день, когда у Киселева назначен был вечер, я прихожу к нему обедать вместе с Бурцовым[14] и опять вижу человека Мордвинова, дожидающегося ответа на отданное уже письмо. Эти частые послания показались мне странными, и я заметил об этом Бурцову.
Пришедши в гостиную, где находилась супруга Киселева и собрались уже гости, мы не нашли там генерала, но вскоре были позваны с Бурцовым к нему в кабинет. Тут показал он нам последнее письмо Мордвинова, в котором он назначал ему местом для дуэли м<естечко> Ладыжин, лежащее в 40 верстах от Тульчина, требовал, чтобы он приехал туда в тот же день, взял с собою пистолеты, но секундантов не брал, чтобы не подвергнуть кого-либо ответственности.
Пришедши в гостиную, где находилась супруга Киселева и собрались уже гости, мы не нашли там генерала, но вскоре были позваны с Бурцовым к нему в кабинет. Тут показал он нам последнее письмо Мордвинова, в котором он назначал ему местом для дуэли м<естечко> Ладыжин, лежащее в 40 верстах от Тульчина, требовал, чтобы он приехал туда в тот же день, взял с собою пистолеты, но секундантов не брал, чтобы не подвергнуть кого-либо ответственности.
Можно представить себе, как поразило нас это письмо. Тут Киселев рассказал нам свои прежние переговоры с Мордвиновым и объявил нам, что он решился ехать в Ладыжин сейчас, после обеда, пригласив Бурцова ему сопутствовать и поручив мне, в том случае, если он не приедет к вечеру, как-нибудь объяснить его отсутствие.
Войдя с нами в гостиную, он был очень любезен и казался веселым, за обедом же между разговором очень кстати сказал Бурцову, что им обоим надобно съездить в селение Клебань, где находился учебный батальон, подкурить офицеров за маленькие неисправности по службе, на которые жаловался ему батальонный командир.
П. Д. Киселев.
Гравюра А. Серякова по рисунку К. О. Брожа с литографии 1834 г.
Встав из-за стола, простясь с гостями и сказав, что ожидает их к вечеру, он ушел в кабинет, привел в порядок некоторые собственные и служебные дела и потом, простившись с женою, отправился с Бурцовым в крытых дрожках. Жена его ничего не подозревала.
Наступил вечер, собрались гости, загремела музыка, и начались танцы. Мне грустно, больно было смотреть на веселившихся, и особенно на молодую его супругу, которая так горячо его любила и которая, ничего не зная, так беззаботно веселилась. Пробило полночь, он еще не возвращался. Жена его начинала беспокоиться, подбегала беспрестанно ко мне с вопросами об нем и наконец стала уже видимо тревожиться. Гости, заметив ее беспокойство, начали разъезжаться; я сам ушел и отправился к доктору Вольфу, все рассказал ему и предложил ехать со мной в Ладыжин. Мы послали за лошадьми, сели в перекладную, но чтобы несколько успокоить Киселеву, я заехал наперед к ней, очень хладнокровно спросил у нее ключ от кабинета, говоря, что генерал велел мне через нарочного привезти к нему некоторые бумаги. Это немного ее успокоило, я взял в кабинете несколько белых листов бумаги и отправился с Вольфом.
Перед самым рассветом мы подъезжали уже к Ладыжину, было еще темно, вдруг слышим стук экипажа и голос Киселева: „Ты ли, Басаргин?“ И он и мы остановились. „Поезжай скорее к Мордвинову, – сказал он Вольфу, – там Бурцов; ты же садись со мной и поедем домой“, – прибавил он, обращаясь ко мне.
Дорогой он рассказал мне все, что произошло в Ладыжине. Они приехали туда часу в шестом пополудни, остановились в корчме, и Бурцов отправился к Мордвинову, который уже дожидался их. Он застал его в полной генеральской форме, объявил о прибытии Киселева и предложил быть свидетелем дуэли. Мордвинов, знавший Бурцова, охотно согласился на это и спросил, как одет Киселев. „В сюртуке“, – отвечал Бурцов. „Он и тут хочет показать себя моим начальником, – возразил Мордвинов, – не мог одеться в полную форму, как бы следовало!“
Место поединка назначили за рекою Бугом, окружающей Ладыжин. Мордвинов переехал на пароме первый, потом Киселев и Бурцов. Они молча сошлись, отмерили 18 шагов, согласились сойтись на 8 и стрелять без очереди. Мордвинов попробовал пистолеты и выбрал один из них (пистолеты были кухенрейтерские и принадлежали Бурцову). Когда стали на места, он стал было говорить Киселеву: „Объясните мне, Павел Дмитриевич…“ – но тот перебил его и возразил: „Теперь, кажется, не время объясняться, Иван Николаевич; мы не дети и стоим уже с пистолетами в руках. Если бы вы прежде пожелали от меня объяснений, я не отказался бы удовлетворить вас“. – „Ну, как вам угодно, – отвечал Мордвинов, – будем стреляться, пока один не падет из нас“.
Они сошлись на восемь шагов и стояли друг против друга, спустя пистолеты, выжидая каждый выстрел противника. „Что же вы не стреляете?“ – сказал Мордвинов. „Ожидаю вашего выстрела“, – отвечал Киселев. „Вы теперь не начальник мой, – возразил тот, – и не можете заставить меня стрелять первым“. – „В таком случае, – сказал Киселев, – не лучше ли будет стрелять по команде. Пусть Бурцов командует, и по третьему разу мы оба выстрелим“. – „Согласен“, – отвечал Мордвинов.
