Все они были для него.
Они носили его норковые шапки и телефоны, кошелки с продуктами и дорогие блестящие сумочки, шубки, купленные в кредит, и сережки, подаренные на день рождения или Восьмое марта. Для него они таскали в кошельках кредитные карточки вместе с паролями прямо на банковских бланках, испещренных предупредительными надписями, полтинники для школьных завтраков, и пили они исключительно для него, размягчаясь и добрея до умопомрачения. Разве можно было их не любить? Не обожать тайно?
За свою не слишком длинную жизнь Кит прочитал полкниги, когда валялся в инфекционке с желтухой: первый том «Виконта де Бражелона» Александра Дюма. То ли из-за синюшной больничной овсянки, то ли из-за того, что и дома его не слишком баловали разнообразной едой, но самое большое и неизгладимое впечатление из прочитанного осталось от потрясающей трапезы д’Артаньяна и господина дю Валлона де Брасье де Пьерфона. Много позже он сообразил, что рассматривает людей, как гурман любовно разглядывает перепелиное крылышко в соусе из белого французского вина, причмокивая повлажневшими от предвкушения губами. И ему это нравилось…
Главное – правильно оценить варианты.
А еще у него были волшебные слова.
На улице Кит жил одиночкой. Шестнадцатилетним волчонком с обветренными скулами, взглядом исподлобья, широкой улыбкой и карманами, в которых помимо полутора-двух тысяч всегда лежали несколько дешевых авторучек: шариковых, гелевых – все равно. «Кит-авторучка» – так его называли. И он знал многих, но держался особняком, не желая сближаться с болтливой и откровенно тупой гопотой.
За «Насыпью» рыцарю на сером в ржавое яблоко павловском скакуне повезло, и он подобрал престарелую принцессу с тремя пятаками в морщинистой ладони. Поджарая бабка в старой цигейковой шубе с вытертым воротником и норковой шапке с проплешинами там, где остевой мех повылазил до подшерстка. Тощая хозяйственная сумка болталась на сгибе локтя, пока она расплачивалась за билет, ворча по поводу двухрублевой сдачи, которую скупой рыцарь выдал десятикопеечными монетками.
Кит вновь отвернулся к окну. Маршрутка катила мимо двадцать первого микрорайона, где дешевые и безликие муниципальные девятиэтажки соседствовали с оригинальными свечками элитных домов и целой улочкой двухэтажных таунхаусов. Повсюду горели огни. По фасадам сверкали вывески бутиков, аптек и мини-маркетов с новогодними гирляндами. По тротуарам сновали люди. Автобус выбирался из района новостроек, чтобы через два километра въехать в частный сектор – «Плесики». Такое вот смешное название, но Кит ехал туда за «травой» по заветному адресочку. К тяжелым наркотикам он так и не пристрастился, не успел подсесть, а вот забить косячок любил, если потом еще и пивком оттянуться – лепота.
Он едва обратил внимание на мелодичную трель телефонного звонка, которую за ревом двигателя было почти не разобрать, но скрипучий голос с визгливыми подвываниями вырвал его из задумчивости. Бабка в шубе с облезлым воротником, устроившаяся впереди него через сиденье, сдвинула набекрень шапку, выпростав неожиданно большое ухо и несколько грязно-седых прядей, прижимала к сморщенной щеке…
Мать твою! Айфон!
Кит подобрался, ощущая знакомый холодок под ложечкой, мигом позабыв про «траву» и прочие удовольствия. Секунду спустя он рассмотрел под желтыми пальцами с разбухшими артритными суставами изображение серебристого надкушенного яблочка.
– А?! Чего?!! В маршрутке я! Слышь, Никитична? А? Еду, говорю… Чего купить?! Обожди, супермаркет, кажись, проехала… Чего?!! Говори громче!..
