И какая-то странная веселость вселилась вдруг в меня. Вот, думаю, и со мной это случилось. Я даже захотел про собак рассказать, но вовремя сдержался. Обидится этот Вадим Вадимыч.
– Мне нравится, как вы держитесь, – сказал он.
– А как надо?
– Нет-нет, все правильно. Волноваться нечего. И улыбаетесь правильно.
Он тоже улыбнулся, и мне показалось, старается скопировать мою улыбку. Старается быть на меня похожим.
– Все точно сделали, как я просил – прошли внизу, нашли номер и, главное, не опоздали.
– Ничего такого сложного…
– А я вот грешен, – засмеялся он. – Всегда опаздываю! Ничего не могу с собой поделать. Такая вот слабость. Смешно, не правда ли?
– Но ведь вы не опоздали.
– Перед вами здесь встречался с другим автором, – махнул он рукой. – К нему-то как раз и опоздал. Ждать заставил человека.
– Значит, мне очень сильно повезло.
– Вот, шутите. Значит, и правда не волнуетесь.
– Волнуюсь. Потому что ничего не понимаю. Жду, что скажете. Это же нормально?
– Конечно, нормально. Ничего особенного не скажу, потому что пригласил вас просто познакомиться.
– И все?
– И все. Другой причины нет. Ну и поговорить, конечно. Ведь с интересными людьми интересно и знакомиться, и разговаривать. А неинтересные люди пусть занимаются своими делами. Как говорится, мухи отдельно, котлеты отдельно. Ну так вот… Вы яркий человек, но мне кажется, недостаточно серьезно к себе относитесь. Недостаточно цените себя. Согласны?
Я растерялся от этого внезапного поворота:
– Даже не знаю, что сказать на это. Надо собой восхищаться?
– Не восхищаться, а думать, как правильно применить свои силы. Чтобы они принесли пользу – и вам, и людям. Вы же не собираетесь плыть против течения?
– Я… не совсем понимаю, о чем вы. Разве я против того, чтобы приносить пользу?
– Этого мало – быть не против! Надо искать точки приложения своих сил, чтоб был резонанс. Вы же еще и физик, понимаете. И спортом занимались, знаете, как прилагать усилия для достижения результата.
И он стал пересказывать мою жизнь. Школа, институт, спорт, университет, и вот наконец творчество. Такое заметное, привлекшее внимание. Он читал статьи о моем рассказе и понял, что литература – это не только слова, но что-то такое, что заставляет читателя думать, и мне это удается… Говорил и говорил. А я слушал, не перебивая, потому что онемел. Словно оцепенел от удивления. Так долго и подробно мне рассказывают обо мне же! Да еще так восхищенно. Что это? Зачем? Во мне повторялись только эти вопросы, и я словно отвечал на них такими же повторами – сейчас это закончится, и я уйду. Сейчас это закончится, и я уйду.
Кажется, он действительно завершал.
– Государству вы нужны как воздух. И наша задача – помочь вам проявиться еще больше, во всю силу. Вот для этого я вас и пригласил – чтобы сказать об этом. Вы можете рассчитывать на нашу поддержку. И в публикации ваших произведений, и вообще в будущей работе.
– Знаете, я пока учусь. Все у меня нормально. Никакой помощи вроде не надо.
– Вроде… Ну не надо так по-детски! Вы же взрослый человек. Хотя ладно, я объясню вам, как говорится, на пальцах. Задача государства состоит в том, чтобы выявлять лучших людей. Нам необходимо строить новую элиту общества. Вы будете в первых рядах. Понимаете?
– Я думаю, это само собой происходит.
