За оконным стеклом бьется мотылек. В листве шуршат и пищат насекомые. Доротея убеждает себя, будто слышит море. Достает из кармана стримеры, чтобы полюбоваться.
В дверном проеме появляется отец, он тихонько стучится, окликает дочку и садится рядом с ней на пол. Похоже, мучается без сна. Сутулится.
Приветик, папа.
О чем задумалась?
Здесь все какое-то чужое, пап. Нужно время. Чтобы привыкнуть.
Она со мной не разговаривает.
Да она, считай, ни с кем не разговаривает. Тебе ли не знать.
Отец сникает. Указывает подбородком на стримеры в дочкиной руке. Это что у тебя?
Мушки. Для рыбалки. Стримеры.
Ну-ну. А сам даже не пытается скрыть, что мыслями блуждает где-то далеко.
Я хочу порыбачить, пап. Можно прямо завтра?
Отец сжимает и разжимает пальцы. Глаза открыты, но слепы. Конечно, Доротея. Ступай. Порыбачь. Claro que si[5].
За ним затворяется дверь. Доротея задерживает дыхание. Считает до двадцати. Слышит за стенкой протяжные папины вздохи. Словно каждый такой вздох – робкая подготовка к следующему.
Натянув коричневый свитер, она распахивает раму и вылезает в окно. Медлит в сыром дворике. Втягивает воздух. Над соснами кружится колесо галактики.
Костер развели в роще у скалы. Ветер чист, трава умыта росой. Под звездами скользят стаи облаков. Кроссовки у нее промокли. Свитер облеплен лесным сором. Присев на подстилку из сосновой хвои, за пределами светового круга, она видит движение темных фигур и скольжение изломанных теней по сосновым стволам. Места на бревнах и пнях заняты. Летит смех. Звякают бутылки.
Она находит глазами того парня: он сидит на бревне. Пламя окрашивает его улыбку оранжевым. Белеет ожерелье из ракушек. Со смехом запрокинув голову, он прикладывается к бутылке. Доротея надолго – на верную минуту – задерживает дыхание. Вскакивает, поворачивается, чтобы уйти, но наступает на какой-то сучок; раздается треск.
Смех умолкает. Она не шевелится.
Ау, зовет парень, это ты, что ли, Дороти?
Доротея выходит из темноты в круг света, понуро идет вперед и садится рядом с парнем.
Дороти. Братцы, это Дороти.
Освещенные пламенем лица устремляются в ее сторону – и отворачиваются. Разговор начинается заново.
Так и знал, говорит парень, что ты появишься.
Ну, прямо.
Железно.
Да откуда ты мог знать?
Знал, и все. Как чувствовал. Говорил же тебе: мы чуть ли не каждую ночь у костра тусуемся. Я для себя решил: давить не надо. Эта девочка еще появится. Дороти появится. И вот пожалуйста.
У тебя сегодня улов был? Когда я ушла?
Пару штук поймал. Но отпустил.
Мой папа устроился на металлургический завод. Проектировать корпуса военных кораблей.
Честно?
Еще не приступил. На днях приступает.
Он держит ее за руку; ладонь у нее влажная от пота, но Доротея не отстраняется, они переплетают пальцы, и она чувствует его загрубелую кожу. Так проходит некоторое время; она сидит – не шелохнется. Они не разговаривают. Костер окуривает дымом кроны деревьев. Дрожа, подмигивают звезды. Как славно быть дочерью кораблестроителя.
Вскоре он пытается ее поцеловать. Неловко наклоняется, обжигая дыханием ее подбородок, и она закрывает глаза. Почему-то вспоминает мать, такую хрупкую, придавленную россыпью лука в товарном вагоне. Доротея отстраняется, вскакивает и понуро спешит домой мимо низко склонившихся сосен. Влезает в окно своей комнаты. Сбрасывает мокрые кроссовки, развешивает на просушку свитер. Силится услышать океан. Вспоминает глаза – зеленые омуты. Внутри у нее бушует вихрь.
Наутро она силком тянет мать на берег. Чтобы та посмотрела, как выглядит одетое туманом море. Чтобы убедилась: это отнюдь не пустота. Туман крыльями задевает верхушки деревьев, повсюду разбрасывая свои перья. Над головой вспыхивает чистая синева. Море избавляется от покрова. На мамины волосы нахлобучена широкополая шляпа. Высоко над скользящим приливом кружат горластые чайки. Бакланы пикируют в воду, чтобы добыть себе завтрак.
Мать с дочкой останавливаются на камнях. Доротея изучает мамино лицо, пытаясь уловить хоть какие-нибудь признаки перемен. Признаки пробуждения. Задерживает дыхание. Считает до двадцати. Мать стоит неподвижно, вся в себе.