Не может быть, думал Кит, откуда у старой карги Эппл? Неужели китайцы научились шлепать за Эппл? Все равно, даже китайский, в магазине он весит тыщ двадцать пять, а венгерский – все сорок. Бабка-то – рвань плесиковская наверняка. Вари, горшочек, вари…
Старуха вертела головой, высматривая в окнах что-то, ведомое только ей и собеседнице. Кит заметил, что сухие губы она подмазала розовым блеском, жирно подрисовала брови и наложила на сухие ящеричьи веки голубые тени. Гадость!
Вари, горшочек, вари! Телефончик ей подарили, пожалуй. Кто? Внук, сын, зять… Жест для делового плесиковского пацана нелепый. Кто-то покруче? А чего тогда выпускают в город в таком обсосанном виде, не нашлось пальтишка приличней? Почему на автобусе? Странно это все, странно. На вид и по разговору – русская. Если рвать трубу, то нести потом надо к Ахмеду – его перцы с землячества падки на такие цацки, вещь уйдет в момент, а пересекаться с местной братвой они не любят… Погоди, погоди… Кит даже вспотел. Как это – рвать? Не говори «гоп»… Вари, горшочек, вари!
– Ладно, не стони… Не стони, говорю! Сейчас выйду, вернусь на остановку, есть там аптека…
Может, она бывшая ментовская? Прокурорша какая-нибудь в глубокой и немалой пенсии. Косметикой мажется… С этими ухо держи востро, у нее в кошелке запросто может «оса» лежать, а то и газовик в кармане. Плавали, знаем! Но разговаривает как торговка семками: полотняный мешок, картонная коробка и граненый стакан с угольно-черными зернами. И так лет двадцать. Кстати, могла и подкопить, хе-хе…
Кит смотрел, как бабка идет по проходу, цепко удерживаясь на ногах, словно морская волчица на раскачивающейся палубе. Трубу она сунула в карман шубы. Кит поднялся следом, спокойно и не торопясь, еще не зная, на что решиться. Он встал в шаге за спиной у старухи, но смотрел на другую сторону дороги, приседая и делая вид, что высматривает нужный дом. Поправил вязаный «гондончик» на голове, прикрываясь предплечьем от зыркающего в зеркало водилы, и надвинул плотную шапочку на самые брови.
– Тут останови, – прокричала бабка.
Дверь лязгнула, старуха проворно ссыпалась на обочину по ступеням с ледяными натоптышами. Кит вышел следом, но сразу повернул в другую сторону. Ветер утих, и мягкий снежок опускался на землю тихо-тихо, как парашютики одуванчика, где похрустывал под ногами, словно попкорн в крепких челюстях завзятого киномана. Кит перешел дорогу метрах в ста от заветного айфона и быстро стал нагонять бесформенную фигурку, разгоняя кровь и энергично насыщая ее кислородом, дыша по-особому: часто и неглубоко, сильно сокращая межреберные мышцы, как учили когда-то в лыжной секции. Так сделаю, подумал он, трубу сдам у политеха, мажоров на папиных тачках там хватает. За пять – семь косых яблочко укатится – не догонишь, и слушок на Улицу от известного перекупщика не просочится. И будь она хоть генеральская дочь…
Дальше думать Кит перестал.
А сделал все быстро и чисто. И фарт сидел у него на плече, как обезьянка в цирке у дрессировщика. Он нагнал бабку аккурат между высоток, у крутого спуска во дворы. До длинного дома с магазинами и аптекой, освещенными тротуарами и невнятно бубнившей музыкой оставалось метров двести. Ближайшие пешеходы месили свежий снег немного ближе, но не настолько, чтобы ясно разглядеть Кита в сгущающихся сумерках и снежной карусели.
