Из кармана жилетки он достал бритвенное лезвие и разрезал им лист бумаги по всей длине. А затем это лезвие проглотил. И при этом не моргая смотрел на Гризельду. У него отчаянно дергалось адамово яблоко. Лезвий он съел шесть штук, после чего с поклоном скрылся за шатром. Толпа вежливо, даже несколько растерянно похлопала. У Гризельды вскипела кровь.
С заходом солнца, когда представление давно закончилось, к шатру вернулась негодующая, встрепанная Розмари, но ее сестры и след простыл: та ужинала жареными колбасками в закусочной «Гэлакси» на местном Капитолийском холме. Она по-прежнему неотрывно смотрела в серые глаза пожирателя металла, да и он тоже не сводил с нее взгляда. Еще не пробило полночь, а эти двое уже вместе покидали Бойсе: Гризельда лежала на широком сиденье пикапа, опустив голову на колени уносившегося в Орегон артиста, который запустил одну руку ей в волосы и едва доставал изящными ступнями до педалей.
Наутро миссис Драун заставила Розмари изложить все подробности инспектору дорожной полиции, который выслушал эту историю, позевывая и не вынимая больших пальцев из шлевок форменных брюк.
Что ж вы не записываете? – выдавила миссис Драун.
Гризельде уже полных восемнадцать лет, пояснил инспектор, что тут записывать? По закону она – женщина. Слово «женщина» он выговорил громко и с нажимом. Женщина. Не теряйте надежды, посоветовал он. Такие истории происходят сплошь и рядом. Вернется как миленькая, никуда не денется. Все возвращаются.
В школе только и судачили, что о бегстве Гризельды; ядовитая желчь, выплеснувшись за порог, достигла очередей перед кассами магазинов и кино. Скоро обратно прибежит, говорили мы между собой, и этот прохиндей, который ей в отцы годится, еще пожалеет, что сманил зазевавшуюся чудачку, а у нее так и так дурная кровь, девчонка и не на такое способна. Он ее наверняка уже обрюхатил. Или еще того хуже.
Миссис Драун в одночасье поникла. Мы встречали ее в супермаркете «Шейверс», куда она заходила после работы, ссутулившаяся, удрученная, с корзинкой сельдерея в узловатой руке и с повязанным вокруг шеи носовым платком. Она вроде как барахталась в море любезностей («Ах, миссис Драун, что за погода – льет как из ведра»), а вокруг, как ей казалось, множились слухи, которые шепотками, не слышными разве что ей одной, честили ее дочь по всему городу.
Где-то через месяц она перестала выходить из дому. С фабрики ее уволили. Знакомые больше не навещали. Да ну их – и так люди языками чешут, говорила она младшей дочери, которая бросила школу и устроилась на место матери. Кто языками чешет, мам? Да все. Просто люди болтают у тебя за спиной, потому как ты к ним спиной поворачиваешься, не бежать же им за тобой, вот они из вредности и несут всякую околесицу, хотя сами ни бельмеса не смыслят.
Гризельде, разумеется, перемывали косточки недолго. Она не вернулась. И если ее нескладная сестра по четырнадцать часов в день горбатилась на фабрике, а мать убивалась по пропащей дочери, то в этом не было ничего удивительного, а тем более интересного. В старших классах появились новички, а с ними и новая пища для разговоров. Историю Гризельды извлекали на свет лишь за неимением лучшего.
Миссис Драун, к несчастью для себя самой, категорически отказывалась верить, что слухи улеглись: ей казалось, они где-то рядом, стоит лишь навострить уши. Хватит языки распускать, голосила она из окна, когда мы шли гулять в предгорья и проходили мимо ее одноэтажного домика. Сплетники! Она перебралась в комнату Гризельды, спала в ее кровати. Побледнела, если не пожелтела лицом. На улицу по-прежнему не выходила, даже до почтового ящика. Дом пропылился. Трава во дворе засохла. Водостоки наглухо забились листвой и грунтом. Казалось, домишко вот-вот провалится под землю.
Между тем Гризельда регулярно писала своим. Раз в месяц среди доставленных счетов Розмари обнаруживала надписанный мелкими печатными буковками конверт с невообразимым множеством штемпелей и почтовых марок. Письма были куцыми и сбивчивыми:
Дорогие мама и сестренка, в городе, где мы сейчас, целый акр отведен покойникам. Для них тут поставлены высокие шкафы, вроде как посудные, с ящичками. Между ними дорожки травой засажены. Очень красиво. Наш номер идет с успехом. Боев тут нету, они на другом конце острова. Как и вы, мы о них ничего не знаем.
