Все девчонки из нашего ателье делятся на «душистов» и «хорошистов». Родоначальник этой классификации – знаменитый физик Ландау. Мы подхватили это движение, обогатили его терминологией, «хорошистов» называем «мордоманами». «Мордоманы» – это те, для которых главное в человеке внешность. Его внешнее выражение. А «душисты» предпочитают в человеке глубокую душу.
Я – ни то ни другое. Мне нравятся те, кому нравлюсь я. Если я когда-нибудь кому-нибудь понравлюсь, то такой человек покажется мне и умным и красивым.
Каждый человек в конечном счете любит себя. Себя в себе и себя в другом. И в этом нет ничего предосудительного. Чем лучше человек относится к себе, тем лучше он относится к другим.
Помимо «душистов» и «мордоманов», мы делимся на «софистов» и «игоревистов».
Основоположник «игоревизма» – Игорь Корнеев.
Игорь специализируется на детской верхней одежде, но больше всего на свете он любит ходить в походы, спать в палатках, варить уху в закопченном котелке. Ничего плохого в этом нет. Но в походы Игорь надевает истлевшие ковбойки, палатка у него в паутине и ящерицах, а котелок и железные кружки имеют такой вид, будто кто-то, балуясь, вил из них веревки.
«Игоревизм» – это внешнее упрощенчество за счет внутреннего раскрепощения. Вариант хиппи. Но хиппи неряшливы специально, а Игорь – нечаянно. Он просто не замечает, на чем он ест и спит. Как кошка или собака. Как, должно быть, не обращал внимания неандерталец. А все достижения человечества за тысячи лет оставили его глубоко равнодушным.
«Софизм» берет начало от Софки Медведевой.
Однажды у Софки случился приступ аппендицита. Она легла на диван и стала слушать в себе боль. Боль час от часу становилась сильней, в какой-то момент сделалась невыносимой, а потом стала тупой, и сама Софка тоже сделалась тупой и поплыла в полубреду-полубеспамятстве. Оказывается, у нее лопнул аппендикс. В медицине это называется перитонит.
Когда я пришла к ней в больницу, то спросила:
– А почему ты сразу не вызвала врача?
– А он бы прямо в ботинках прошел, – ответила Софка.
Она представила себе, что врач, не снимая ботинок, а может, даже не вытерев ноги, двинется прямо в комнату. Потом он пойдет в ванную мыть руки, и на мыле останутся грязные потеки. Далее, врач понесет мокрые руки к полотенцу и капнет на кафельный пол. Подтирать сразу же при нем будет неудобно, капли засохнут на полу кружками, потом их придется отскребать. Врач вытрет руки о полотенце и сдвинет полотенце со своего места. Да лучше Софка умрет, чем вытерпит такое наплевательство к ее величеству Чистоте.
И действительно чуть не умерла.
В квартире у Софки – стерильная чистота, как в операционной. Каждого человека, пришедшего к ним, она воспринимает не как личность, индивидуальный экземпляр в природе, а как источник грязи.
Когда Софка подшивает платье, то похоже, будто полоска подшитой материи не прикреплена нитками, а держится сама собой, силой собственного притяжения.
Наш мастер ставит Софку в пример и говорит, чтобы мы у нее учились. Но «софизм» – это черта характера, с которой человек должен родиться, и научиться этому невозможно…
Может быть, в роду у Софки со стороны матери были испанские цыгане, которые кочевали веками, как «игоревисты», и «софизм» формировался долго, из поколения в поколение, а полностью выразился в Софке.
А еще может быть, что сочетание русской и испанской крови дает такой неожиданный результат. Либо – это своеобразное проявление таланта. Александр – певец, а Софка – гений эстетического комфорта.
А еще может быть…
Что касается меня, то я занимаю центристскую позицию между «софизмом» и «игоревизмом». Для меня важно не где я, а с кем. Только человек может наполнить человека. Только о человека можно поджечь свою кровь.
Мое лицо тем временем готово. Я выгляжу так, будто вчера вернулась с побережья Крыма и Кавказа. Мои ресницы царапают противоположную стену. Волосы лежат сплошным полотном и блестят.
Я смотрю на себя и медленно говорю:
– Пенелопа… Мельпомена…
Кто такие эти тетки, я точно не знаю. Кажется, Мельпомена – покровительница муз, а Пенелопа – верная жена странствующего Одиссея. Дело не в том, когда они жили и были ли они вообще. Дело в их именах – длинных, странных, диковатых, как мое лицо, не объединенное общей темой, как мое настроение.
– Пенелопа… Мельпомена…
Потом я вздыхаю и думаю попроще.
«Господи! – думаю я. – Ну нельзя же быть такой хорошей. Надо же быть хоть немножко плохой».
Ресторан считался китайским, но музыка в нем была европейская.
