В банде маленьким кажется, что они почти взрослые.
Бандой может быть футбольный клуб и всё клубное фанатьё (они объездили всю страну, их нога вступала на твердь иных континентов, в них клокочет природа, в них вечно эрегированная сила).
Бандой может быть страна, империя, а может быть и, не поверите, община единоверцев.
Может, с тобой что-то не так, когда милосердный Бог хранит только тебя и подобных тебе? Когда только ты осознал Его благость, и Его защита направлена исключительно на тебя, а все остальные лежат во зле и червиво копошатся там, не узнав истины и света?
С такой платформы, как вера, так удобно смотреть на суетный и глупый мир, где любой жест, любая слава, любая удача, — не стоят и ломаного гроша.
Собственно, не стоят ничего, — и лишь ты незаметно как забрался Господу Богу на хребет, и, понукая его пятками, покрикиваешь на атеистов, язычников, маловеров: «…эй, тараканы! Смотрите, какой ценой куплен я! Смотрите, на ком я еду!»
Господь круче «Лексуса», йоу. Ты-то уже без пяти минут в раю, ты заслужил — а они, увы, нет. Их, конечно, жалко, но ты же их предупреждал о жизни вне Бога, чего они хотят теперь?
Глупо доказывать, что нет людей, лишённых комплексов, среди настроенных самоуверенно, агрессивно, злобно.
О, каких там комплексов только не встретишь.
Политики маленького роста желают больших женщин. Убитые бытом желают белого коня и въехать на нём в королевский дворец. Холопы мечтают о дворне. Дворня — о челяди. Любой человек способен измерять мир только сообразно своему уровню интеллекта.
Дурак видит оскорбление в любом персонаже, использующем сложные инструменты в постижении мира.
Дурак может быть просто дурак, это ещё полбеды. Но он может быть революционером. Может быть военным. Может быть политиком. Может быть писателем. Может быть глубоко верующим человеком, а то и проповедником.
К счастью, чаще всего он просто тупая гопота, но случаются исключения.
Случаются и дорого нам обходятся.
Назвать «дурой» свою страну может только подонок.
Но кто станет скрывать: Россия действительно сегодня ощущает себя обиженной, всеми плюнутой, холопьей, нелепой, плохо накрашенной, сутулой, разутой, сопливой. У неё комплекс. Сто сорок миллионов комплексов, согласно количеству населения.
Стране хочется взять палку и ударить кого-нибудь по спине: «А? Каково? Как я тебе? Узнал силу моего оружия?»
Сложно понимать это — и любить её, и разделять чувства крикливых толп, страну населяющих.
Тут есть только одно «но».
Разве комплексы людей, желающих видеть свою страну большой, чем-то отличаются от комплексов тех, кто желает видеть её, к примеру, маленькой? (Иногда это называется — «нормальной»; хотя никто не объяснит, почему и США, и Люксембург, и Австралия, и Швейцария — в пределах нормы, и только Россия — нет: норма у неё начинается от Урала).
Только что в народном журнале, с названием, от которого можно прикуривать (он и прикурил нам процесс под названием perestroika), прочитал статью видного писателя на тему «Бацилла империализма». От этой бациллы, считает он, нужно избавляться, потому что мы захватывали и убивали всех и всюду, в нашем позорном списке злодеяний — Астрахань, Казань, Новгород, Сибирь, Украина. (Великая Британия тоже захватывала, подмечает писатель, но в отличие от нас Британия несла «просвещение» — оценили разницу?)
Зададимся вопросом: есть ли у этого писателя комплексы? Или комплексы только у его оппонентов?
Если вся Россия — не только её география, но и её культура, — произошла от этой «имперской бациллы» — так ли мы уверены, что её надо убить и приживить вместо неё милейшую на вид бациллу антиимпериализма?
Человек, который хочет воевать, — закомлексован, ок, мы приняли к сведению. А человек, который отказывается не то что воевать, но вообще отдавать любые долги, с позволения сказать, Родине — будь то служба воинская или служба альтернативная, — у него, значит, нет комплексов? Он редкостно здоров?
Тот, наконец, кто считает, что у него есть Родина, — он более закомплексован, чем тот, кто мыслит себя гражданином мира, а понятие Родины — устаревшей абстракцией?
Убедили: человек, спрятавшийся за своего необъятного Бога, может быть носителем личностных страхов и преодолевать свои детские травмы при помощи религии.
А человек, утверждающий, что религия — пристанище мракобесия, — он априори более здоров? Кто это сказал?