В письмах не было ни слова сожаления, ни намека на раскаяние. Сидя на кровати, Розмари одними губами проговаривала названия на штампах и марках: Молокаи, Белу-Оризонте, Кинабалу, Дамаск, Самара, Флоренция. То были названия из всех частей света, и каждый конверт читался как песня: Сицилия, Масатлан, Найроби, Фиджи, Мальта; Розмари в своем воображении рисовала картины земных и океанских просторов, необъятных и неизведанных, раскинувшихся за пределами Бойсе. Она часами крутила письмо перед собой, гадая, сколько же народу передавало его из рук в руки на долгом пути от сестры в Бойсе, сколько же народу оказалось между нею самой и розовым отблеском солнца в облаках над горными вершинами Непала, тысячелетними садами Киото и черными приливами Каспия. За пределами швейной фабрики и супермаркета «Шейверс», за обшарпанным, просевшим домиком, что на северной окраине города, забрезжил совсем другой мир. И вот доказательство. В том, другом мире обитала ее сестра.
Ни одного из этих писем Розмари не показала матери. Она решила, что для той будет лучше, если Гризельда исчезнет с концами.
Вокруг этих писем, работы и матери сонно крутилась тоскливая, гнетущая, пресная жизнь Розмари. На ткацкой фабрике она сквозь защитные очки следила, чтобы выкрашенная материя ровно ложилась на товарные валики; во время всей смены нещадно ныла спина, от стона и скрежета намоточных станков раскалывалась голова. От сидячей работы девушка прибавляла в весе, на отечных ногах быстро стаптывалась обувь. Перед тем как ехать в «Шейверс», Розмари составляла подробный список продуктов, подбивала баланс чековой книжки огрызком карандаша и кормила супом угасающую мать. Уборкой дома и покупкой косметики Розмари не утруждалась. Занавески на окнах выцвели. Диванные подушки пестрели обертками от бисквитных батончиков; в прилипших к подоконникам жестянках из-под лимонада кишели муравьи.
Со временем она доверила свою девственность и судьбу Даку Уинтерсу, застенчивому, толстопузому, пропахшему говяжьим фаршем мяснику из «Шейверса». Тот перебрался в осевший домишко. Робко пытался делать что-то по хозяйству, с неизменной банкой пива в руке возился во дворе, прочистил кривые желобки водостоков, повесил новую дверь с металлической сеткой, заменил расколотые плиты на дорожке, ведущей к дверям. Накачиваясь до полупьяного состояния водянистым пивом, он кое-как терпел миссис Драун, которая без умолку несла бессвязную чушь насчет сплетников, занимала комнату Гризельды и упрямо не желала спускать за собой в уборной. Бесхитростный верзила, он засыпал, пока Розмари у него под боком решала филворд. Изредка они неумело исполняли супружеский долг. Но во вкус так и не вошли.
А письма от Гризельды по-прежнему приходили ежемесячно из разных уголков света; каждый конверт хранил в себе нескладный рассказ и являл взору штамп какого-нибудь волнующего сердце города: Катманду, Окленд, Рейкьявик.
Когда минуло ровно десять лет с момента исчезновения Гризельды, Дак Уинтерс нашел в ванной труп своей тещи. Без признаков насильственной смерти. Розмари развеяла прах матери на заднем дворе. Но на улице шел дождь, и прах слипался в серые комочки – эффектного зрелища не получилось: все, что осталось от миссис Драун, оседало на кустиках пахизандра или сбегало неопрятными каплями по забору в соседский двор.
В тот вечер умаявшийся на работе Дак поплелся в спальню и увидел, что Розмари с мокрыми от слез щеками лежит на кровати, вытянув толстые ноги, и держит на коленях аккуратно перевязанную стопку конвертов и потрепанную плюшевую панду. Дак прилег рядом и просунул руку под шею жене. Розмари посмотрела на него заплаканными глазами.
Уж признаюсь тебе, всхлипнула она, сестра все эти годы слала нам письма. А я их от мамы прятала.
Знаю, прошептал Дак.
Она весь свет объездила. И не расстается с тем хлыщом.
Дак привлек к себе жену, положил ее голову на свое толстое пузо и стал укачивать. Она рассказывала мужу эту историю – историю Гризельды, а он утешал ее и целовал катившиеся по щекам слезинки. Я знаю, шептал он. Кто ж не знает?
Потом Розмари рыдала у него на груди. Так они и лежали, Дак целовал ее в макушку, вдыхая запах волос. В солоновато-сладкой нежности два тела начали двигаться одновременно, с мягкой настойчивостью. Он осыпал поцелуями ее всю. После, лежа в объятиях Дака, Розмари прошептала: это истории моей сестры. Для нее самой писаны. А у нас с тобой теперь свои будут. Так ведь, Дак? Он ничего не ответил. Уснул, что ли.
