Да еще к бутылочке фиолетовых чернил. В ней, подобно джинну, томятся сотни незаписанных историй.
Конечно, сочинившему ее чиновнику пришлось повозиться с Блиновым. Больно он тут не на месте.
Впрочем, особых колебаний не было. Дошел до фамилии, остановился, а после кляксы продолжил.
Правда, совсем от растерянности не отошел. Поэтому фраза получилась такая, что не сразу поймешь.
“На восемнадцать убитых евреев три христианина, из которых двое (студент Блинов и пристав Кяуров) несомненно убиты христианами”.
Выходит, Блинов и Кяуров тоже евреи. Правда, Бог у них другой, чем у соплеменников.
Коля, как мы знаем, действительно попал в Еврейскую больницу. До тех пор, пока его не опознала мать, он числился как еврей.
С приставом так получиться не могло. Во-первых, кто не знает Кяурова, а во-вторых, форма и погоны ясно указывали, куда его везти.
36.
Больше всего текст “Сообщения” напоминает кино. Вернее, режиссерскую раскадровку.
Сперва это, потом то. Причем между первым, вторым и третьим есть внутренняя связь.
“Евреи, собравшись в лесу, в числе 300 человек, стреляли в портрет Государя Императора, а на протесты крестьян объяснили свое занятие тем, что „скоро они, евреи, будут крестьянами править“. Еврей Сруль Индиктор без всякого повода ударил по лицу стоявшего у ворот крестьянского мальчика Иосифа Крупенского, который ответил, однако, ударом ножа. Этого Крупенского еврейская толпа „угрожала“ разорвать на части.
Крестьянин Хмара зашел во двор еврея Беспрозванного, надо полагать, с самыми дружескими намерениями, а евреи набросились на него и на появившихся неведомо откуда других крестьян с целью убить их.
Еврейская толпа встретила и сопровождала площадной бранью чинов полиции, сопровождавших политических заключенных…
Министерство внутренних дел предложило губернаторам внушить еврейскому населению сознание полной необходимости не возбуждать своим поведением вражды к себе в населении христианском.
Наряду с этим 12 апреля в Житомире получило распространение воззвание преступной организации социалистов-революционеров, сообщающей о том, что в Житомире готовится погром и вина за это должна пасть на администрацию”.
Как видите, никуда не исчез упомянутый нами слух. Стал чуть ли не основой всех доказательств.
Объективности тоже не получилось. Бумага настойчиво противопоставляла одних другим.
Например, Индиктор только ударил, а мальчик в ответ полоснул ножом.
Или Хмара был настроен вполне благодушно, но почему-то с трудом унес ноги.
Вот так начинаются погромы. Вдруг ясно понимаешь, что одно дело – мы, а другое – они.
Ах, как умело автор нажимает на болевые точки. Уж насколько широк еврейский вопрос, но он ничего не забыл.
Коснулся темы ритуального убийства. Пусть и не напрямую, но совершенно отчетливо.
Стрельба по портрету – это и есть ритуальное убийство. Символическое выражение коллективной неприязни.
Не исключено, что действительно размяли руку. Конечно, стреляли не по мишени, а просто так.
Причем энтузиазма было через край. Могло хватить не только на то, чтобы перепугать ворон.
И на “засеянные поля христиан”, вероятно, заходили. Ведь если хорошее настроение, то непременно что-то нарушишь.
Так что капля правды тут есть. Другое дело, что она разбавлена ведром дерьма.
Начали с того, что в эту раму вставили портрет императора. Сами удивились, как все засверкало.
Все же без портрета что-то не то. Ну гуляет молодежь за городом, а зачем – непонятно.
Кстати, в какой-то момент появился эпитет. Долгое время автор избегал определений, но все же не выдержал.
Назвал эсеров “преступной организацией”. Получилось, что распространять листовки еще хуже, чем грабить и убивать.
В этом свете не удивляет пожелание евреям стать незаметней. Пусть не исчезнуть совсем, но хотя бы “не возбуждать… вражды”.
37.
Когда-то вилка была главным оружием интеллигенции. Едва начиналась беседа, а она уже метила в противника.
Мало сказать – метила. Оппонента старались поддеть и насадить на острие.
Потом остынут и перейдут к мирным целям. Сделают с котлетой то же, что только что хотели сделать с врагом.
Еще накрутят макароны, как шарф. Чтобы, прежде чем исчезнуть во рту, они немного развевались.
Сейчас вилка – совсем не единственная возможность. Появились другие способы противостоять злу.
