Стены, что меня удивило, были увешаны картинами. Да еще какими! Обнаженные, роскошные женщины разлеглись на них в соблазнительных позах! Ай да маршал! Ай да сукин сын! Молодец, ей-богу. Не стареют душой ветераны. На высоких подставках у стен, на полках – много довольно больших бронзовых скульптурных изображений лошадей. Ну, да… Все понятно! Красивые женщины и кони. Он же военный, в конце концов. Истинный кавалерист. Прямо передо мной – старый, но огромный и когда-то роскошный диван. Настоящая кожа. На диване, под пледом, он… Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников. Рядом – крошечный круглый столик, уставленный пузырьками лекарств, стакан в серебряном подстаканнике, ложечка лежит поперек стакана, интересно – зачем этак?
На меня направлен вежливый, но безразличный взгляд.
— Слушаю вас, майор…
— Здравия желаю, товарищ маршал!
— Не надо, голубчик, не на строевом смотру ведь… Да и лежа я доклады и рапорты принимать не привык… Вы по какому вопросу?
— Товарищ маршал, я займу у вас две минуты… Если не захотите продолжить наш разговор. Вот ваше лекарство.
— А что, голубчик, Центральный госпиталь ВВС теперь лучше, чем Кремлевка? — в глазах маршала появилась тень улыбки.
— А я не из Медсанупра ВВС, товарищ маршал…
— Да? — страха в глазах не было. Наоборот – показался явный интерес. Но на закрытую дверь маршал все же взглянул. — А откуда тогда вы? Ангел с небес?
— Ну, ангел – не ангел, но на одной планете я был сыном бога…
Маршал аж подскочил.
— А ну-ка, ну-ка, майор… Помогите мне приподняться… Подушки повыше…
В приоткрытом вороте великоватой для его исхудавшего тела ночной рубашки я увидел старую, потемневшую от времени и пота деревянную ладанку. Я где-то читал о ней. Более двухсот лет она передавалась в роду маршала. Сталин тоже знал о ней. Знал – и молчал. Он очень уважал Шапошникова. К нему – одному из немногих, очень немногих, — Сталин обращался по имени-отчеству: "Борис Михайлович". Такое уважение дорогого стоит.
— …Вот так, хорошо. Берите стул. Или, нет, — садитесь во-о-н в то кресло, в нем будет поудобнее… Да оно и лучше подойдет сыну бога. А по батюшке вас как величать? Саваофович?
Теперь глаза маршала откровенно смеялись. Интересно, что он нашел тут смешного? Он ведь глубоко верующий человек. Да и в ушедшей в прошлое в 17-м году империи это было общепринято.
— Нет, товарищ маршал, Адрианович! Или – Перунович… Это как посмотреть.
— Ну-ка, ну-ка, голубчик, продолжайте, прошу вас… Мне уже и без ваших лекарств стало лучше, уверяю вас, майор! Рассказывайте!
— Хорошо, товарищ маршал…
— Давайте без чинов… я ведь уже сказал. Вы пришли навестить больного старика? Лечить его? Вот и давайте вновь познакомимся, товарищ лекарь, — Борис Михайлович Шапошников! А вас как звать-величать?
— Кошаков, Вадим Игнатьевич Кошаков… Там, где я был сыном бога, меня звали Тур. Но, прежде чем начать разговор, Борис Михайлович, дайте-ка я вам поставлю вот эту штуку… на сгиб локтя или на запястье… Не беспокойтесь – это лекарство. Не из госпиталя, берите выше! Из горних, можно сказать, вершин! Из другого мира. Нам не помешают? Нет? Тогда – слушайте…
И я начал свой рассказ. Глядя прямо ему в глаза…
Прошло около часа. Шапошников порозовел, он непосредственно охал и ахал в ходе моего рассказа. Самочувствие его явно улучшилось.
— Может быть, чаю э-э-э, Вадим Игнатьевич, а?
— Отчего же, Борис Михайлович, я с удовольствием!
