– Самоубийство Бережного подтверждает его виновность, – вполголоса сказал он на лестнице, догоняя полковника.
– На первый взгляд да, – уклончиво ответил Горецкий.
– У вас есть сомнения? – За достаточно долгое знакомство с Аркадием Петровичем Борис научился разбираться в его интонациях.
Горецкий сердито посмотрел на него поверх пенсне и открыл было рот для ответа, как вдруг сверху их окликнули. Полковник Кузнецов, полный, рыхловатый, спешил к ним, взмахивая короткими руками.
– Господин полковник, – он запыхался, даже спускаясь по лестнице, – господин полковник, позвольте кое-что уточнить. Коль скоро вы прибегли к моей помощи в деле проверки пятерых офицеров…
– Ну да, я попросил вас передать им якобы секретные пакеты, каждому – свой, – нетерпеливо сказал Горецкий.
– Я позволил себе провести некоторые расследования, – невозмутимо продолжил полковник Кузнецов.
– Что? – изумленно вскричал Горецкий. – Да кто вас, собственно… А впрочем, простите, продолжайте, – опомнился он.
– Я в этом городе представляю военную контрразведку, – проговорил Кузнецов, – прошу не забывать… Так вот, я поинтересовался прошлым всех пятерых офицеров, а также местонахождением их семей, по возможности.
– И что же вам удалось выяснить? – отрывисто спросил Горецкий.
– Послужной список всех пяти чрезвычайно хорош, – с готовностью начал полковник Кузнецов, – кое-что меня насторожило только в одном случае.
Борис прислушался, думая, что Кузнецов расскажет сейчас про странные отлучки полковника Азарова, но тот продолжал:
– Именно есаул Бережной был не вполне благонадежен. По достоверным сведениям, брат его служит у красных, в конной армии Городовикова.
Горецкий поднял глаза на Кузнецова, и в первый раз за этот день Борис увидел в его глазах неподдельный интерес.
– Родной брат? – спросил он.
– Родной, – утвердительно кивнул Кузнецов. – Артемий Бережной.
– Так-так, – протянул Горецкий и вышел на улицу.
– Ну вот, – начал Борис, когда они уже сидели в пролетке, – все сходится, отбросьте ваши сомнения, господин полковник.
– Как раз теперь они усугубились, – тихо ответил Горецкий, покосившись на спину извозчика. – Во-первых, мне не нравится этот сигнал «надежного информатора». Слишком уж своевременно этот сигнал поступил. Только-только мы с вами обнаружили засвеченную бумагу в конверте есаула – и тут же происходит вся эта цепочка событий: слишком неуклюжая акция господ контрразведчиков, самоубийство есаула… слишком все вовремя! И полковник Кузнецов с его откровениями… Как раз вовремя находит брата Бережного, который оказывается у красных. Само по себе это еще ничего не доказывает – сейчас такое время, война всех разметала. Вполне может быть, что один брат у белых, второй – у красных, а третий – вообще у Махно. Меня настораживает этакая своевременность всего. Такое впечатление, что кто-то стоит за этими событиями, кто-то подсовывает нам эту карту – есаула Бережного.
– Но кто – сам полковник Кузнецов? – изумился Борис. – Вы его подозреваете?
– Да нет, – досадливо отмахнулся Горецкий. – Этот – просто туповатый служака, привык делать, что прикажут. Если бы не Гражданская война, он бы дальше штабс-капитана никогда не дослужился. А впрочем, все это только мои догадки на уровне подсознания, без доказательств на одной интуиции далеко не уедешь. Нет никаких доказательств, что Бережному помогли застрелиться! Никто не видел никого постороннего.
– А если все же предатель – он? Ведь брат у красных – это мотив, – напомнил Борис. – И я не могу избавиться от чувства вины. – Борис ближе придвинулся к Горецкому. – Если бы я не проиграл ему «парабеллум»…
– Если бы вы не проиграли ему «парабеллум», он застрелился бы из другого оружия. Неужели вы думаете, что у этого романтического горца при его любви к оружию не нашлось бы из чего застрелиться? Опять-таки если принять версию, что он застрелился. Представьте себя на его месте, вам это будет легче, чем мне: вы его лучше знали. Итак, он настоящий джигит, казачий офицер, видит подбирающихся к своему дому контрразведчиков… Допустим, он чувствует, что господа прибыли по его душу. Что бы он сделал?
– Думаю, что попытался бы бежать, – честно ответил Борис.