Еврейская печать возникла – это во-первых. Предварительную цензуру отменили – это два, три и пять.
Словом, настоящий праздник на журналистской улице. Все это сословие подняло головы и стало смотреть вызывающе.
Кто, мол, соскучился по сильным ощущениям? Теперь вы уколитесь не о вилку, а о перо.
После погрома тон все же уравновешенный. Ведь перья тычутся непосредственно в ранец и ботиночек.
Допустим, ранец принадлежал Мойше, а ботинок Голде. Когда явились громилы, дети играли вместе.
Теперь понимаете, почему чернила прозрачные? Да потому, что они смешаны со слезами.
Ох, и нелегко быть газетчиком. Ходишь по пожарищу, смотришь в разбитые окна, беседуешь с теми, кто остался в живых.
38.
Вообще жизнь стала активнее. Словно все, кто недавно прятались по домам, вдруг решили принять участие.
К тому же в городе никогда не было столько гостей. Притом не какие-то торговцы залежалым товаром, а значительные персоны.
Представляете житомирца – и приезжего киевлянина. Это все равно что сюртук рядом с отлично сшитым фраком.
Да что фрак! Бывало, в зубах сигара, а рука опирается на трость с набалдашником.
На журналистов не очень похоже. Они настолько поглощены своими проблемами, что солидность им ни к чему.
Зато адвокатам такой стиль в самый раз. Прежде чем вынести вердикт, они три раза подумают и пять пересчитают.
Это, знаете ли, позиция. Дело может быть сколь угодно кровавым, а они будут жить в лучшей гостинице.
Ничто не заставит их поступить иначе. Нет, только номер люкс и обязательно с окнами на площадь.
Притом что за выражения лиц! С таким видом следует говорить не о погроме, а о взятках и растратах.
Право вести себя так им дает имя. Или, если говорить более точно, фамилия.
Кто в Киеве не знает Ратнера и Кроля? Большинство справедливых и несправедливых решений – это результат их красноречия.
Теперь им предстоит убедительно сказать о последних событиях. Время от времени повышая голос до верхних нот.
Думаете, адвокаты ничего не чувствуют? Очень понимают, что в другой ситуации убитыми могли бы быть они.
39.
Как написали в “Волыни”, “телеграф работал с необычайной лихорадочностью. По несколько часов нельзя было добиться отправки…”
Иногда весь день нет посетителей, а тут все навалили разом. Чуть ли не толкались, пробиваясь к окошечку.
Повеяло, знаете ли, воздухом странствий. Ведь не только в Киев шли телеграммы, но в Лондон и Париж.
Любопытные эти газетчики. Иногда проглянет в их манерах что-то совершенно праздное.
Ведь они тут не только по службе, но как бы в вояже. Пользуются любым поводом, чтобы отвлечься.
Хотят понять: что это за место такое? чем оно отличается от других городов?
Кое-кто успевает за покупками. Когда еще сюда попадешь, а эти вещицы будут о поездке напоминать.
Обидно только, что многие лавки разгромлены, а товар разбросан по мостовой.
Еще не настало время в качестве презента увозить несколько кубиков или голову куклы.
Так и будут говорить: “Эта лопатка досталась мне под Парижем, а пенал в битве за Брест”.
Впрочем, уже сейчас чувствуется ажиотаж. Смешанный со все большим безразличием.
Мальчишки лучше всех угадывают момент, когда ужас превращается в развлечение. Чуть не в полном составе выбегают улицу.
Что, мол, у нас такое? Отчего этот сыр-бор, сигары-трости, монокли-пенсне?
В этом порыве соединились дети евреев и погромщиков. Когда еще город почувствует себя столицей, так что эту минуту нельзя пропустить.
40.
Вот что приходит на смену горю и ужасу. Такой взрыв любопытства могли вызвать гастроли знаменитой труппы.
Губернатор тоже участвует в этом шуме. Во время погрома он не покинул своего дома, а сейчас присоединился к журналистам.
Прежде он не стал бы делиться своими правами, а тут появился в сопровождении раввина.
В такой компании проще заглянуть на еврейские улицы. Немного поговорить с оставшимися в живых Срулями и Мошками.
Правда, народ стал какой-то неразговорчивый. Хочешь с ними побеседовать, а они смотрят в пол.
Так что неверно “Волынь” пишет о сумасшедших. Якобы всех, кто недавно вывалил на улицу, сейчас вернули в палаты.
Если это и так, то остальные сдвинулись. В их глазах горит недобрый огонь.
Особенно странно ведут себя наборщики. Металлические буквы выпадают из их рук.