Потом Розмари рыдала у него на груди. Так они и лежали, Дак целовал ее в макушку, вдыхая запах волос. В солоновато-сладкой нежности два тела начали двигаться одновременно, с мягкой настойчивостью. Он осыпал поцелуями ее всю. После, лежа в объятиях Дака, Розмари прошептала: это истории моей сестры. Для нее самой писаны. А у нас с тобой теперь свои будут. Так ведь, Дак? Он ничего не ответил. Уснул, что ли.
Наутро Дак проснулся позже обычного и, выйдя на кухню, увидел, как Розмари сжигает в раковине последний конверт из заветной пачки. У них на глазах бумага почернела и рассыпалась хлопьями. Дак сжал запястье жены и повел ее туда, где деревья и травы зеленели под сияющим небом после вчерашнего дождя. Миновав жилой квартал, они подошли к безымянному склону и стали охая продираться в своих разношенных кроссовках через колючки, приминая подошвами звездочку-мокрицу, ковыль, подсолнухи и с каждым шагом поднимая в воздух облачко пыльцы. Остановились они, тяжело дыша, на высоком пятачке, откуда город был виден как на ладони: купол местного Капитолия, ветвистые улочки, скудные ряды домишек на северной окраине, а вдалеке – сверкающие белизной вершины гор Овайхи[10]. Дак снял фланелевую рубашку, расстелил ее на цветущем разнотравье, и они с Розмари занялись любовью – посреди стрекота кузнечиков, плывущих облачков пыльцы, под открытым небом, в холмистом предместье над городом Бойсе.
И с той поры стали они жить в согласии, незаметно для себя открывая наконец-то друг друга. Дак побелил дом; Розмари установила на заднем дворе камень в память о матери. Они до блеска отдраили двери и окна, вывезли на тачке коробки и тюки со старым барахлом, волейбольные кубки, школьные тетради. Пробовали садиться на различные диеты; мы даже видели, как они, держась за руки, неспешно нарезали круги по парку «Верблюжья спина». А письма от Гризельды ежемесячно швыряли в мусорное ведро, даже не разглядывая почтовую марку.
И вот в один прекрасный день появилось это рекламное объявление в разделе досуга газеты «Айдахо стейтсмен». В нем сообщалось о мировом турне металлоглотателя, который завоевал известность своим феерическим культовым шоу во всех уголках земного шара, а в январе готовился выступить в спортзале средней школы города Бойсе. Многословная реклама, набранная несколькими затейливыми шрифтами, перетекающими один в другой, включала также рисованное изображение полуголой девушки, сулившей невероятные чудеса: якобы пожиратель металла никогда не глотал один и тот же предмет дважды, а всего две недели назад в рамках своего турне заезжал в Филадельфию, где съел «форд-рейнджер».
Розмари, сказал Дак за тарелкой хлопьев, которые заедал пончиками, ты не поверишь.
У кассы началась форменная драка. Мы решили во что бы то ни стало попасть на представление. Билеты разошлись за четыре часа; в школе надрывались телефоны, горожане требовали перенести выступление в зал большей вместимости. Но Розмари наотрез отказалась идти, даже слушать ничего не желала. Двадцать пять долларов с носа, причитала она. Издеваются они, что ли? Нам с тобой там делать нечего, Дак. Забудь, ладно? Через неделю из Тампы пришло письмо от Гризельды. Разорванное в клочки, оно тут же отправилось в мусорное ведро.
В день приезда пожирателя металла дирекция «Шейверса» объявила, что супермаркет дорабатывает последний месяц и ликвидируется, поскольку от него уже много лет одни убытки. Покупатели тянутся в «Альбертсон», что на Стейт. С закрытием магазина весь персонал будет уволен.
Дак в своем окровавленном фартуке поплелся в разгрузочный отсек и присел на молочный ящик. Начался снегопад. В тупике таяли снежные комья. Менеджер продуктового отдела похлопал Дака по спине и поднял перед собой картонную упаковку пива. Они выпили, немного порассуждали, где искать работу. Окропили снег желтым. Тут менеджеру позвонила жена. Выяснилось, что она не сможет пойти с ним на представление. Тогда он предложил билет Даку.
Жена, понимаешь, забормотал Дак. Она меня не отпустит. Говорит, это, мол, деньги на ветер. Дак, простонал менеджер, мы только что остались без работы! В самый раз оттянуться вдвоем, неужели мы этого не заслужили? Дак пожал плечами. Слушай, продолжал менеджер, сегодня этот крендель будет жрать металл. Я слыхал, ему по силам целый снегокат приговорить.
А кроме всего прочего, не унимался он, там наверняка появится Гризельда Драун.