И говорит: Mentiras[6]. Твой отец ничего не смыслит в кораблях. Всю жизнь метлой машет. Всем лгал. Даже себе самому. Не сегодня завтра его вышвырнут за ворота.
Нет, мам, наш папа умный. Он что-нибудь да придумает. По ходу дела будет учиться. А как же? Ему подвернулась удача, и он ее не упустил. Мы пробьемся. Ты только глянь, как здесь красиво. Глянь, какие места.
Жизнь, Доротея, открывает тысячи дорог. Мать говорит по-английски так, словно выплевывает камешки. Но при этом жизнь никогда не откроет тебе ту единственную дорогу, о которой ты мечтаешь. Мечтать можно о чем угодно, только это не сбудется. Никогда. Единственное, чего нам не видать, – это своей мечты. А все остальное…
Пожав плечами, она умолкает.
Доротея изучает свои непросохшие кроссовки. Они уже разваливаются. Придерживаясь за камыши, чтобы не упасть, она спускается по крутому каменному склону. Зачерпывает ладонью ил. Поднимает руку.
Глянь, мама. Глянь, сколько тут живности. В одной только пригоршне.
Мать, щурясь, смотрит на дочку. Та протягивает небу морской ил, как священную жертву.
И тут из тумана выскальзывает зеленое каноэ. В нем одинокий рыбак, на корме лежат снасти. На шее у рыбака белеет ожерелье из ракушек.
Парнишка резко перестает грести. С весла капает вода. Он разглядывает две фигурки на прибрежных камнях: тоненькую, хрупкую мать, которая прижимает к макушке шляпу, словно пригвождая себя к камню. И мокрую до пояса девочку, что поднимает к небу пригоршню моря.
Он машет. Улыбается. Выкрикивает имя Доротеи.
Рыболовные снасти продаются в закутке магазина скобяных товаров в Бате. Здоровенный бородач с массивными коленями, сидя на табурете, плетет мушки. Ее папа разглядывает стойку с удочками, большим пальцем поправляет очки.
Великан спрашивает: вам помочь, уважаемые?
Да вот, дочь удочку просит.
Великан вытаскивает из шкафа спиннинг фирмы «Зебко». Протягивает Доротее: это, говорит, тебе подойдет на все случаи жизни. В полном комплекте, больше ничего не требуется.
Доротея держит упаковку на расстоянии вытянутой руки, разглядывает катушку, тупой двухколенный бланк. Хромированные кольца. Пластиковый чехол. На этикетке рисованный окунь, изгибаясь, выпрыгивает из рисованного водоема за приманкой с тремя крючками. Папа гладит Доротею по макушке и спрашивает, приглянулась ли ей эта вещица.
Эта вещица ей совсем не приглянулась: тупая, неуклюжая. Уложенной лески нет. Красоты никакой. Доротея воображает, как будет насаживать на крючок шмотки мяса или рыбы, как будет со временем ржаветь катушка – на потеху тому парню.
Пап, говорит она. Я хочу нахлыстовое удилище. А это – для тех, кто не брезгует ловить на живца.
Великан ревет со смеху. Отец трет подбородок.
Черный кассовый аппарат звякает: через него проводят нахлыстовое удилище. Великанские пальцы отсчитывают сдачу.
Впервые вижу девочку, которая удит в нахлыст, говорит великан. Даже слыхом о такой не слыхивал. Разговаривает он по-доброму. Не сводит глаз с Доротеи. Пальцы – как толстые розовые сигары.
Я-то, продолжает, пробовал в нахлыст удить. Но мне еще учиться и учиться. Вот так всю жизнь учишься, учишься, а помрешь – и окажется, что половины не выучил.
Пожав мощными плечами, вручает покупателю сдачу.
Для нас тут все в диковинку. Отец обращается к одной Доротее.
Мы только что переехали в Харпсуэлл, уточняет она. Папа устроился на металлургический завод в Бате. Проектирует корабли. Сегодня у него был первый рабочий день.
Глядя на ее отца сверху вниз, великан кивает. Отец сжимает и разжимает кулаки.
Прежде, бормочет, мы в Огайо жили. Я занимался корпусами озерных судов. А почему бы, думаю, нам сюда не перебраться? Надо попробовать. Удача, я считаю, – большая редкость.
Великан опять пожимает плечами. Улыбается. Говорит Доротее: может, доведется когда-нибудь вместе порыбачить. Можно на Попэм-Бич податься. Там, говорят, клев неплохой. На мелководье после отлива мальков полно. Насадишь такого на крючок – и знай вытаскивай.
Улыбаясь, продавец возвращается на свой табурет. Доротея с отцом выходят из магазина, проезжают металлургический завод, верфи, необъятные склады металлоизделий за высоким забором из сетки, башенные краны, ржавеющий в доке зеленый буксир. С пригорка в конце Милл-стрит Доротея видит реку Кеннебек, что тяжело несет свои воды в Атлантику.