В двадцать два года я пришёл в запрещённую ныне законом Национал-большевистскую партию. С тех пор я тысячу раз слышал от своих снисходительных буржуазных оппонентов, что всякими революциями увлекаются исключительно закомплексованные неудачники, которых не любят женщины.
Потом что-то сместилось в пространстве, и вот уже креативная буржуазия сама устремилась на митинги. Но ими, само собой, руководят уже не комплексы. Или как?
Может быть, тогда перефразируем афоризм «Ад — это другие» на «Комплексы — это у других»?
Тобой движет чувство справедливости, а другим — то, что у него в детском садике отбирали совок. Ты побуждаем чувством долга, а другой руководствуется своими тайными страхами перед одиночеством. Ты — воплощение здравого смысла, а другой — психопат, скрывающий свои психозы и неврозы.
Так прикольней смотреть вокруг, но вообще в подобном представлении о мире есть очевидные недостатки.
Все в курсе, что у этой огромной России огромные имперские комплексы. А у Европы, по которой Россия периодически проезжала то на лошадке, то на танке в погоне за порождённым просвещёнными европейскими народами монстром, вроде фашизма, — комплексов нет?
По-моему, всё несколько сложней.
Нам не у кого научиться жизни без комплексов.
Да и есть ли эта жизнь? Да и жизнь ли это?
Хождение по счастью
Дружба — наивысшая стадия бескорыстных отношений.
Родитель и ребёнок — тут всё понятно. Муж и жена, любовники, сёстры, братья — всё это тоже объяснимо.
И вдруг дружба.
Два по сути посторонних человека вдруг рады друг друга видеть, хотя не связаны никакими узами, бросаются друг другу на помощь, звонят друг другу ночами, тратят друг на друга последнее, ну и тому подобное.
Чаще всего всё это касается, простите, мужчин.
Не знаю, как в иностранных языках, а в русском даже сами определения личностных отношений между мужчинами и между женщинами звучат с удивительно разным наполнением. Вслушайтесь и сравните: «подруги» — «друзья».
Наивысшая форма дружбы — это, естественно, воинская служба. Служили два товарища, три товарища, четыре мушкетёра.
Замените всё это на женский род и умилитесь: как вам кинокартина «Служили две подруги» или роман «Три подруги»? Как-то сразу не верится, что там пойдёт речь об удивительной дружбе. Какие-то совсем другие ожидания от вещей с такими наименованиями.
В «Трёх подругах», после пылкого периода дружбы и удачных замужеств, героини обязательно разойдутся по своим делам — длить и длить женскую дружбу нет никакого смысла; зачастую это противоестественно.
«Четыре подруги двадцать лет спустя» или «Четыре подруги тридцать лет спустя» — это просто кошмар какой-то: я б и не рискнул такую книгу открыть.
Женская дружба уживается, как правило, в форме родства — отсюда «Три сестры» Чехова и «Сёстры» А.Н.Толстого (первая, и лучшая, часть «Хождения по мукам»).
Женщины дружат с детьми и мужьями. Женщины ждут их.
А мужчины к женам и детям — возвращаются: разница.
Женщины вполне могут никого не ждать, желая сохранять свою свободу, — ну, тогда к ним никто и не вернётся.
Можно сколько угодно сердиться на мой мужской шовинизм, но проверяется сказанное мной до банального просто. Мужчина, отдавший жизнь за друга, — это обыденность, таких случаев — тысячи, они увековечены в мировой мифологии, истории, поэзии, об этом написаны тома книг.
«Отдать жизнь за други своя» — признак высшего состояния мужского (человеческого) духа.
Женщина, которая жертвует жизнью за свою подругу, — это алогизм, моветон, это нелепица какая-то. Зачем ей вообще было этим заниматься — у её подруги что, не было парня, чтоб пожертвовать собой?
Если хорошенько порыться в мировых литературных сокровищницах, то, конечно, можно найти примеры и на этот счёт — но зачем? Лично мне категорически не хотелось бы, чтоб женщины занимались такой ерундой, как самопожертвование, измеряя свою дружбу мужскими категориями. У женщины много других занятий, где она даст фору мужчинам.
Если вы по-прежнему категорически не согласны со мной, то вспомните хоть одну песню вроде «Если друг оказался вдруг…», только про женщин. Или хотя бы строчку наподобие «Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве».
Если вспомните — буду счастлив.
Но вы не вспомните, потому что поэзия не врёт.
Если вспомните — буду счастлив.
Но вы не вспомните, потому что поэзия не врёт.