На помосте собрались шесть патлатых музыкантов. Впечатление, что они не работают, а веселятся в собственное удовольствие и сообщают это удовольствие всем вокруг.
– Лови кайф, – сказал Александр.
– Что? – Мне показалось, что он говорит по-испански.
– Слушай, – перевел он, – и старайся получить удовольствие.
Я не умею «стараться получать удовольствие», но на всякий случай согласно киваю головой.
Возле меня локоть Александра и его профиль с аккуратным ушком. Я смотрю на него, как на предмет обожания Софки, и от этого чувства мне нежно и грустно.
– Как тебя зовут?
Он наклоняется ко мне. У него такое выражение, будто я сломала ногу и что-то у него прошу. А он наклонился с величайшим состраданием к моему несчастью, вниманием к просьбе и готовностью тут же ее исполнить. Видимо, ему неловко, что он позвал меня в соучастницы, отсюда этот взгляд.
– Как тебя зовут по-испански?
– Алехандро.
– А сокращенно?
– Сача. В испанском языке нет буквы «ш».
В самом деле, а почему он меня позвал? Я достаточно знакома, чтобы ко мне можно было обратиться за подобным одолжением. И достаточно незнакома, чтобы это стояло между нами в дальнейшем.
– Скажи мне что-нибудь на твоем языке.
Он задумался, что бы такое сказать. Потом заговорил. В его речи действительно не было ни одной буквы «ш». Слова сыпались, отскакивали от зубов. Казалось, что они формируются не в глубине гортани, а где-то между губами и зубами.
Я посмотрела в его лицо и увидела, что его речь похожа на его щеки и глаза.
– Что ты сказал? Переведи.
Подошел официант.
Александр заказал почти все меню сверху донизу. Я поняла – он широкий человек. А в широких людях много умещается. И хорошего, и плохого.
Наконец появились он и она.
Она – высокая блондинка, вьющаяся и улыбчивая, вся в летящем шелке волос. Уголки губ и глаз приподняты кверху и будто бы готовы взлететь.
Он славный, но немножко задрипанный. Из «игоревистов».
Она кивнула мне со счастливым выражением, а потом точно с таким же выражением уставилась на Александра.
– Познакомьтесь, – она представила своего мужа.
Александр представил меня. Все сунули друг другу ладошки и перечислили имена: Лиля, Славик, Александр, Вероника.
– Имя Вероника произносится с ударением на «о», – поправил меня Славик. – От города Верона.
– А ты откуда знаешь? – Лиля с удивлением уставилась на мужа. Он на нее, и они некоторое время рассматривали друг друга. Чувствовалось, что процесс взаимного узнавания у них еще не завершился.
Когда Лиля произносила слова, то ее губы смыкались на согласных с наивным и трогательным выражением. А глаза были раскрыты только для добра и удивления. В ней было что-то завораживающее, я смотрела на нее, как змея на дудку заклинателя.
– Вы учитесь? – спросила Лиля.
– Я портниха, – ответила я.
Далее я должна была поинтересоваться родом ее деятельности, но я не стала спрашивать.
– А меня вызвали на конкурс «Алло, мы ищем таланты».
Я должна была спросить насчет талантов, но воздержалась. А вдруг не нашли…
– У меня был неудачный репертуар, – сказала Лиля.
– Просто ты не умеешь петь, – сказал муж.
– Конечно. Ты никогда не находишь во мне никаких достоинств. Тебе любая лучше, чем я.
– Ну почему же? – возразил Александр, хотя это должен был сказать муж.
– Эта, из Казани, и вовсе петь не умеет. Истеричка, да и все, – обиженно сказала Лиля. – Просто у нее был подходящий репертуар.
– Она понравилась всему жюри, – дипломатично сказал Александр.
Подошел официант, заставил весь стол яствами. Александр положил мне на тарелку китайскую закуску: зеленые яйца, стухшие каким-то особенным, китайским образом, и к ним водяных червей.
– Сплошные калории, – объяснил он.
Славик разлил водку по рюмкам. Все подняли рюмки и сдвинули взгляды: летящие глаза Лили, испанские глаза Алехандро, неприкаянные мои глаза и равнодушные Славика, под пеплом вежливой скуки.
– За знакомство, – определила Лиля.
Все молча выпили.
На вкус тухлое яйцо оказалось именно тухлым яйцом, и ничем иным. А черви в соевом соусе пахли сыростью.
Александр стал рассказывать Славику о жюри, о конкурсе, о талантах и о взаимосвязи этих трех категорий. Он говорил увлеченно, слегка подобострастно, как бы оправдываясь за неуспех Лили. Славик слушал, его лицо было внимательным и деликатным. Он, казалось, отодвигал подобострастие Александра и даже суть вопроса о конкурсе. Оставлял только суть самого Александра и был вежливо снисходителен к этой сути.