Улыбаясь, продавец возвращается на свой табурет. Доротея с отцом выходят из магазина, проезжают металлургический завод, верфи, необъятные склады металлоизделий за высоким забором из сетки, башенные краны, ржавеющий в доке зеленый буксир. С пригорка в конце Милл-стрит Доротея видит реку Кеннебек, что тяжело несет свои воды в Атлантику.
Вечером, сидя на спальном мешке, Доротея собирает удилище. Соединяет два колена, прикручивает пластмассовую катушку, пропускает леску через кольца. Привязывает стример.
На пороге возникает папа.
Нравится удочка, Доротея?
Отличная, папа. Спасибо тебе.
Теперь на рыбалку?
Прямо с утра.
А мама что-нибудь сказала?
Доротея мотает головой. Ждет, что папа сам продолжит, но нет.
После его ухода она задерживает дыхание, берет свое новехонькое удилище и вылезает из окна. Бредет под темными соснами, ощупью пробирается сквозь безлунный мрак. Впереди виден костер, слышится пение под гитару, парень сидит на том же бревне. Притаившись среди сосен, она наблюдает. Вспоминает отцовские слова: удача – большая редкость. Сует руку в карман. Нащупывает три стримера: крючки, волосяные перышки. Закрывает глаза. Руки трясутся. В палец впивается крючок.
Она встает, немного медлит и сворачивает влево, к океану. Взбирается на камни – тени среди теней. Останавливается у кромки моря, высасывает кровь из ранки на пальце. Ее трясет. Чтобы унять озноб, Доротея задерживает дыхание.
Не выпуская из легких воздух, она замирает и прислушивается. В уши волной бьет молчание Харпсуэлла, но тут же вспыхивает радугой коротких звуков: то ухнет сова, то от костра докатится приглушенный смешок, то скрипнет сосна, то застрекочут цикады, переведут дух – и опять этот стрекот. Какие-то грызуны шуршат в зарослях ежевики. Перекатился камешек. Шевельнулись листья. Даже облака идут маршем. А внизу сетует обложенное туманом море. Это и в самом деле целый мир, Доротея. Льющийся через край. Втягивая воздух, она пробует на вкус соленый океанский круговорот рождения и смерти. Поднимает удилище, неумело пропускает леску сквозь кольца. Делает замах над головой. Леска цепляется за что-то сзади. Доротея оборачивается.
И оказывается лицом к лицу с этим парнем. Он проводит кончиками пальцев по ее плечам, по рукавам свитера. Смотрит ей в глаза.
Не зажигая света, мать Доротеи стоит в дочкиной комнате. Упирается руками в бока, словно хочет себя раздавить. Черные туфли вросли в пол. Доротея перекидывает одну ногу через подоконник. Втягивает за собой удилище до середины. Мокрая от росы подошва облеплена толстым слоем хвои.
Кому было сказано: не вздумай встречаться с этим мальчишкой.
С каким еще мальчишкой?
Который кричал тебе «Дороти».
Из каноэ?
Ты сама знаешь.
А ты – нет. Ты его не знаешь. И я тоже.
Мать сверлит ее взглядом. Грудь вздымается, на шее проступают жилы. Доротея задерживает дыхание. Надолго, до тошноты.
Я с ним не встречалась, мама. Я на рыбалку ходила. Нужно же попробовать. У меня леска жутко запуталась. Я с ним не встречалась.
Pescador. Pescadora[7].
Я на рыбалку ходила.
Доротею в темное время суток держат взаперти. Мать позаботилась: закрепила болтами рамы. Дверь комнаты по вечерам на замке. Остается только изучать карты.
Лето катится беззвучно. В скрипучем арендованном доме не повернуться. Что ни день отец уходит на рассвете и возвращается затемно. За ужином все молчат. Мать углубляется внутрь себя, как морской анемон, если его ткнуть палкой. Позвякивают ножи-вилки; на стол ставится блюдо. Потерявшая свой облик фасоль. Сухие тортильи. Передай, пожалуйста, перец, мам. Дом поскрипывает. Шепчутся сосны. Папа, я сегодня на рыбалку ходила. Нашла клешню омара величиной с мою ступню. Честно.
Доротея выходит из дома вслед за отцом и до вечера не возвращается. Рыбачит. Убеждает себя, что именно рыбачит, а вовсе не ищет встречи с тем парнем. Утопая по щиколотку в иле, доходит вброд до южной окраины Харпсуэлла, переворачивает раковины, тычет палкой в анемоны, открывает для себя неписаные правила прибрежной жизни. Не сдавливай морской огурец. У гребешка раковина очень хрупкая. Некоторые рачки прячутся под прибитыми к берегу корягами. Увидишь закрученную спираль – проверь: может, это рак-отшельник. Иглянка не высовывается из своей раковины. Остерегайся наступить на мечехвоста. Морские желуди мертво держатся за камень. Баклан с высоты в сотню футов слышит, как ты вскрываешь двустворчатую ракушку, разворачивается, пикирует на землю и начинает клянчить моллюска. Море, как выясняет Доротея, цветет. Она раз за разом постигает эти истины.