Шапошников, покряхтывая, неуклюже развернулся и нажал какую-то кнопку. Дверь приотворилась, и в комнату заглянул порученец.
— Хорошо бы нам чаю, голубчик… да с вареньем и лимончиком! Сделаете?
— Сейчас, товарищ маршал! — Порученец исчез.
— Помогите-ка мне подняться, Вадим Игнатьевич… совсем я расклеился… У-ф-ф! Вот так, хорошо. Садитесь рядом…
Дверь вновь открылась, теперь широко. Зашел подполковник, за ним – пожилая женщина с подносом. На сервировочном столике был быстро накрыт чай.
— Спасибо, спасибо, а теперь – включите, пожалуйста радио… Вот так, хорошо, вы свободны, голубчик. А мы тут еще поговорим. Не беспокойте нас, хорошо?
— Слушаюсь!
— Прошу извинить – скоро жена будет петь… Она у меня, знаете ли, певица. Послушаем вместе… Так вот, Вадим Игнатьевич… о чем это я хотел спросить… — маршал в затруднении посмотрел на меня.
Я знал, о чем.
— Это должно было произойти в марте 1945 года… У вас рак желудка, Борис Михайлович, болезнь запущена…
Он не дал мне договорить. Взгляд его был твердым, но грустным.
— Вот, значит, как… М-да… Но я не об этом… — голос его напрягся. — Я о победе. О нашей Победе!
— Май 45-го, вы не доживете до Победы дней сорок пять. Точнее – не дожили бы… Вот, это я оставляю вам. Никому не показывайте! Особенно – близким и врачам. Ночью, когда вы будете один, ставьте, как я вам показал, на запястье. Раз в неделю. Думаю, это даст вам два-три года. Я не бог, я только сын бога… Смерть я отменить не могу. Да и он, наверное, тоже. Без смерти не будет и жизни, так ведь?
— Май сорок пятого… Еще немного… Хорошо. Так с чем вы пожаловали, Тур?
Теперь на меня смотрел Маршал. Оценивающе, требовательно и повелительно.
— Май, а теперь – может быть и апрель. А то и еще раньше… Я появился – и пошли искажения знакомой мне истории. Но – все равно. Эта война слишком больно ударила по стране, по нашей с вами Родине. Как информировали Сталина сразу после войны, Советский Союз потерял больше 15 миллионов человек. Около восьми миллионов – это невозвратные боевые потери. Остальные – мирное население, убиты, сожжены целыми деревнями, вывезены в рабство и затерялись там… Потом эта цифра все росла и росла, от одной годовщины Победы к другой годовщине… Теперь говорят о 27-ми миллионах. Пусть их… я не знаю кто прав. Ведь первую цифру тоже не с потолка брали. Я знаю, читал – учитывали всех, кто ушел на войну, всех, кто погиб на глазах у соседей и знакомых. Были подворовые обходы, старались на совесть. Да и Сталин… Наверное, он знал, какую цифру озвучивает. Этот вопрос сейчас для меня не важен. Моя задача – уменьшить эти потери. Иного для себя я не вижу.
— Вот даже как… Божьим промыслом, значит…
— Нет. Оружием и смертью врагов.
Мы взглянули друг другу в глаза. Да, Борис Михайлович. Так и только так.
— А вы… извините, способны уничтожать врагов тысячами? Своего рода длань Апокалипсиса?
— Да, тысячами. Если понадобится – дивизиями. Желательно – на марше. Чем плотнее построение вражеских войск, тем проще.
— Вот оно как… Прошу простить старика, шутка была неуместна. А вы, значит, при известном усердии германцев можете к вечеру 23-го июня 41 года победить, так?
— Если я так решу – да! Но я так решить не могу.