Мужская дружба — поэтична, женская годится только для фривольного сериала.
Мужчинам, говорю, лучше всего дружить на войне. Это идеальное место для дружбы.
Можно, впрочем, встретить друга в горах, как у Высоцкого, или в Москве, как в другой вышеприведённой песне, — но это всё исключения; да и где теперь та Москва, о которой пелось. Посмотришь на Москву — и сразу пропадёт желание такое петь.
Вдвойне трудно дружить во времена, когда достаток и успех стали понятиями определяющими, а вернее — подминающими любую суть.
Проще всего дружить либо когда у друзей нет ничего, зато есть радость о бытии (иногда оборачивающаяся тоской о несделанном) — либо когда у друзей есть всё плюс радость о бытии (но и она тоже иногда оборачивается тоской о способах уже достигнутого ими).
Не позавидуешь мужчинам, которые пребывают в состоянии соревнования — один богаче, другой бедней, один талантливый, другой не очень, один забравшийся с ногами наверх, другой задумчиво расположившийся внизу. Какая уж тут дружба — для поддержания таких отношений нужно иметь крепкие нервы.
Мужской дружбе претит дух соревнования. Едва он появляется, в мужской дружбе неизбежно проступает что-то женское. Когда мужчина дружит, он не должен оглядываться на своё отражение, проходя мимо любой стеклянной поверхности, и вообще задумываться о том, как выглядит.
Настоящий мужчина лучше всего выглядит, когда он равен себе. В то время как для женщины быть равной самой себе — единственный вид роскоши, который может не прибавить ей шарма.
В советские времена (сейчас читатель опять хмыкнет) демократии для поддержания мужской дружбы было куда больше, чем сегодня. В нашем деревенском доме за одним столом, вокруг моего отца, сидели председатель колхоза, поэт из большого города, комбайнёр, собиратель краеведческого музея, водитель с овощной базы. Сам отец был директором школы. Его товарищей ничего не разделяло.
По большому счёту они ничем особенным не могли быть друг другу полезны — друзья моего отца дружили за так и помогали друг другу просто так: исключительно из чувства душевного родства. На мой вкус, возможность таких отношений и есть главная демократия, все остальные демократии — от лукавого.
Помимо демократии для дружбы необходим некоторый излишек свободного времени — и он тоже имелся: восьмичасовой рабочий день — штука крайне важная, что бы ни говорили.
Ещё для дружбы нужна музыка — музыка звучала.
Помню, у мамы был день рождения, тридцать лет, а отец забыл купить ей подарок — впал в состояние непобедимой дружбы за неделю до праздника, и забыл из него выйти.
Утром, когда пришло время накрывать праздничный стол, отец вдруг понял, что ситуация критическая. Выйдя покурить на крыльцо, он попросил друга — того самого водителя с овощной базы — съездить в город и купить большое зеркало — у нас не было, а мама хотела на себя любоваться.
Ситуация усугублялась тем, что водитель, равно как и папа, в этот момент находился в бодрой и радужной степени алкогольного опьянения. Вдобавок к тому он имел уже два прокола в правах — и третий прокол оставил бы его без работы.
Но это ему не помешало сорваться на своём грузовике в город.
В городе выяснилось, что сегодня выходной — а советские магазины имели обыкновение в воскресенье закрываться. Друг проявил до сих пор скрытые способности детектива и нашёл директора магазина (могучую женщину с бетонным характером). Невиданными обещаниями (впрочем, овощная база предоставляла некоторые возможности) уговорил её открыть магазин на пять минут.
Денег не хватило — и он оставил в залог свои часы, перочинный нож и обручальное кольцо.
Купил, или, в некотором роде, обменял зеркало.
Дальше ситуация совсем вышла из-под контроля. Его едва не поймали работники государственной автоинспекции — они помчались вслед, когда грузовик не остановился на взмах волшебной палочки, и почти уже нагнали правонарушителя, но там, где дорога с асфальта свернула на просёлочную, милицейские «Жигули» влезли в грязь и временно погибли.
Ладно бы только это! Зеркало друг отца положил в кузов грузовика — даже не закрепив его: мужчины не склонны думать о таких мелочах. Всю дорогу, включая погоню и бешеную езду по осенним лужам и прочим буеракам, зеркало летало по кузову взад-вперёд и наискосок.
Но не разбилось. Мужская дружба сохранила его.
Друг практически подвески королевы доставил в урочный час моему отцу — разве это не прекрасно?
У меня ещё сто подобных историй хранится в памяти.