– Ошибаетесь, молодой еще человек, ошибаетесь! Не само собой. Это целенаправленный процесс. Лучшие должны быть наверху. Если их не вылавливать, они утонут. Простите за такое сравнение. Подумайте об этом, хорошо? Об отношениях человек – государство. Потом поделитесь со мной своими размышлениями. – Он взглянул на часы, почему-то висевшие на правой руке. – Ну вот, пока и все. А по поводу нашей встречи не сильно задумывайтесь. Рано или поздно вы обязательно встретились бы не со мной, так с другим нашим сотрудником. Даже не представляете, как мы ищем по всей стране, ищем. Одного из ста, из тысячи! Так что встретились бы. Поймите это. Ну, до свидания.
– До свидания.
Он улыбнулся:
– Хорошие слова.
– Вы попрощались, я ответил. Я не имел в виду…
– Хорошо-хорошо. Я не настаиваю. Только прошу, чтобы вы подумали над моими словами. И вот еще…
Он достал из стола бумагу.
– Маленькая формальность. Простите, но у нас так принято. Надо расписаться, что вы никому не расскажете о нашей встрече и разговоре.
Я пробежал глазами коротенький текст о том, что я, такой-то, обязуюсь не разглашать содержание разговора.
– Знаете, я и без этой бумаги… – пробормотал я.
– Нет-нет. Мне так положено.
– Но тут, в конце – «для дальнейших встреч беру себе псевдоним…». Нет, не надо.
– А что плохого в псевдониме? Творческие люди имеют псевдонимы. А что здесь формулировка такая – ну вы же писатель, понимаете смысл слов. Не будет встреч, не будет и псевдонима. Не будет этого вымышленного человека. На нет и суда нет. Ну, что выберем? Давайте по отчеству. Михайлов? Впишите и подпишитесь.
Что двигало моей рукой? Желание быстрей избавиться.
– Я могу идти?
– Ну что вы как по-военному. Конечно, можете. Мне было очень приятно с вами побеседовать, поверьте. Да, вот мой телефон.
Он протянул листок с одними цифрами.
– Но вы же сказали, что можно больше и не встречаться. Зачем же звонить?
– Я думаю, вы еще ничего не решили. Возьмите-возьмите.
Наверное, от радости, что все закончилось, я не удержался и пошутил:
– Надо съесть?
– Я же говорю – хорошо держитесь. Нет, не стоит.
Я шел по Невскому с ощущением, что вернулся откуда-то издалека. Дальше Енисея. Все вокруг изменилось за время моего отсутствия, стало серым и тусклым. Я чувствовал, что какая-то пружина обмана таилась в этой встрече. Она распрямится и разорвет меня.
Но ведь ничего страшного не произошло, успокаивал я себя чуть ли не вслух. Ничего страшного.
Маше я ничего не сказал. Не из-за расписки, конечно. Маши это не должно касаться. Не должно к ней прикасаться, так правильнее.
Я уехал к отцу. Посоветоваться.
Была осень, мы шли с ним по лесной дороге. Мы любили разговаривать во время таких дальних прогулок. Но о встрече в гостинице я все не решался сказать. Вдруг отец остановился, как перед невидимым препятствием, посмотрел вперед.
– Всю жизнь живу с этим.
На такой же дороге, когда ему было пять лет, он увидел, как гэпэушник проткнул штыком маленькую девочку.
– Всю жизнь живу с этим, – повторил он.
Вот и посоветовался, подумал я.
– Что-то случилось? – спросила Маша, когда я вернулся.
Не умею я скрывать плохое настроение.
И, думая о том, как причудливо бывает человеческое сознание, заменяющее нежелательные мысли неожиданными, я стал рассказывать Маше о своем решении писать об отце. Я вдруг увидел эту книгу, ее первую часть об отце, вторую о сыне, – книгу об отце и сыне. Мне было даже удивительно, что я до этого не додумался раньше, не понял, что это самое важное в жизни – проявление отца в сыне, это и есть тот взгляд, который я чувствовал на себе всегда, это и есть возвращение миру рассказа о нем.
Я говорил и говорил, заполняя вдруг найденное пространство, и… замолчал. Мне показалось, я увидел первую и последнюю фразу. Они были не словесными, а смысловыми пятнами. Я вглядывался в них, как в забытый сон, стараясь различить.