Но в основном она осваивает рыбную ловлю. Учится вязать узлы, сражается с вцепившимся в волосы острым стримером, присаживается на корягу, чтобы уложить или распутать леску. А леска цепляется то за колючки, то за ветви, а однажды намоталась на бутылку от моющего средства. Всему приходится учиться: как ходить с этим удилищем, как продираться с ним сквозь камыши, как лазать по камням. Кто мог знать, что для него нужен поводок? Пробковая ручка уже потемнела от пота и соли. Смуглые плечи Доротеи приобрели оттенок старинных медяков. Кроссовки истлели. Ходит она босиком, с гордо поднятой головой. Вот такая она – новая Доротея. Вот такая она – прибрежная Дороти.
Улова нет. Дороти наведывается даже на Попэм-Бич, длинный мыс выжженного песка, где во время отлива виднеется речное устье. Забрасывает и с каменного утеса, и с мостков, заходит по шею в воду и забрасывает на глубину. И все без толку. Видит, как рыбаки в лодках вытаскивают по два-три десятка окуней. Прекрасных, полосатых, серебристо-черных окуней с разинутыми прозрачными губами. А на ее мушки попадаются разве что водоросли да всякий мусор. К тому же леска так и норовит обмотаться вокруг лодыжек; невесть откуда взявшиеся гадкие узлы портят ей поводки.
Парень как сквозь землю провалился.
Она видит, как бьется выброшенная на берег рыба, как подпрыгивает осетр. Видит жестокость океана. Видит, как выплывающий из пещеры косяк луфарей распугивает стайку сельди и выталкивает на песок покусанных, дрожащих песчанок. Видит, как лежит на отмели кверху жирным белым брюхом дохлая треска. Видит, как олуши жадно рвут на части вынесенного приливом ската, а скопа хватает с гребня волны мерлузу.
Как-то днем она приходит туда, где ночами жгут костер. Низкое серое небо ложится на верхушки деревьев. Неспешно капает теплый дождик. Мокнет плоское черное кострище. Повсюду стоят и валяются пивные бутылки. Выйдя на мыс, она снимает свитер и заходит в море. Волны лижут ей шею. Волосы плывут по воде. Она вспоминает того парня, его обжигающее дыхание. Загрубелые кончики пальцев. Зеленые глаза, что в темноте делаются черными.
Днями напролет она ни с кем не разговаривает. Приближаясь к любой излучине, всякий раз молится, чтобы за поворотом столкнуться с укутанным в туман парнем, который забрасывает удочку в ожидании улова, в ожидании Дороти. Но нет: повсюду только валуны, камыши да редкие лодки.
Однажды июльский вечер выдался таким гнетущим и влажным, какого Доротея не припомнит. Весь день в воздухе висит какая-то тяжесть, но гроза так и не приходит. Океан плоский, свинцового цвета. Горизонт расплывается в сплошном сером мареве, низкое небо того и гляди опустится на арендованный дом и проломит крышу. От жары не спасает даже наступившая темнота.
Доротея, вся в поту, сидит у себя в комнате. Кожей чувствует, как небо грозится ее похоронить.
На пороге стоит отец. Под мышками у него темные круги. Он перестал их замечать, когда махал метлой. Но теперь-то ее папа – судостроитель.
Приветик, Доротея.
Ужас как жарко, папа.
Что ж поделаешь, надо переждать.
Неужели нельзя добиться, чтобы она открыла окно? Хотя бы на один вечер. Мне же не уснуть. Я изжарюсь в этом спальном мешке.
Прямо не знаю, Доротея.
Ну пожалуйста, пап. Такая жарища.
Может, дверь оставим открытой?
Окно, пап. Мама уже спит. Она и не узнает. Всего-то на одну ночь.
Отец вздыхает. Сутулится. Уходит за отверткой. Бесшумно выкручивает болты.
Парня нигде нет.
Обливаясь потом, Доротея таится за пределами светового круга. К коленям липнут сосновые иглы. Тучей вьются комары, садятся на лицо и руки, кусаются. Она давит их на коже. Дым от костра поднимается в безветренное небо. Доротея задерживает дыхание, да так долго, что перед глазами все плывет, а в груди колет. Она еще раз обводит глазами зыбкие лица – оранжевые от огня лица ребят, собравшихся у костра на мысу Харпсуэлл-Пойнт. Знакомого лица среди них не видно. Парень исчез.