Старуха вновь разговаривала по телефону, разгоняя скрипучим визгом снежинки. Ай, молодца! Кит наддал, плавным скользящим шагом сократив последние десять метров, и легонько хлопнул драную шубейку по плечу. Рефлекс сработал, как часы: детский сад, ей-богу, – старый да малый. Женщина повернула голову и немного плечи. Правая рука с телефоном осталась сиротливо висеть в воздухе, словно еще прижимала трубку к уху. Кит привычно и нежно выхватил плоскую коробочку из сухой ладони, не останавливаясь, не сбивая шага, и метнулся во дворы.
Кажется, жертва охнула, а потом запричитала что-то – Кит не расслышал. В голове слегка шумело, и дыхание едва заметными на пятиградусном морозце струйками энергично рвалось наружу. Он не ждал, что старушка пустится вдогон (хотя и так бывало), максимум, что она видела несколько секунд, – быстро удаляющуюся фигуру в черной куртке и черной же шапочке. Кит пересек двор наискосок, обежав заброшенную хоккейную коробку, и устремился к арке в углу г-образной пятиэтажки, замыкавшей пространство между домами. Там он остановился, скинул куртку и быстро вывернул ее наизнанку, то же проделал и с шапочкой. Из арки Кит вышел в стеганой квадратами серой куртке с яркой иностранной надписью на спине, вязаной шапочке в тон и шарфом, повязанным на шее поверх воротника.
Он повернул направо и пошел по улочке между домами в сторону ярко освещенного проспекта, на ходу вынимая аккумулятор из трофейного Эппла. Мегафоновскую симку он бросил в урну, трубу сунул в нагрудный карман, бывший внутренний, аккумулятор – в джинсы, с удовольствием закурил. Великая вещь двусторонняя одежка. Такая вот канитель. Кит поймал себя на том, что лыбится во весь рот. Покупку «травы» он решил отложить на денек.
Трофейный телефон зазвонил минут двадцать спустя, когда Кит уже ехал в центр в уютно гудящем новеньком троллейбусе. Кто-то очень близко, словно над ухом, негромко произнес: «Странные праздники. Что-то меня знобит от этого веселья…» Кит выпрямился на сиденье и обернулся, уткнувшись носом в толстое стекло, забрызганное талой грязью: по давней привычке он предпочитал задние места в общественном транспорте. В груди что-то затрепыхалось, и первые такты смутно знакомой мелодии донеслись до слуха.
Он повернул направо и пошел по улочке между домами в сторону ярко освещенного проспекта, на ходу вынимая аккумулятор из трофейного Эппла. Мегафоновскую симку он бросил в урну, трубу сунул в нагрудный карман, бывший внутренний, аккумулятор – в джинсы, с удовольствием закурил. Великая вещь двусторонняя одежка. Такая вот канитель. Кит поймал себя на том, что лыбится во весь рот. Покупку «травы» он решил отложить на денек.
Трофейный телефон зазвонил минут двадцать спустя, когда Кит уже ехал в центр в уютно гудящем новеньком троллейбусе. Кто-то очень близко, словно над ухом, негромко произнес: «Странные праздники. Что-то меня знобит от этого веселья…» Кит выпрямился на сиденье и обернулся, уткнувшись носом в толстое стекло, забрызганное талой грязью: по давней привычке он предпочитал задние места в общественном транспорте. В груди что-то затрепыхалось, и первые такты смутно знакомой мелодии донеслись до слуха.
Кит поперхнулся, в паху возникла тянущая боль, словно его аккуратно прихватили за яйца. Он лапнул за грудь, и под вспотевшей ладонью ощутил, как мелко, с перебоями, дрожит сердце. Глаза полезли из орбит, Кит задыхался и хлопал себя по груди, как будто хотел сбить аритмию и пустить мотор положенным «тук-тук, тук-тук», а тошнотворный дребезг становился все сильнее и музыка – громче. Кит расстегнул молнию на кармане, выломав собачку и не заметив этого. Рука скользнула в темное и теплое нутро, словно между ребрами, и вырвала из груди на бледный свет длинных потолочных плафонов плоскую трепещущую коробочку…
Плотный узел в горле распустился, и хриплый громкий смех вырвался наружу. Тело растеклось по сиденью потной квашней, прядь волос выбилась из-под шапки и прилипла ко лбу. Кондукторша покосилась на Кита из глубины салона, а он смотрел на мерцающий багрово-зеленым экран айфона с двумя надписями: «вызов» и «номер абонента скрыт». Кит ощущал углы аккумулятора в брючном кармане, но недоверчиво пощупал пальцами через плотную ткань. Смех застрял на донышке легких, вызывая слабый щекотный зуд.