Они выстрелили по третьей команде Бурцова. Мордвинов метил в голову, и пуля прошла около самого виска противника. Киселев целил в ноги и попал в живот. „Je suis blessé“[15], – сказал Мордвинов. Тогда Киселев и Бурцов подбежали к нему и, взяв под руки, довели до ближайшей корчмы. Пуля прошла навылет и повредила кишки. Сейчас послали в местечко за доктором и по приходе его осмотрели рану; она оказалась смертельною.
Мордвинов до самого конца был в памяти. <…> Вольф застал его в живых, и он скончался часу в пятом утра. <…>
Приехавши в Тульчин, Киселев сейчас передал должность свою дежурному генералу, донес о происшествии главнокомандующему, находившемуся в это время у себя в деревне, и написал государю. Дежурный генерал нарядил следствие и распорядился похоронами. Следствие было представлено по начальству императору Александру.
Киселев в ожидании высочайшего решения сначала жил в Тульчине, без всякого дела, проводя время в семейном кругу… и наконец получил от генерала Дибича, бывшего тогда начальником Главного штаба, письмо, в котором тот извещал его, что государь, получив официальное представление его дела, вполне оправдывает его поступок и делает одно только замечание, что гораздо бы лучше было, если бы поединок был за границей» [129, с. 23–27].
Рассказ Басаргина несколько пристрастен, и в спорах об этой дуэли многие защищали Мордвинова (в том числе и А. С. Пушкин), считая его поступок вызовом честолюбивому карьеристу и выскочке.
В некоторых случаях чисто служебное столкновение могло вылиться в жесточайшее личное оскорбление. Вот одна любопытная история, начавшаяся в 1797 году при Павле I и закончившаяся через шесть лет уже при Александре I. Известный в свое время поэт С. Н. Марин описал ее так. Александр Петрович Кушелев служил прапорщиком в Измайловском полку в батальоне Николая Ивановича Бахметьева; «вошедший тогда в моду гатчинизм, заглушив воспитание и нравы во многих, имел также влияние и на г-на Бахметьева, который побил палкой Кушелева, несмотря что был хорошо принят в доме отца его, бывшего своего командира. Время ужаса заставило молчать обиженного; обидчик выпущен в армию, Кушелев остался в Петербурге. По сю пору они нигде никогда не съезжались; а теперь, к несчастию, увидались в доме Марфы Арбеневой, которая, услышав, что Бахметьев говорит с Кушелевым, закричала: „Я думаю, тебе, Кушелев, неприятно говорить с Бахметьевым; ведь он тебя бил палкою“. Это случилось при многих, и Кушелев должен был вызвать». Формально для поединка не было препятствий, так как Бахметьев уже не являлся командиром Кушелева, но все-таки и разница в возрасте (значительная) и чине (Бахметьев стал уже генерал-майором) сохранилась. Бахметьев долго не принимал вызова; с его стороны в деле участвовали П. И. Багратион и Н. И. Депрерадович, пытавшиеся объяснить и Кушелеву, и его отцу, что Бахметьев, как командир, мог обойтись с подчиненным так, как это было допустимо нравами времени (вспомним, что Павел I снял запрещение на телесные наказания для дворян), – но безуспешно. Кушелев, непреклонный в своем желании и последовательно добивавшийся поединка, организовал общественное мнение; его выслали из города, но дуэль все-таки состоялась в Царском Селе. Оба выстрела были безрезультатными, Бахметьев подал Кушелеву руку и принес извинения. Любопытно, что, имея возможность сохранить дуэль в тайне, Кушелев предпочел подвергнуться наказанию, но все-таки обнародовал поединок и тем самым свою победу над служебной иерархией [125, с. 292–293].
П. И. Багратион. Гравюра Ф. Вендрамини по оригиналу Л. Сент-Обена. 1813
Л. И. Депрерадович. Портрет работы И. Ромбауэра. 1805
Мы уже говорили о постоянных насмешках офицеров над штатскими, о конкуренции между родами войск и полками. Полковая же честь значила для офицера очень много, и часто едва уловимая насмешка над формой плюмажа или цветом мундира, упоминание о неудаче в том или ином бою требовали от офицера решительных действий. Любому офицеру было легче умереть, чем услышать, например, что «между павлоградскими офицерами воры», как говорил один персонаж «Войны и мира».
Защищать честь полка было почетно. Известна легенда о том, как Александр I заставил своего брата Константина извиняться перед кавалергардами за то, что тот незаслуженно резко о них отозвался. Константин выехал перед строем полка и насмешливо изъявил готовность предоставить сатисфакцию любому желающему, явно рассчитывая на смущение соперников. Однако из строя выехал известный своим бретерским поведением М. С. Лунин: «Ваше Высочество, честь так велика, что одного я только опасаюсь: никто из товарищей не согласится ее уступить мне». Константин сказал (по одной из версий), что Лунин для этого слишком молод, и дуэль, конечно же, не состоялась, но кавалергарды остались довольны тем, что не ударили лицом в грязь перед цесаревичем [186, стб. 1035].