— И, слава богу! Ух, отлегло… Поймите, Вадим Игнатьевич, ведь война – это не только смерть миллионов и всенародное горе. Это и всенародная слава, обновление и укрепление народа как единого организма, его становление на новый уровень, взросление, возмужание, что ли… Вот, представьте – столетиями русский народ готовился сбросить батыево иго, бился, проливал кровь, стонал, закусывал до крови губы от боли небывалой, но – боролся… И выстоял, встал с колена, опираясь на меч! На меч – заметьте! И в страшной сече вырвал свою свободу, как боевые стяги вознес ввысь свою гордость! И поняли люди – отсюда, с этого залитого кровью поля, пошла другая Русь, родился другой народ – единый и сильный, смелый, честный и гордый своей победой над страшным врагом. А не было бы этого? Пришло бы время – Орда развалилась бы и сама. Да-да, развалилась бы… Были все предпосылки. А вот кто бы тогда поднялся с колен? Забитый раб, ускользнувший от хозяйского глаза и плетки? Что бы это был за народ? Не приведи господь! Даже и мыслить не хочу! Так и здесь. Если дано господом нашему народу испытание – не дело сына божьего в него встревать и переписывать саму жизнь народную по своему капризу, как ему поблазнилось… Это значит против всех замыслов создателя пойти… Но я понимаю вас, понимаю и разделяю вашу боль. Только как защитить детей наших, женщин и стариков, как спасти бойцов от бессмысленной и нелепой гибели…
— А вот как – это вы мне и должны сказать, Борис Михайлович. И не дивизиями, конечно, буду я убивать врагов. Уж больно это заметно будет, явно уж очень… Нужны точечные, игольные уколы. Тут – мост уничтожить на пути немецких танковых колонн, там – вывести из строя железнодорожные пути и оставить наступающие фашистские войска без боеприпасов и горючего. Много чего можно. Я не шутил, когда говорил, что могу уничтожить танковую дивизию на марше. Да вот только не ходит дивизия единой колонной, а жаль. Да и какой длины будет эта колонна. Замучишься жечь… Для вас, конечно, не секрет, что война нами уже выиграна. В сорок четвертом году будут блестяще реализованы крупнейшие боевые операции по всему советско-германскому фронту. Потом их назовут "Десять Сталинских ударов". Будет освобождена территория Советского Союза. Война перейдет на землю врага. Но и там будет достаточно тяжело. Потери в последних боях в Венгрии, при штурме Зееловских высот, да и при штурме Берлина будут очень высокими. Сотни и сотни тысяч наших солдат. Это чрезмерно высокая плата за Победу, товарищ маршал. Вы стратег, штабист высочайшего класса! Дайте мне эти точки! Эти развилки возможных событий! А приложу все силы, чтобы приблизить нашу Победу и снизить наши потери. Я вам клянусь…
Я замолчал. Молчал и маршал, уйдя в свои мысли. Так прошли долгие минуты тишины. Наконец Маршал Советского Союза Шапошников поднял на меня твердый, наполненный верой, взгляд.
— Хорошо, Тур! Вы их получите. Готовьтесь к новым боям, майор!
Глава 4
— Вот, профессор. Вот данные, которые передал мне маршал Шапошников. По его мнению, из трех направлений движения немецких войск вглубь страны на сегодняшний момент самыми опасными являются север и юг. Да, на московском направлении тоже предстоят тяжелейшие бои, ошибки нашего командования, и страшные потери… Но тогда мы смогли отбросить немцев от Москвы, сдюжим и сейчас. А вот блокада Ленинграда… Эта страшная удавка, наброшенная на живой город… И неизбежная потеря Киева, развал фронта. Конечно, его и сейчас не удержать. Но не дать врагу замкнуть кольцо окружения, перемолоть и пленить сотни тысяч наших бойцов и командиров – вот, что главное!
Профессор долго молчал, близоруко рассматривая карты с нанесенной на них обстановкой и сопроводительную записку, написанную мелким, убористым почерком.