– Вот именно! – воскликнул Горецкий. – Исходя из нарисованного вами психологического портрета, я тоже делаю вывод, что Бережной в таком случае попытался бы убежать. Побег мог удасться или не удасться, но попытку он бы сделал. Но вчера у него были все шансы на удачный побег. Среди посетивших этот дом был всего один офицер – штабс-капитан Полуэктов, остальные – из бывших жандармов, ни стрелять как следует не умеют, ни догнать бы Бережного не смогли. Самоубийство для такого абрека – трусость, побег, напротив, нормальный поступок настоящего мужчины, для которого не зазорно украсть оружие или коня, но зазорно купить за деньги. И времени у него было предостаточно, я спрашивал: шли эти «контрразведчики» долго, оружием бряцали, слышно их было далеко. Потом разбудили еврейское семейство, там, где дети, всегда гвалт, особенно у евреев. И вот вместо того чтобы выскочить в окно и уйти, казачий офицер стреляет себе в висок, как влюбленный гимназист! Что за оказия, право слово! – Аркадий Петрович взмахнул руками, отчего пенсне слетело с носа и заболталось на шнурке.
– М-да, меня-то вы почти убедили, но доказательств по-прежнему у вас нет, – протянул Борис.
– Сам знаю, – сердито прошипел Горецкий. – Но вот что я сделаю. Во-первых, поинтересуюсь, что это за таинственный информатор. Ведь, судя по всему, портной Блюмкин живет в Ценске достаточно давно, и многие его знают. Тогда кто же мог перепутать его со знаменитым эсером? Во-вторых, выясню у полковника Кузнецова, каким образом он получил достоверные сведения насчет того, что брат Бережного в Красной Армии. Пусть он поточнее определит источник этих сведений, я сам с ним побеседую. А дальше будем действовать по обстоятельствам.
«Я тоже предприму кое-какие действия», – подумал Борис.
Про частые отлучки полковника Азарова он так и не успел рассказать Горецкому. Когда все так удачно разрешилось, когда вчера ночью подозрения пали на есаула Бережного, Борис просто забыл упомянуть о полковнике и о том, как Борис раскрыл его тайну. А по совести говоря, не забыл, а не хотел привлекать внимание Горецкого к Софье Павловне. Но в свете событий сегодняшнего утра все представлялось по-другому. Сын-идиот, разумеется, имел место, но разве не мог Азаров использовать его как прикрытие для других тайных дел?
Глава пятая
На окраине Ценска возле колодца терские казаки из корпуса генерала Шкуро[4] поили лошадей. Они по очереди поднимали воду ведрами, наливали ее в большую деревянную колоду и подводили к ней фыркающих, нервно переступающих лошадей. Дело это было долгое, и дожидающиеся своей очереди казаки сидели в сторонке, покуривая и лениво переговариваясь.
Саенко подошел к этому казацкому клубу и, вежливо откашлявшись, поздоровался:
– Здорово, земляки!
– Хохол казаку не земляк, – грубо ответил средних лет казак с большим, сильно смахивающим на красную картофелину носом.
– Прощения просим, господа казаки! – ничуть не обиделся Саенко. – А вот туточки у меня есть одна вещь, так, может, господа казаки подмогнут с ней разобраться, какого она сорту и не может ли от нее быть вреда христианской душе? – С этими словами хохол хитро ухмыльнулся и вытащил из-за пазухи большой, довоенного образца штоф казенной водки.
Казаки при виде такой невиданной редкости – в России лет уж пять, как был введен «сухой закон», и казенной водки было не достать ни при каких обстоятельствах, так что приходилось довольствоваться самогоном – невероятно оживились и забыли о своем недоброжелательном отношении к великому украинскому народу. Тот же грубый красноносый казак, маленькие глаза которого при виде штофа зажглись огнем, как угольки, какими он раскуривал свою любимую короткую трубочку, подвинулся на бревне, давая Саенко место рядом с собой, и проговорил голосом куда более гостеприимным, чем прежде:
– Христианской душе вреда не может случиться ни от какой соответствующей вещи, а эта вещь и вообще самого знатного сорту, сейчас по ней видно. Только надобно, земляк, опробовать эту вещь на вкус – тогда уж мы точно сможем все про нее сказать. Так что садись рядом и откупоривай.
Решительное и лаконичное предложение красноносого философа было немедленно приведено в исполнение. Штоф откупорили и пустили по кругу.
Решительное и лаконичное предложение красноносого философа было немедленно приведено в исполнение. Штоф откупорили и пустили по кругу.
Саенко сразу же сделался лучшим другом всего казацкого сословия. Его наперебой угощали табачком, подносили огонь к короткой, вполне казацкого вида трубочке и вообще провозгласили единодушно, что еще самая малость – и был бы он, Саенко, самый что ни на есть настоящий казак. Этот лестный приговор как нельзя более воодушевил Саенко, и он в подтверждение его справедливости сообщил благожелательным слушателям, что в молодые свои годы, покинув родные места с чумаками, добрался аж до самого терского края и прожил целый год в станице Кудебской.