Особенно странно ведут себя наборщики. Металлические буквы выпадают из их рук.
“С понедельника по четверг, – говорилось в „Волыни“, – газета не могла выходить: наборщики не могли работать”.
Представляете этих чувствительных наборщиков? Так напуганных погромом, что им не составить слово “погром”.
Возможно, тут замешано что-то личное. Ведь среди убитых в эти дни был наборщик Руслан.
Причем как хитроумно с ним расправились! Знакомый крестьянин пригласил домой, а затем выдал убийцам.
Посмотришь на его фотографию и сразу скажешь, что этот человек чувствовал ответственность за каждую свинцовую букву.
Тут ведь не просто одно за другим. Здесь решался вопрос о том, быть или не быть гармонии.
Как видно, юноша это понял с ранних лет. Всякое отступление от правила воспринимал как личную неудачу.
Замес тут тот же, что у Коли и Срулика. Эти мальчики столько пережили, что им оставалось самое главное.
41.
Коля мог погибнуть еще раз. Впрочем, одного варианта оказалось достаточно.
Когда-то Азеф согласился, что Блинову не место в их организации, но из головы эту историю не выбросил.
Точно знал: скоро им придется встретиться опять.
Пока же посылал черные метки. Напоминал о том, что главные испытания впереди.
В последний раз желание расправиться со старыми знакомыми возникло в непосредственной близости от погрома.
Евно Фишелевич писал в полицию не только о Коле и Лизе. Эти двое были одними из многих примеров.
Больше всего ему нравилось, когда возможные кандидаты образуют что-то вроде очереди.
Это не значит, что кого-то возьмут сейчас, а кого-то потом. Положение у всех примерно одинаковое.
Азеф давал понять, что речь не о том или ином преступнике, а о целом движении. При этом одни едут на север, а другие на юг.
Вкратце обрисовал маршрут. Показал, что эпидемией охвачена не только Россия, но соседние страны.
“В последнее время отправлена масса народу в Россию, до 20 человек. В том числе и Ташкент, который с неким Ломовым (субъект, о котором писал Мейснер как о боевом человеке, Вам известно) в Болгарию для исследования границы по перевозке оружия посредством связей армян-дрошакистов”.
Странная особь – переносчики инфекции. Здоровый человек существует для своего дома, а они ради будущего.
Представляете, каково женам? Хорошо, если у них те же наклонности, а что если им интересней готовить борщ.
Евно Фишелевич на стороне жен и детей. Все делает для того, чтобы отцы семейства не смотрели на сторону.
Конечно, в донесении нет эмоций. По большей части это сухой перечень: вроде как об обвале мы судим по количеству камней.
42.
Еще упомянуто двадцать или тридцать человек… Только тогда Азеф называет Колю и Лизу.
“Отсюда собирается группа террористов – очень серьезная: 2-е Блиновы – известны в Женеве под именем Ефимовых…”
Даже сейчас он не забывает о конспирации. Помнит, что главное надо прятать поглубже.
Никому не придет в голову, что все это пишется потому, что каждую ночь он видит один сон.
Не случайно мы упомянули обвал. Только Азеф погрузится в сон, как сразу начинается камнепад.
Без сонника ясно, что существует связь между горной лавиной и тем, что называется “засыпаться”.
Знаете, конечно, что это такое? Вдруг оступаешься и стремглав летишь вниз.
Больше всего Азеф боялся “засыпаться”. Оказаться в лаве и навсегда в ней пропасть.
Пока он добавляет масла в огонь. Или несколько камешков в стремительно движущийся поток.
43.
Охранка – бюрократическое учреждение. О каких бы срочных делах ни шла речь, все равно требуются согласования.
Пока документ пройдет положенные ему круги, дня три нужно. Еще прибавьте время для передачи решения на места.
Потом какие-нибудь неожиданные обстоятельства… Все же не только эти двое представляют опасность для режима.
Как раз к похоронам подошла Колина очередь. Филерам оставалось поприсутствовать и составить доклад.
Все двинулись на кладбище. На казенные деньги купили цветов, а на лицах изобразили скорбь.
Конечно, лица – это сильно сказано. Внешность у них неотчетливая, без особых примет.
Вот бы узнать, о чем они беседовали между собой. Как, не выходя из роли, обменивались последними новостями.
Конечно, случались промашки. Вдруг забудешь, что на подобных сборищах люди в основном не из их ведомства.
Произойдет казус вроде того, что много позднее случился на похоронах одного поэта.