— Не специалист… Не понимаю… Ну, это ничего – есть, кому разобраться. Хорошо, Тур, я немедленно передам это в Службу. Теперь о вас… Точнее – о вашем статусе. Все же в Москве, в качестве человека штатского, вам будет не очень удобно. Согласитесь… Слишком вы будете бросаться в глаза. Молодой человек призывного возраста шляется по столице без определенных, скажем так, занятий… Даже – два молодых человека. Это нам ни к чему. Да и о своеобразной базе для дальнейших операций следует позаботиться. Все же держать оружие, взрывчатку, например, в московской квартире как-то не принято, согласитесь?
— Да я и не спорю, профессор. У вас уже есть какие-нибудь наметки?
— В том-то и дело, что нет! Поймите, я человек весьма далекий от дел военных, мало что в них понимающий… Так что – ни советовать, ни приказывать не могу-с! Думайте вы, Тур. Думайте и предлагайте!
— А что тут особо думать… Самим лезть напролом – можно таких дров наломать! А давайте мы еще раз обратимся к маршалу. Пусть черкнет записочку в сорок первый год, а? Почерк-то у него не сильно ведь и изменился…
* * *Маршал долго смеялся. Идея написать записку в 41-й год ему понравилась. Только вот кому? Конечно, приютить несколько человек на территории какой-нибудь воинской части не проблема, но вот вопросы финансирования, служебного роста, материально-технического обеспечения, да мало ли чего еще, — как их решать?
— А не надо их решать, Борис Михайлович! Проживем, так сказать, на подножном корму… А продвижение по службе – да и черт с ним! Сами себе повесим следующие лычки… или кубари со шпалами. Не в этом дело. Лишь бы нам не мешали. И чтобы жили мы наособицу, без лишних глаз и ушей. Что можете предложить?
Маршал подумал и, кажется, что-то у него начало вырисовываться.
— Знаете, Тур, а это может и получиться! Тут, недалеко от Москвы, прямо под боком, можно сказать, есть один наш запасной командный пункт. Рядом с ним размещен полк связи. Часть режимная, строго охраняющаяся. Правительственная связь дело важное, сами понимаете… Я командира полка знал лично, вот ему я записку и адресую, а? Что вам нужно? Только вот ведь какое дело… Начальником Генштаба я вновь стал в самом конце июля, если правильно помню. Значит – записку датировать можно лишь…
— А вот это пусть вас не смущает, Борис Михайлович. Разберемся мы со временем, не впервой. А что нам нужно… давайте прикинем… Отдельное помещение, пусть и небольшое, включение в систему охраны, питание… Не объедим же мы их? А вот кем нам представиться? Кого изображать будем? Чтобы и рядом с армией, но все же как-то в сторонке, так сказать – сбоку-припёку. Под разведку перекрашиваться нельзя – у них свои богатые возможности есть, военные корреспонденты тоже не катят… Отделение военной почты? А давайте мы будем… скажем, — особой группой военных цензоров, а? Да на специальное задание партии еще намекнём. На секретное указание из ЦК? Пока у меня еще документы есть соответствующие. Прокатит, как вы думаете?
— Ну-у, если особой группой… Полномочия не определены, да и сфера деятельности… Но, если и мне это непонятно, то и другим нечего лезть. Решено! Будете военными цензорами с неясным кругом задач. А дальше – сами выгребайте, хорошо? Аппаратура, техника?
— Ничего не надо. Сами все добудем… Пишите записку. Только – "Сов. секретно! Перед прочтением съесть!" А у вас свой бланк был? Ну, с шапкой "Начальник Генерального штаба маршал…" и так далее? Да, и обязательно черкните – чтобы никаких следов! Никаких документов не оставалось за нашим хвостом…
Маршал только хмыкнул, порылся в столе, достал видавший виды блокнот и начал что-то корябать пером. Чувствовал он себя уже чуточку получше и сегодня работал за столом.
Я вытащил припасенный заранее пустой синий конверт из плотной бумаги, палочку сургуча и печать "Для пакетов". Ну да, печать Генштаба. Сделать ее с нашими-то возможностями – пара пустяков.