– Ты только не бойся, – сказала Маша. – Ничего не бойся.
– Боюсь. Глаза боятся. А руки делают. Вот мои руки. Я весь твой.
Маша. Самое тихое слово.
Я бы с радостью закрасил черным все страницы с Вадим Вадимычем. Но это будет только ему на руку.
Он сидел на скамейке. Когда-то в детстве так ждал меня Витька играть в футбол. Это сравнение меня как раз и взбесило. Да кто ты такой? – чуть не взревел я внутри себя. Но сделал вид, что не заметил его. Через какое-то время я оглянулся. Он шел за мной. Хотел внушить свою неотступность?
Я шел в отчаянии. Все-таки я надеялся, что обойдется одной встречей. Но если случился второй раз, то будет и третий. Это как с теленком: один раз случайно зайдет в огород, а после второго – повадится.
В сквере у Русского музея я наконец остановился.
– Забавно! – хмыкнул он. – Как в кино, правда? А знаете, у меня совсем нет лишнего времени.
– И у меня тоже.
– Вот и прекрасно. Уже что-то общее. Присядем?
Сейчас я все скажу, подумал я. Объясню. Неужели ему и так не понятно?
– У вас что-то случилось? Вы пропустили занятия.
Хорошо, что он так сказал. Это добавило мне решимости.
– Вы все про меня знаете? Я отпросился, чтобы съездить домой. И все. Разве я обязан отчитываться?
– Не обязаны, – усмехнулся он. – Но вы помните наш разговор? Вы пропали, я думаю: вдруг человеку помощь нужна?
– Нет, не нужна.
– Это хорошо. А кстати, вы никуда ничего не посылали нового? Я имею в виду литературные журналы.
– А что?
– Да мало ли что. Знаете, как долго они там читают. Можно ускорить процесс. Поверьте, безо всякого видимого участия. Есть масса способов.
– А что?
– Да мало ли что. Знаете, как долго они там читают. Можно ускорить процесс. Поверьте, безо всякого видимого участия. Есть масса способов.
Я вдруг почувствовал, что сейчас просто уйду. Так я всегда уходил с комсомольских собраний, со всяких конференций. На меня накатывало онемение, и я выходил из зала.
– Ну что вы молчите? Есть что-то новенькое? Написали?
– Но это… мое дело. Только мое, понимаете? И вообще… Если надо, вызывайте на допросы!
– Да какие допросы! Что это с вами? Начитались, наверное? Сейчас другие времена. По-новому надо строить общество.
– Строить? В гостиницах, вот здесь, на лавочке? Элиту общества?
Я уже не мог удержаться:
– Человек, когда что-то делает, то это дело похоже на него! И вот эта ваша элита будет как вы.
Его глаза мгновенно похолодели.
– Щенок. Наверное, я ошибся. Жаль. Или не хватает тебе жизненного опыта. Что ж, Михайлов, подождем.
– Почему вы так меня назвали?
Я медленно начинал догадываться. Вот она, та самая пружина обмана.
– Ты сам так себя назвал.
Он встал.
– Что это я на «ты» перешел? Мы же еще не подружились. Да! Есть неприятная новость: для студентов отменяются отсрочки в армию. Мы бы могли посодействовать, дали б доучиться. Девушку жалко. Подумайте, зачем вам армия? Подумайте хорошенько. Бумажку с телефоном еще не съели?
Он ушел. Поспешно ушел, давая понять, что не хочет больше слушать всякие глупости.
Я сидел уставившись в землю. Не думал я, что встречусь с чем-то таким в своей жизни. Я же был сам по себе – за что меня так, мешком по голове. Из-за угла. Откуда? Откуда это зло? И вдруг я вспомнил свою фразу – ту, которую придумал, когда ездил домой. Случайность зла высекает из жизни необходимость добра. Я даже пожалел тогда, что сдал уже философию. У нас был хороший преподаватель, я бы поговорил с ним о соединении категорий случайности и необходимости как о соединении случайности зла и необходимости добра. Думал об этом в поезде, засыпая. А когда засыпаешь, даже обычные мысли кажутся значительными.