Представляете: вот здесь стоят близкие родственники, а тут к дереву прислонились филера.
Играют не хуже настоящих актеров. На физиономиях застыла печаль, а языки в это время мелют о своем.
“Заберем этого?” – спокойно так кивает один. “Куда он от нас денется”, – расслабленно отвечает другой.
44.
Видно, Азефу изменило чутье. Он не почувствовал, что дело движется к развязке.
Это его неизменная перестраховка. Всегда лучше, когда не одна угроза, а две.
Уж какая-то точно настигнет Колю и Лизу. Если смогут увернуться от погрома, то окажутся в руках полиции.
Полицейские все равно что малые дети. Чтобы не случилось осечки, надо повторить несколько раз.
Мол, помните, я писал о Блинове? Не забудьте при случае заглянуть к нему в чемодан.
В первую очередь вывалятся бритвенный прибор и мыло, а потом что-то поинтересней.
Любопытней всего были бы бомбочка и пистолет. Впрочем, не следует пренебрегать печатными изданиями.
Надо же знать, что читают женевские студенты. Какие брошюрки у них на уме.
Туалетные принадлежности тоже пригодятся. По этим мелочам можно представить его предпочтения.
Почему-то Коля тяготеет ко всему западному. Словно в пику отечественным бритве и мылу.
Чувствуете противоречие? Мыло женевское, а бомба работы местных умельцев.
Чего-то не рассчитал Евно Фишелевич. Опередив действия полиции, Блинов оказался во власти более могущественных сил.
Есть такое понятие “судьба”. Полицейские имеют к ней отношение лишь в качестве второстепенных героев.
Теперь-то точно Коля не был связан с боевыми группами. За исключением, понятно, небесного воинства.
Смотрел откуда-то сверху и с трудом различал Азефа. С такого расстояния он казался совсем крохотным.
Евно Фишелевич сидел в кабинете за письменным столом и трудился над очередным посланием.
Посмотришь со стороны, так ничего особенного. Ну пишет человек что-то в дневник или сочиняет стихи.
Лицо самое что ни на есть вдохновенное. Словно ему на ум приходят не фамилии однопартийцев, а разные образы.
Сперва Коля хотел поглядеть через плечо, а потом подумал: не все ли равно? Ведь полиции сюда никак не попасть.
Хорошо в этом месте. Птицы и звери доброжелательны и рады всякому новому постояльцу.
Отвлечешься от лицезрения этих красот и опять интересуешься: что там, на земле?
Судя по настроению Евно Фишелевича, все готово. Теперь надо на почту, а потом в ресторан.
Столик с выпивкой и закуской дает широту обзора. Под хорошее вино мысль течет легко.
На десерт подойдет свежий номер газеты. Желательно открытый на странице “Хроники”.
Что сегодня в Петербурге? Кто из радикальных элементов попал в тюрьму?
Азеф отыщет заметку и опять радуется. Ведь он на свободе, а его товарищи за решеткой.
Дальше наступает самый главный момент.
Полным бокалом приветствуешь всех, кто скрыт за строчками, и выпиваешь за то, что ты ни при чем.
45.
Все это имеет отношение к другой жизни Коли. Самый длинный его период именуется бессмертием.
Никогда не было у него столь непростого времени. Хотя бы потому, что он в нем не участвовал.
Уже говорилось, как много значило в их семье его присутствие. Даже вкус в доме определял он.
Бывало, взглянет на какую-то виньетку, и сразу ясно, что она не нужна. Куда больше красоты в чистой поверхности.
После его ухода стало некому ухмыльнуться. Поэтому украшения вели себя беззастенчиво.
Обложка траурной мелодии “памяти студента Блинова” напоминает морское дно. Все в каких-то непонятных водорослях.
Сверху портрет, увитый лентой с надписью: “От еврейских и русских рабочих и интеллигенции”.
На само произведение благодарность не распространялась. Некто А. Ф. Северин-Севрюгин издал его за свой счет.
Кстати, фамилия автора тоже напоминает виньетку. Одна ее половинка кажется вариацией на темы другой.
Кто был этот человек? Отчего вдруг почувствовал необходимость высказаться?
Как бы то ни было, но его следует вспомнить. Как-то отметить то, что он не остался в стороне.
Ведь никому больше это не пришло в голову. Ни Римскому-Корсакову, ни Глазунову, ни Кюи.
Наверное, тоже что-то знали о Коле, но мелодии у них по этому поводу не родилось.
Один Северин-Севрюгин сразу понял: идут. Не десять или двадцать, а несколько тысяч человек.