Лиля смотрела по сторонам с наивным и рассеянным выражением.
Я сидела и честно выполняла свою роль крыши.
Человек, которого берут для вида, называется «крыша»…
Я – крыша Александра. Славик – крыша Лили. Вернее, не крыша – а зонтик. Она держит его при себе на случай дождя или жары. А когда хорошая погода, то складывает и прячет в сумку. Лиля бегает по жизни с зонтиком и ищет себе дом.
Подошел какой-то хмырь и позвал ее танцевать.
Она поднялась из-за стола, но не сразу, а сначала потянулась, задвигала талией, как бы вывинчивая ее из бедер. Потом отделилась от стула и пошла.
Все мужчины в зале перестали жевать, смотрели на Лилю и посылали ей вослед и навстречу мощные флюиды. Воздух был плотный от флюидов, и Лиля шла медленно, разводя флюиды руками, плечами, коленями. Ее движения были замедленные и гибкие, как у кошки.
Славик безучастно смотрел ей вслед, а Александр положил руку на спинку моего стула, как бы говоря: у тебя – твое, а у меня – мое, и твоего мне не надо.
Музыканты обрадовались и застучали как бешеные. Все запрыгали, и Хмырь запрыгал, а Лиля стояла неподвижно, с опущенным глазами, как бы вбирая в себя ритм.
Потом ритм вошел в нее и стал главнее, чем она сама. Лиля вскинула руки над головой во всю длину, как бы показывая все свое божье тело и одновременно извиняясь: ну простите, что я так хороша, уж так вышло. Она некоторое время вздрагивала на своих длинных ногах, потом перечеркнула в себе какую-то грань и пошла, гонимая вдохновением.
Если рассматривать танец как самовыражение, то танец Лили можно было прочитать так: я все беру у тебя, жизнь. Я все у тебя беру и все отдаю. Ничего не придерживаю. Я все прощаю и за все мщу. Я пойду по лежачим и сама согласна стать жертвой и услышать ботинок на своем лице…
– Ну, завелась, – сказал Славик обычным тоном, без восхищения и без раздражения. Видно, ему это божье тело и божье вдохновение успели десять раз надоесть.
– Она очень красивая, – сказала я.
– Да? – удивился Славик. – Там, где мы живем, другая эстетика.
– А где вы живете?
– В Муромской области. Село Карачарово.
– Действительно? – не поверила я.
– Ну конечно. – Славик улыбнулся. Улыбка у него была какая-то неокончательная.
– А кем вы работаете?
– Врач, – сказал Славик. – А Лилька лаборантка. Я был для нее большое начальство.
– А что делает лаборантка? – спросила я.
– Анализы.
– Какие?
– Кровь. Моча и прочее.
– Лиля имеет дело с мочой? – искренне удивилась я.
– На это надо смотреть как на материал, – сказал Славик.
Подошла Лиля, сопровождаемая Хмырем. Из нее били фонтанчики счастья, а уголки глаз и губ норовили взлететь с лица.
– Душно, – радостно пожаловалась Лиля.
– Ничего. Положительные эмоции – это тот же кислород. Они ускоряют окислительные процессы.
Я посмотрела на Александра и догадалась: все радости жизни и явления природы не существуют для него самостоятельно, сами по себе, а выполняют служебную роль и служат непосредственно ему, Александру.
Музыка – кайф. Еда – калории. Радость – положительные эмоции. И мне вдруг захотелось в палатку к Игорю Корнееву. Сидеть себе, возведя глаза к звездам, и гладить на коленях нежную малахитовую ящерицу.
Александр разлил водку по рюмкам.
– Отсюда ты начнешь завоевывать Москву, – объявил он Лиле.
– А зачем ее завоевывать? – спросил Славик.
– А что еще делать? – поинтересовался Александр.
– Мало ли дел?
– Ты рассуждаешь как старик, – определила Лиля.
– Старики мудрее молодых, – сказал Славик.
– Старики старше молодых, – сказал Александр. – Я буду старым тогда, когда я буду старым. А сейчас мне тридцать лет, и я никогда не умру.
– Как это? – спросила я.
– Не захочу.
– Все равно умрешь.
– Нет. Я вызову все резервные силы организма и останусь.
Я с мистическим любопытством посмотрела на Александра.
– Выпьем! – напомнил Александр.
Все выпили прозрачную пронзительную водку и сосредоточились на еде.
– Когда Леонардо да Винчи нанимался на работу к какому-то вельможе, он ему написал: «Я умею строить самолеты и рисовать лучше всех», – поведал Александр.
– Тогда не было самолетов, – уточнил Славик.
– Все равно. Летательные аппараты. Не в этом суть. Леонардо трезво понимал свое место. И каждый человек должен трезво понимать свое место, и это не имеет отношения ни к скромности, ни к хвастовству.
Лиля слушала, впитывала в себя Александра синими тревожными глазами.