В школьном спортзале какие-то люди воздвигли сцену, отгородили ее бордовым занавесом и расставили складные стулья. Двадцать пять долларов с носа – а в зале яблоку негде было упасть. С опозданием на полчаса занавес со скрипом поплыл вверх, открыв взорам публики сидящего за столом пожирателя металла. Невысокий, крепкий человек за пятьдесят был одет в черный костюм и белую сорочку с черным галстуком. Держался он прямо; сверкающее розовое темя, похожее на половинку яйца, обрамлял венчик седых волос. Впалые серые глаза казались чересчур большими. Сидел он с невозмутимым видом, сложив руки на коленях. У него за спиной дрогнула и тут же застыла расшитая блестками голубая занавеска.
Шаркая зимними сапогами, мы выжидательно созерцали это банальное зрелище – невзрачного человека, сидящего за голым столом при свете обыкновенных лампочек школьного спортзала. Публика перешептывалась, ерзала, потела. Над скопищем людей в теплых куртках поднимался пар.
На улице валил снег, укрывая припаркованные у школы минивэны и фургоны, в воздухе пахло слякотью и нетерпением. Где-то вопил ребенок. Ножки складных стульев поскрипывали резиновыми насадками по деревянному настилу. Подошвы теплых сапог поскрипывали на трехочковой линии.
Мы изучали программки, вычурные шрифты, кровоточащие, перетекающие одна в другую буквы, из которых складывалось обещание невозможного и удивительного: Спешите видеть Металлоглотателя, который способен проглотить смятую жестянку, целый лодочный мотор – и никогда не повторяет один и тот же номер дважды. С трудом верилось, что тщедушный человек, сидящий за столом, способен исполнить хоть какой-то номер. Дак с менеджером заняли места подальше от сцены; их мощные бока намного выходили за габариты стульев.
Наконец расшитая блестками занавеска поплыла в сторону, и к публике вышла женщина, которая могла быть только Гризельдой Драун, и никем иным. Ноги от ушей, платье с длинными разрезами, невообразимо высокие и тонкие шпильки – как она умудрялась на них стоять, а тем более передвигаться? – длинные, как ножницы, икры, ослепительный блеск материи. Из публики раздались свистки. Движениями она походила на жирафу: высокая, но в меру грациозная, ничуть не стесняющаяся своего тела. Волосы ее были убраны назад рядами, словно зажатыми в тиски, глаза напоминали омуты, длинные пальцы рук толкали тележку по неровным половицам сцены к столу, где сидел тщедушный человечек.
Рядом с нею поедатель металла выглядел карликом; над ним нависали ее стиснутые сверкающим платьем груди, и ложбинка между ними казалась нежной и смуглой. Сдернув с тележки белую салфетку, ассистентка подняла ее над лысиной артиста, встряхнула, опустила и повязала ему на шею. Вслед за тем она взяла с тележки нож для масла, вилку, серебристую тарелку, побренчала вилкой о нож, доказывая, что они сделаны из металла, и с лязгом опустила их на тарелку – вне сомнения, тоже металлическую. Она накрывала на стол. Вилка, нож, тарелка.
Пожиратель металла невозмутимо сидел перед накрытым столом. Гризельда отвернулась, блеснув платьем, и покатила тележку в обратном направлении. Разрезы платья открывали длинные, полные, загорелые ноги до самых ляжек. Тележка, погрохотав, остановилась. Сама ассистентка скрылась за голубой занавеской. Артист остался сидеть в одиночестве под резким светом жужжащих лампочек спортзала.
Что же он собирался проглотить? Неужели Гризельда готовилась выкатить на сцену какую-нибудь устрашающую металлическую трапезу – бензопилу? офисное кресло? В газетах сообщалось, что он съел газонокосилку и проглотил крыло от «сессны». Возможно ли такое? Что сейчас окажется у него на тарелке? Гвоздь? Бритвенное лезвие? Канцелярская кнопка? Не для того же мы выложили по двадцать пять баксов, чтобы сидеть в тесноте и смотреть, как тщедушный человечек будет глотать кнопку. Менеджер заявил, что на месте Дака потребовал бы возврата денег, если свояченица в ближайшие десять минут не вернется на сцену.
Поедатель металла, сидя с повязанной вокруг шеи салфеткой, хранил невозмутимость. Наконец он сжал в своих розовых кулачках нож и вилку. Ткнул их острыми концами в столешницу, словно капризный ребенок в ожидании ужина. А потом с непринужденной уверенностью, которая выглядела почти отталкивающей, просунул нож себе в горло и закрыл рот. С бодрым видом он как ни в чем не бывало уставился на зрителей; некоторые вообще ничего не заметили и только теперь начали крутить головами, потому что братья или дядья дергали их за рукава. На губах пожирателя мелькнула тень улыбки. На всем его теле двигался только кадык. Он странно дергался вверх-вниз и из стороны в сторону, как сердитая жилистая мартышка, привязанная за одну ногу.