Заклеив пакет, я прошил его суровой ниткой, чуть-чуть нагрел сургуч клубочком – маршал только вздохнул и покачал головой, — плюнул на металлический диск и шлёпнул печатью по сургучной кляксе. Самое оно! Секретнее не бывает. Пора идти устраиваться на новом месте жительства.
* * *Все вопросы разрешились на удивление просто. Командир полка, седой, полноватый мужик лет пятидесяти, с орденом "Знак Почета" и какой-то медалькой на груди, только удивленно поднял брови, когда вскрыл доставленный мной пакет. Я заговорщицки шепнул: "Особый сектор ЦК! По личному заданию товарища Поскрёбышева…", и полковник, понятливо покивав головой, поднял трубку телефона и начал командовать. Пришлось кашлянуть и показать глазами на оставленную на столе корреспонденцию. Полковник покраснел, скомкал записку и пакет и поджег их в большой мраморной пепельнице. Внимательно проследив, чтобы бумаги сгорели полностью, я перевел задумчивый взгляд на полкана.
— Смотреть пойдем? — он уже вытащил большую связку ключей на стальной цепочке, готовясь запирать кабинет.
— Конечно, товарищ полковник! За тем и прибыл!
В сопровождении подтянувшегося к нам молчаливого командира, то ли начштаба, то ли зама по хозяйственным вопросам, мы двинули по территории части. Небольшой, если не сказать маленький, домишко на отшибе меня вполне устроил. Четыре клетушки-комнатушки, чердак, место для курения на левой стороне избы. Полный комфорт! Звезды три, для армейских-то условий! Я одобрительно откашлялся.
— Хорошо бы забор, товарищ полковник, и пост, само собой… А еще сейф или металлический ящик для документов, телефонный провод сюда протянуть с коммутатора и пару двухъярусных коек бы поставить.
Полковник кивнул: "Сделаем"! Сопровождающий нас командир что-то пометил в блокноте.
— Машину у вас будет, где поставить? Вот и хорошо. Пару-тройку человек прокормите? Да мы не часто будем вас грабить – дел много будет, поездок разных. Ну и отлично! Да! Возможно, мы развернем радиостанцию… Так, средней дальности… Не помешаем? Конечно, частоты мы вам передадим. Тогда – все! Огромное вам спасибо, товарищ полковник!
— Кхм-м… прошу извинить, но еще раз хочу напомнить вам, товарищи, о режиме секретности, — вполголоса закончил я. Полковник лишь недовольно взглянул в мою сторону. Ничего, это я переживу, а вот слушок, что новые владельцы избушки на курьих ножках лишнего внимания не терпят, не помешает.
— Разрешите идти?! — молодецки гаркнул я и, получив благожелательный кивок, дернул к теперь уже нашей избе.
* * *Через пару дней мы с Андреем перебрались в свое новое шале и зажили полноценной армейской жизнью. Я даже зарядку нам устроил, чем вызвал молчаливое одобрение со стороны начальства и недовольные взгляды младшего и среднего командного состава. Ну, дуть губы – это их дело. Я им запретить не могу. А поддерживать себя в форме – вещь для нас необходимая. Несмотря на наше богатое внутренне содержание…
А тут, наконец, прочихалось и начальство Службы. Пришел очередной приказ на очередную коррекцию. Да не один приказ пришел…
У меня зазвонил телефон. Кто говорит? Нет, не слон…
— Товарищ капитан! — я решил побыть для разнообразия капитаном, — Помначкар Шевелитько докладае! Ось туточки до вас двое военных доихалы! Вас спрашивають!
— Доихалы, так доихалы. Пропустите их, товарищ Шевелитько!
— Та не можу я, товарищу капитан. То треба вам у штабе порешаты. Будет пропуск – тоды пропущу. Тильки так…
— Ясно! Жди меня, помначкар, сейчас буду!
Кого это к нам ветром надуло? Неужели… Точно! Двумя огурцами, в новенькой, еще не выгоревшей форме, лыбясь во все тридцать шесть зубов, перед КПП топтались Дед с Каптенармусом! Ну, сейчас я вам устрою!