Кит перевернул телефон и открыл крышку аккумуляторного отсека. Айфон в очередной раз содрогнулся в пальцах, словно мышь, которую вспороли перочинным ножиком, и продолжал содрогаться, пока Кит рассматривал пустое гнездо для сим-карты, фабричный штамп со штриховым кодом и серийным номером на дне отсека. «Трам-па-рааам, трам-парааам», – надрывалась трубка жестким, повторяющимся ритмом.
«Глюк, – подумал Кит, чувствуя на себе множество взглядов других пассажиров, – просто глюк».
Он закрыл крышку, перевернул трубку и придавил большим пальцем сенсорный экран, где была нарисована кнопка отбоя, как клопа размазал. Эппл пискнул и замер, Кит сунул телефон в карман. В голове у правого виска, но выше и ближе ко лбу вспучился комок боли. Он пульсировал, распространяя жаркие ритмичные волны до самого затылка: трампа-рааам, трам-па-рааам. Рот наполнился кислой слюной, Кит сглотнул, но желудок протестующе дернулся, словно пустой мешок на веревочке.
Парень беззвучно, но матерно шевельнул губами. Есть надо вовремя.
При мысли о еде в голове хрустнуло, словно он разгрыз целый грецкий орех, глазное яблоко заломило, и Кит ослеп на одну сторону. Больно-то как! Он прижал ладонь к лицу. Голова гудела. Комок боли носился по всему черепу, как било в колоколе на звоннице Петровского собора под рукой пьяного служки. Кит понял, что его сейчас вырвет. Он вывалился в центральный проход, слепо нащупывая поручни сидений, тусклый свет салона резал зрячий глаз, как солнце в ясный день, и не успел…
– Что ж такое?! Наркошня поганая, не передохнут никак!..
– Подождите, может, ему плохо?..
– Ага, плохо. Ну бери его тогда – и вперед!..
– Ой-й!..
Его без затей вытолкали из троллейбуса на следующей остановке. Кит немного пришел в себя, сидя на скамье в углу павильона, обильно оклеенного рекламой и афишами. Свежий воздух остудил лицо. Боль в голове утихла. Зрение прояснилось. Кислая горечь вязала рот, но тошнота не проходила. Улица кружилась, мельтешила разноцветными огоньками витрин и освещенных окон. Фары проносились мимо. Колеса разбрызгивали снежно-песчаную жижу. Кит не имел понятия, где находится. Люди на остановке его сторонились – не спросишь, да и он не был уверен, что сможет произнести хоть слово. Скрипя тормозами, остановился автобус, двери призывно прогрохотали, но Кит не двинулся с места, пережидая сильное головокружение. Ватные ноги казались чужими, и он вцепился в сиденье, чтобы не свалиться на заплеванный, усеянный бычками тротуар.
Он закрыл глаза, стало немного легче. Плевать на цветные пятна и круги, главное, улица не переворачивается вверх тормашками, и автобусы не летают. Он поймал себя на мысли, что неплохо было бы купить литр водки и прийти в квартиру, где существуют люди, до сих пор считающие себя его родителями. Водка была паролем, как у шпионов, и здорово повышала шансы отлежаться: без расспросов, приставаний и игры в воспитание…
Нет! Кит резко поднялся. Нет, и хватит здесь сидеть! Он не боялся, что его ищут, но случайные пэпээсники могли принять за пьяного, а он был не в настроении общаться с ментами. Сейчас часика два не курить, походить, воздухом подышать…
Он прошел по Советскому проспекту двести метров и вновь почувствовал себя нехорошо. Ливер мелко затрясся, в пузе закрутило, словно кишки наматывали на половник. Кит свернул во дворы, потом засеменил по обледенелому накату, как прогулочная лодка по речной зыби, и спрятался за здоровенным внедорожником. Выдох рвался из раскрытого рта зловонными облачками. Кит подождал немного, прислушиваясь к шевелениям внутри себя, и его вывернуло кровавым слизистым сгустком прямо в сугроб.