Уснуть бы сейчас и проснуться таким, как прежде.
Через месяц меня призвали в армию. С третьего курса.
Я расстроился, зато успокоился по поводу этих встреч – значит, от меня отстали. Торг не состоялся.
В армии я сразу почувствовал, что оказался в самом центре утраченного времени – его не надо было искать. Оно окружало меня. Я сопротивлялся тем, что думал. Так много и напряженно я не думал в своей прежней свободной жизни. Думал, будто говорил сам с собой, как будто выстраивал в очередь свои мысли – сначала одну, потом следующую… Я записывал все в письмах к Маше.
«Зачем поголовный призыв? Затем, чтобы ударить мешком по голове вчерашнего школьника, чтобы погрузить в грубость и тупость, чтобы сделать до конца жизни несвободным, оставив только инстинкты. Военное дело? Нас ему не учат. Оно занимает процентов пять времени. Остальное – животные взаимоотношения и бесконечное закапывание окурков. Целый участок на стадионе отведен для этого. Строем несут найденный окурок, копают яму метровой глубины и «хоронят» под хохот старослужащих. Еще не было дня без этого развлечения».
Крик души. Прямо «Поединок» какой-то.
«Сегодня я получил взыскание – три наряда вне очереди. Оказывается, я поставил под угрозу боеготовность роты. Дело в том, что ночью, проснувшись от каких-то звуков, я понял, то это плачет от холода мой сосед внизу – я сплю на втором ярусе. В казарме холодно, одеяла как сито, а двери кубрика нараспашку в коридор, в котором снег наметен из щелей. Я встал и закрыл двери. Оказывается, нельзя. Вдруг дневальный прокричит тревогу, а спящие в кубрике не услышат. Казалось бы, правильно, а на самом деле, глупость несусветная. Тогда в коридоре не должно быть стужи».
Зачем я писал это Маше? Почему впадал в эту жалобную ересь?
«Знаешь, как здесь разговаривают? Только «гы-гы». В прямом смысле. Усмехаются и говорят: «Гы-гы». Такая мода – спрашивать «гы-гы» и отвечать так же. И этого вполне хватает. Игра или защитная реакция? Всем кажется, что это смешно, но выглядит страшновато».
Мне стыдно за свои бесконечные жалобы. Но вот уже и хвастовство, и бахвальство:
«Ты не думай, мне совсем не трудно. Для деревенского человека здесь нет трудностей. К тому же я из тех белых ворон, которых трудно заклевать. Я еще тот папенькин сыночек. Как-то в самом начале меня попытались ударить. Я только отбил удар, но больше уже не цеплялись. Мы тренируемся в умывалке, обмотав руки полотенцами. Так вот, эту мою группу, человек пять, уже больше никто не трогает. Вот и от меня хоть какая польза. Но кажется, меня уважают все-таки из-за возраста. Разница в пять лет кажется этим ребятам огромной. Смотрят на меня как на дядьку».
И наконец мои нормальные слова:
«Ночью лежал на высокой своей кровати и смотрел в окно на дальние мерцающие в морозном воздухе огоньки. И подумал о том, что откуда-то, где нет времени, смотрит кто-то сейчас на меня».
Прошло полгода армии, и я наконец стал самим собой.
Вот тут они появились снова.
Дневальный вызвал меня в штаб, и полковой писарь молча отвел меня к двери без опознавательных знаков с тыльной стороны клуба.
За столом, освещенным настольной лампой, в полумраке сидел лысый старичок. Полковник.
– Если что, будешь приходить сюда без приглашения, но в такое же время, – не глядя на меня, сказал он.
– Если что?
Он посмотрел.