– Я пою лучше многих, но буду петь лучше всех. – С Леонардо Александр перешел на себя. – А если явится тот, кто будет петь лучше меня, я оставлю эстраду и стану делать что-то другое.
– Летательные аппараты, – сказала я.
– Да. Летательные аппараты. Я изобрету самолет, который не будет разбиваться. Он, правда, не сможет сесть, но и не упадет. И мне человечество поставит памятник.
– А зачем вам памятник? – спросил Славик.
– А вам не хочется?
– Памятник? Нет, не хочется. Я исповедую маленькие радости каждого дня.
– Потому что тебе недоступно большее, – отозвалась Лиля.
– Может быть, – не обиделся Славик.
– Я однажды был за границей. Там ныряльщики деньги зарабатывали, ныряли со скалы в залив. Надо было не просто прыгнуть и лететь, а в полете обогнуть выступ. Понимаешь? – Он обернул ко мне оживленное лицо. – Не просто лететь вниз, а управлять телом, чтобы не ахнуться о выступ. Так что вы думаете? Я тоже залез и прыгнул. И обогнул. Меня, правда, в тот же день посадили в самолет и отправили обратно.
Я посмотрела на Александра и по его лицу поняла, что он сейчас там, на вершине скалы.
– А знаете, почему я прыгнул?
– Любопытство к своим возможностям, – сказала я.
– Потому что вокруг было много народу, – сказал Славик.
– Верно, – подтвердил Александр. – Я очень завишу от чужого мнения. Я мог бы даже умереть на народе. Пусть меня поставят на лобное место и отсекут голову, только чтобы была полная площадь народу.
Подошел официант и стал убирать со стола пустые тарелки. Александр задержался на нем глазами, и я догадалась: он не хотел, чтобы официант отходил. Ему хотелось, чтобы он остался и послушал. Мы были для него – не только Лиля, Славик и я. Мы были – аудитория. И чем она шире, тем лучше.
Александра было так много, что ему хотелось поделиться собой с другими.
А я – никакая. Мне и делиться нечем. Я, правда, могу собрать изношенные вещи и поставить на них заплатки в форме листика или сердечка.
Лиля и Славик отправились танцевать. Славик и сидел и танцевал потому, что он попал под ситуацию.
Крыша – соучастие в предательстве. Славик оказался соучастником собственного предательства.
– А ты действительно можешь изобрести летательный аппарат? – спросила я.
– Могу, – просто ответил Александр. – Я все могу, за что ни возьмусь. Я даже штопаю лучше, чем Софка. У меня незаметно – где штопка, а где здоровая ткань.
– А почему ты такой?
– Потому что мне интересно жить.
Лиля и Славик вернулись посреди танца. Выяснилось, что Славик не взял у квартирной хозяйки ключи и теперь та не сможет лечь спать. Либо уже легла и ей придется вставать и отпирать двери.
Лиля молча глядела перед собой. В ее глазах остановилась затравленность.
Есть люди – кошки, а есть люди – собаки. Кошки привыкают к дому, собаки – к людям. Лиля была не кошка и не собака, какой-то другой зверек, неведомый мне.
– Я никогда ни перед кем не унижалась, – проговорила Лиля, глядя на меня. – Я даже не знаю, что это такое. – Лиля внезапно замолчала, будто выключили звук. – Я очень гордый человек. – Лиля снова замолчала. – Но квартирная хозяйка для меня священная корова, которой все позволено. Ей можно все, а мне ничего. Я ему сразу сказала: возьми ключи!
Лиля резко замолчала, и я увидела, что она плачет. Плачет яростно и трудно, скрываясь за словами и неподвижным лицом.
Она плакала потому, что провалилась на конкурсе и теперь должна будет вернуться в орбиту маленьких радостей. Рассматривать под микроскопом мочу и считать, что это материал. А ей так хотелось бы нырять со скалы вниз головой у всех на виду.
Мне захотелось ей сказать: «Не разобьешься, так устанешь. А когда человек устает, ему плевать: смотрят на него или нет».
Принесли горячее, трепанг в соусе. Это блюдо не имело вкуса, напоминало неподсоленный рисовый отвар.
Должно быть, трепанг был неправильно приготовлен, либо переморожен, либо то и другое.
– Не переживайте, – сказала я Лиле. – И не бойтесь квартирных хозяек. Самое главное – это не зависеть от чужого мнения.
Музыканты на помосте красиво сходили с ума.
Певец, длинноволосый и изящный, как женщина, вздрагивал и выкрикивал песню, будто давал сигналы из какой-то своей страны.
– Пойдем! – Александр позвал меня танцевать.
Я глядела на темную колышущуюся массу, где все были заражены микробом веселья. Веселье казалось мне неестественным, воспаленным, как перед общим несчастьем. Перед войной или перед чумой.