– Так что, считай, я вам что ни на есть земляк!
– Земляк, земляк! – добродушно согласились казаки. – В Кудебской, говоришь? Вон Михеев тоже из Кудебской! Эй, Михеев, подойди до нас, тут земляк твой нашелся!
Михеев, молодой довольно казак с густыми сросшимися бровями и обвислыми длинными усами, поил в это время свою лошадь. Услышав про земляка, он с большой готовностью поручил своего коня однополчанину и степенно подошел к беседующим на бревнах. Саенко в качестве первого и наиболее убедительного аргумента протянул Михееву штоф, в котором еще изрядно плескалось. Михеев уважительно приложился к бутылке и, сильно потеплев лицом, обратился к новому земляку:
– Неужто ты, братец, из Кудебской? Чтой-то я тебя в личность не припоминаю. Да и вообще ты вроде бы не казак…
– Не, какой я казак! – скромно отмахнулся Саенко. – Я год только один у вас в Кудебской жил, по молодым годам… А только запомнил станицу вашу на всю мою остатнюю жизнь. Это не земля у вас, а просто мед с сахаром. Рай земной, одним словом. Земля черная, рассыпчатая как пух. Реки рыбны, прохладливы. Леса – ягод, птицы, зверя полным-полно. Сады плодовитые, огороды тугие, сочные. Луга зеленые, веселые, пчелы некусачие, меда сладкие, цветы – нет душистее…
Михеев, совершенно расчувствовавшись, приложился снова к штофу. Глаза его подернулись мечтательной пеленой, и едва ли даже не слеза блеснула в очах сурового казака. Однако по прошествии нескольких задумчивых минут, наполненных сладкими воспоминаниями, казацкая душа запросила конкретных деталей.
– А у кого ж ты, братец, жил? – спросил Михеев новообретенного земляка.
– Так у бабки Акулины, – с готовностью ответил Саенко.
– Это которая же Акулина? – не унимался любознательный казак.
– Да горбатая такая, старая совсем… То ж давно было, ты ее, может, и не помнишь…
– Чего ж не помню? Возле церкви, что ли? Только не Акулина, а Аксинья.
– Во-во, Аксинья, – подтвердил Саенко, – я ж говорю – давно было, я уж и забыл – Аксинью Акулиной обозвал. А неужто еще жива, старая?
– Перед самой перед германской померла. Хорошо ее помню, мальцами к ней в сад лазали, а она с клюкой-то идет, ругмя ругается. Догнать-то не может, а нам и смешно…
– Померла, говоришь? Жалко старую. – Саенко не в шутку пригорюнился. – Добрая старуха была… Ты, земляк, пей, не забывай…
Штоф снова оказался в руках Михеева, он изрядно отхлебнул, глаза его еще более затуманились воспоминаниями о славных довоенных временах.
– А вот дружок у меня был, – Саенко ковал железо, пока не остыло, – дружок был, Артемка Бережной, так не знаешь – жив ли али нет?
– Артемка? – переспросил казак. – Бережной? Так на германской же его убили.
– Точно? – Саенко насторожился, как кот перед мышиной норкой. – Быть не может! Баили – видал его кто-то в прошлом году.
– Врут! – отрезал казак. – Приезжали казаки наши на побывку, привезли отцу с матерью шашку его казацкую да крест георгиевский – все, что от дружка твоего осталося. Помню, как мать его голосила – убивалася, а отец в хату вошел, шашку повесил, вышел обратно на крыльцо, а мы глядим – сивый стал как лунь… А заходил-то в хату – черен был как ворона крыло.
– Не путаешь ли, земляк? Может, не про того Артема ты говоришь? Мало ли казаков в германскую сгинуло, так, может, другой кто был?
– Нет, друг, – Михеев стоял на своем и начал даже немного сердиться: – как это я путаю? Отродясь ничего не путал. Всякий хохол будет еще казаку указывать…
Окружающие казаки вступились за Саенко, напомнили Михееву, что он – не всякий хохол, а лучший друг казакам и почти что сам казак. Тут и штоф снова вернулся в руки, Михеев сделал добрый глоток и смягчился:
– Нет, земляк, точно я все помню. Бережного Артемия однополчане приезжали, шашку привезли и крест. А самого его они схоронили под Барановичами. Так ты, земляк, – оживился вдруг Михеев, – ты с братом его повидайся! Их же два брата было – Артемий и Антон. А Антон-то здесь, есаулом. Ежели ты Артемке друг был, то ты и Антона должен помнить.