Да, дружбы имеют обыкновение прекращаться — в том числе и мужские. У мужчин не настолько много здоровья, как им кажется. Здоровье периодически заканчивается непосредственно в процессе дружбы.
Иногда — насовсем.
И тогда наконец приходит черёд женским дружбам.
Все те, кто сидел у моего отца за столом, — умерли. Зато живы жёны этих друзей, наши матери.
Теперь они дружат за мужей. Теперь они дружат — про мужей.
Музыки стало чуть меньше, бравады несравненно убавилось, не звучит отцовский аккордеон и никто не катается по деревне на грузовике, пугая кур.
Но всё перечисленное присутствует незримо в нас, рядом с нами и над нами.
Теперь я привожу в деревню своих новых друзей. Жёны моих друзей присматриваются друг к другу.
Враг мой самозваный, всё только для тебя
Вышел покурить — попал в центр прений.
Отправился в шлёпанцах в магазин за хлебом — оказался посреди митинга, дали мегафон в руки, крикнул: «Оставьте меня в покое!» — все подхватили.
Тебя всё время норовят втянуть в идеологические баталии.
Настроили баррикад, не пройти, ни проехать.
Пока добираешься невесть откуда пешком до своей конечной остановки, всё время приходится то на одну баррикаду забираться, то на другую.
В итоге то здесь ногу отдавишь патриоту, то там голову либералу.
Обижаются, кричат вослед. Помнят потом про тебя только плохое, другим рассказывают.
А ты идёшь себе. Дома чай, дома дети, дома огромный пёс: откроет пасть — там как печь.
Иметь врагов скучно. Всё время нужно заставлять себя искренне разозлиться.
А на что, собственно?
Человек переживает о тебе, ты заботишь этого человека, ты спать ему не даёшь, можно сказать: он имеет к тебе чувство, он имеет к тебе страсть.
Живёшь тут, печали не знаешь, а, оказывается, кто-то думает про тебя непрестанно, тайно, незримо живёт с тобой, мучается больною душой обо всех твоих радостях, искренне и тепло радуется всем твоим печалям.
Ругать человека за то, что он тебя ненавидит, — то же самое, что проклинать влюблённого в тебя.
Завести себе врага — значит ответить ему взаимностью.
Когда ты искренне веришь, что у тебя много врагов, — это значит: ты пошёл по рукам.
Кому-то это нравится. Кто-то и не умеет иначе: ведь переизбыток неприязни вызывает почти те же самые чувства, что и переизбыток любви.
«О, как меня не любят! Я такой значимый! Я такой заметный! Пожалуй, ещё раз крикну: “Эй, ублюдки! Земноводные! Твари дрожащие!..” О, зашевелились. Значит, я есть!»
Любовью стад кормятся с тою же ненасытностью, что и ненавистью стад. Иногда кормятся и тем и другим одновременно.
Но, вообще говоря, человеку вполне должно хватать для ненависти и для любви самого себя и нескольких ближних, связанных кровью и родством.
Всё остальное — от лукавого. Всё остальное отвлекает от главного.
Мне нет никакого дела до моих врагов. Кто вас таковыми назначил? Никто! А самозванцы тут не принимаются, у нас не Смутное время.
Если хотите стать моим врагом — подставьте себе табуретку и подпрыгивайте вверх, чтоб я вас заметил. У вас есть шансы, но небольшие — немногим выше табуретки.
Попробуйте, впрочем, поставить одну табуретку на другую и взгромоздитесь сверху. Возможно, чуть позже я услышу грохот и заинтересуюсь.
Пока что мне неинтересно.
Какие-то либералы, какие-то патриоты, все копошатся, издают стрёкот и клёкот.
Либералы обвиняют тебя в чрезмерном патриотизме, патриоты — в чрезмерном либерализме.
Либералы уверены, что ты продался патриотам. Патриоты уверены, что ты продался либералам.
Человек без ценника — анахронизм, непонятно, что с ним делать.
«Парень, да ты с изъяном!»
Либералы ходят вокруг, туда, сюда и обратно с хозяйским видом, а сами в любую минуту опасаются, что на них прикрикнут, войдёт мужик в ужасном тулупе, засунет либерала в пахучий карман, сдавит двумя пальцами за певчую шею, унесёт топить к проруби.
Патриоты сидят с обиженными лицами, словно им обещали принести щей, а вместо этого оставили голодными, не пригласили в зал, оставили в дворницкой, а в зале музыка, а в зале устрицы, а в зале танцы и женщины с голыми плечами.