– Если будет что сообщить. Что офицеры говорят, что солдаты – кто поумнее. Ты что, не понял? В Ленинград съездишь. В отпуск. Это ж совсем рядом. Так что, Михайлов, будешь со мной работать.
Я все понял, конечно. С минуту помолчал. А потом, даже неожиданно для самого себя, сказал:
– А вот это, товарищ полковник, – …
Так к месту пришлось это короткое, как выдох, слово.
Я повернулся и вышел. Он кричал что-то там, за дверью. Но что он сделает? Накажет? Наказать меня можно только с ведома моего командира. Наш ротный, капитан Киселев, казался мне нормальным офицером. Интересно, как объяснил бы ему этот полковник, в чем я провинился?
Все обошлось. Пока обошлось, думал я. Опять в меня вселились тягостные мысли. Почему эти люди выбрали меня? Как они выбирают? Может, я чего-то в себе не знаю? И как же с этим я буду писать, говорить с отцом, с Машей, просто жить?
Мы выехали на учения. В армии это как водяное перемирие в джунглях, потому что появляется осмысленное занятие. Исчезает деление на молодых и старых, никому и в голову не приходит хоронить окурки.
И жизнь в лесу меня радовала – я соскучился по деревьям, по дыму костра.
Меня удивляло, что именно на учениях солдаты просили меня придумать для их писем девушкам какие-нибудь душевные фразы. «Чтобы она почувствовала», – говорили они. Скольких я так обманул?
На нашу точку приехала комиссия. Я как раз колол дрова для кухни на небольшой полянке рядом с лагерем. Из аппаратной выскочил командир взвода, построил всех, доложил. И вдруг я узнал в одном из приехавших офицеров Вадима Вадимыча. Хоть это и не похоже было на правду, но я не сильно удивился. Ведь даже в какой-нибудь старой коряге мне иногда виделась его ухмылка.
Вот и он, подумал я безо всяких уточнений – каким образом, откуда? И он, скользнув по мне взглядом, будто дал понять: а как же иначе?
Нам скомандовали разойтись, и я вернулся к своим дровам. Взялся опять колоть, хотя раз за разом промахивался. Вот он подошел, присел рядом на чурбачок, огляделся, нет ли кого-нибудь рядом.
– Освоились? Даже дерзите старшим офицерам. Это совсем ни в какие ворота…
Это он о полковнике, понял я.
Я молчал и думал, как бы и ему сдерзить. Но не знал, что сказать. Волнение было такое, что руки тряслись.
– Молчите? Ну что за несговорчивость такая? Там девушка ждет, а ей карьеру надо устраивать, преподавать. Куда она пойдет?
– Девушка тут ни при чем. Я, кажется, дал понять, что у меня с вами ничего общего.
– Ну как это ничего? Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, как говорится. Надо это осознать. Когда вернетесь, придется ведь жизнь устраивать.
– Без вас.
– Не получится. От нас так просто не уходят.
Я глянул на него, как будто впервые увидел.
– Я не был с вами!
– Ну как же не были? Я характеристику на вас хорошую составил. Приложил к расписке.
Лучше бы он не говорил это. Может, так бы и препирались дальше. У меня перед глазами мелькнули белые бумажки, и я с каким-то яростным вдохом замахнулся топором, словно стремясь разрубить их. Он испуганно отшатнулся. Может, решил, что это я на него?
Мгновение остановилось, я увидел перед собой распластанную на чурбаке кисть руки, на которую опирался, и ударил по ней. Судорожная боль, как когда-то при ударе молнии в эту же руку, сковала ее. Я увидел отскочившие пальцы и услышал противный тоненький писк. Это пищала кровь, разлетаясь струйками, как из прорванного шланга. Два пальца прыгали по траве, сгибаясь. Третий висел на коже. Я поднял почему-то один, сунул в карман… Боль заставила сжать левую руку правой, прижать ее к себе, согнуться всем телом.