– О! – скромно потупился Саенко. – Есаул – важная птица, он с простым солдатом-то и говорить не станет! Да и не вспомнит уж он меня, давно то было – говорю же, в молодые годы…
– Вот так-то, Борис Андреевич, – полковник Горецкий выслушал подробный рассказ Саенко про беседу с казаками, – вот так-то. И кому прикажете верить: земляку есаула Бережного, который своими глазами видел, как голосила мать над вещами убитого сына, как отец поседел над его шашкой, либо же слухам, которые распускает кто-то неопознанный, потому что никакой определенной фамилии Кузнецов мне так и не смог назвать?
– Я бы поверил земляку, – решительно заявил Борис, – тем более что врать ему нет никакого резона.
– Стало быть, можно с уверенностью сказать, что про брата есаула Бережного нарочно наговорили, чтобы имелся якобы у есаула повод для предательства…
– А скажите-ка мне, голубчик Борис Андреевич, ходили ли вы в прежней вашей довоенной жизни на охоту?
Борис посмотрел на Горецкого в совершенном изумлении, однако ответил:
– Бывало, осенью охотился… в имении у тетки.
– Очень хорошо, – улыбнулся Аркадий Петрович, – а верхом ездить умеете?
Борис пожал плечами:
– Случалось и верхом… На волка…
– Замечательно! Не подумайте, что я на старости лет свихнулся и начал заговариваться. Дело в том, что сам-то я, признаюсь, к лошади и подойти боюсь… Не сложились как-то у меня с лошадьми отношения. Да и годы мои несколько…
Борис иронически взглянул на подтянутого худощавого полковника Горецкого с чеканным профилем и подумал, что тот, конечно, не заговаривается, но уж точно кокетничает.
– А обстоятельства складываются так, – продолжал Горецкий, – что в ближайшее время будет произведен еще один рейд. И в этом рейде примут участие все наши знакомцы, то есть все четверо – Мальцев, Осоргин, Коновалов и Азаров. Сами посудите: официально дело в контрразведке закрыто, выявлен предатель – Бережной, стало быть, с остальных сняты все обвинения. На словах я удовлетворился подобным исходом дела, но мы-то с вами знаем, что все не так, как хотят представить господа из контрразведки. Тот самый «надежный информатор» пропал – просто исчез из города. По версии контрразведки, его убили люди из красного подполья якобы за то, что он выдал многих коммунистов контрразведке. Но настоящего Блюмкина-то он не выдал, того портного по моему настоянию отпустили на следующий день. Так почему же подпольщики так рассердились на него именно за этот, последний, раз?
– Опять совпадение… – иронически протянул Борис.
– Далее, всю историю с братом Бережного мы только что разобрали по косточкам и поняли, что дело нечисто. Из всего этого следует, что доверять ценской контрразведке мы с вами не можем – там тоже сидит предатель. В следующем рейде будут участвовать полторы тысячи человек, мы не можем себе позволить, чтобы случилось то, что было в первом рейде. Мы не можем себе позволить потерять полторы тысячи сабель.
Так вот, я считаю, что вы должны участвовать в этом рейде и не спускать глаз со всех четверых подозреваемых. Поэтому я и спросил, умеете ли вы ездить верхом и случалось ли вам ходить на охоту. Охота – хорошая тренировка, приходится ходить по многу верст, и мерзнуть, и мокнуть, и на земле ночевать… Для бывалого охотника тяготы походной жизни привычны. Так что, голубчик, вспоминайте былые навыки. Саенко вам в этом поможет – он с лошадьми обращаться умеет и в седле себя чувствует уверенно.
* * *– Эх, ваше благородие, кто же тебя так сидеть-то научил! – тяжело вздохнув, сказал Саенко, от расстройства даже обратившись к Борису на ты.
– Англичанин, учитель верховой езды, – ответил обиженно Борис, – у меня правильная посадка, английская…
– Ты гляди, ваше благородие, как казаки сидят: они на рыси вперед наклоняются, едут ровно, а ты откидываешься назад и подпрыгиваешь, как баба на возу! Тебе и самому неудобно, и лошади одно мучение. Ты ей своими прыжками да скачками холку набьешь. Тебя учителя-то твои учили, как по кругу два раза проехаться, а на войне-то по целому дню с коня не слезешь, тут тебе не до прыжков будет. Ты на казаков смотри да учись. Это тебе получше англичанина учителя будут, они в седле родятся, в седле и помирают. А стремена-то погляди, какие у них длинные – чтобы нога в стремени прямая была. Прямая-то нога не устает, а у господ стремена коротки, чтобы ногу сгибать – а так за целый-то день нога затекает. Одно только у господ хорошо придумано: шпоры. Казаки шпор не носят, они лошадь нагайкой посылают. Шпорами оно, конечно, удобнее – правая рука свободна, хоть для шашки, хоть для пики.