В сумерках, едва-едва разбавленных безжизненным светом фонарей над подъездными козырьками, кровь казалась черной. Капли срывались с губ ягодами черноплодной рябины и кропили снег рядом с неглубокой, словно обугленной, ямкой. Кит закашлялся, рвотные спазмы плющили и мяли желудок…
– Странные праздники, – произнес голос в кармане.
«Да уж», – согласился Кит, отплевываясь, а потом резко выпрямился.
Голова все еще кружилась, он оперся рукой о высокий, припорошенный снежком бампер джипа, оставив четкий подтаявший отпечаток ладони. Ноги ослабли в коленях и подрагивали, пот катился по позвоночнику под пуловером, надетым на голое тело.
«Так не бывает, – подумал Кит заторможенно. – Так просто не бывает!»
В кармане трепыхнулось, словно в насмешку: а ты проверь.
Кит вытащил глючный айфон. Экран светился. Плотный ярко-желтый конвертик с подписью «отправитель не определен» красовался в центре. Кит не собирался открывать сообщение. Выключенные телефоны не принимают сообщений, а выпотрошенные телефоны – без аккумулятора, без сим-карты – тем более. Пока он думал об этом, конвертик лопнул, как гнойник:
«Верни яблочко, верни. Ул. Гоголя, 13, Плесики».
Снежинки таяли на мягкой сенсорной панели, капельки сверкали крохотными радужными звездочками.
«Верни яблочко, верни…»
Неловким отталкивающим жестом Кит бросил айфон в сугроб и побежал по дворам, широко расставляя ноги, пьяной походкой утомленного пловца. Дома с облупившейся штукатуркой раскачивались, словно ржавые речные пароходы, навеки пришвартованные к берегу. Темные арки, провонявшие мочой и метками, безмолвно разевали беззубые пасти и дышали вслед колкими сквозняками. Резкие тени ломались в нагромождениях снега едва замаскированными капканами. Деревья торчали из сугробов черными, обгоревшими в морозном дыхании ветра остовами и тянули к нему скрюченные мертвые пальцы.
«Верни яблочко…»
Кит бежал, не разбирая дороги, чудом огибая припаркованные во дворах машины и ямы, вырубленные в накате до асфальта и канализационных люков. Голова пульсировала. В ушах тонко звенело. Воздух вокруг стремительно густел. Кит толкал его грудью, широко разевал рот, с силой втягивая в легкие прохладную патоку, но все равно задыхался. Несколько раз он сворачивал наугад, ныряя в проходы между гаражами, изрисованными торопливыми граффити. Нелепые крохотные собачки с лаем выкатывались под ноги. Кто-то гоготал и свистел ему вслед из темных углов. Ограды детских садов устраивали ловушки, остроконечными пиками подпирая невидимое небо. Узкие тропинки, словно ручейки, вновь собирались в речки дворовых проездов, по которым вчерашний ветер гнал застывшую мелкую волну. Все мелькало в снежной карусели. Затуманенное сознание едва успевало реагировать на детали. Мысли прыгали в голове, как жабы, и ни одну из них Кит не мог толком осознать, кроме такой: он хотел к маме…
«Ежики… моргают, – привычно одернул себя Кит. Он всегда так делал, когда детские страхи и слабость понуждали желать того, чего на этом свете не было. – Ежики моргают…»